В своем тревожном исследовании The Arms Race as an Aspect of Popular Culture, посвященном парализующему воздействию военного духа и подготовки к войне, профессор Роберт Энглер из Колумбийского университета предупреждает нас о дезорганизации научного и профессионального образования; нарушении нормальной структуры экономики и промышленности; растущем духе гарнизонного государства и военной диктатуры: цензуре, лживой пропаганде, инфильтрации (отставных) военных в промышленную систему; безумных целях конкуренции в вооружениях и космической гонке; поразительном искажении общественных ценностей в бизнесе частных убежищ. Люди принимают урезание гражданских свобод. Искажаются даже детские игры и мечты.

Мы должны задать и противоположный вопрос: почему люди так восприимчивы? Что в нашем обществе и культуре делает возможным такое развитие событий? Какого рода общественная беспомощность и паралич позволяют этим приготовлениям стать настолько смертоносными? Это полезный вопрос, потому что в той степени, в какой мы сумеем ответить на него, мы сможем попытаться извлечь энергию из условий и чувств, которые витают на заднем плане нынешнего духовного состояния (present spirit).

Экономические преимущества холодной войны (для некоторых) должны быть упомянуты в первую очередь. И мы можем использовать экономическую политику как безошибочный показатель тайной позиции правительства в Вашингтоне. Правительство может сколь угодно громко выказывать свои протестные настроения перед всем миром, что оно, мол, хочет разоружения с проведением инспекций и т. д.; но пока нет реальных экономических планов и приготовлений, направленных на конверсию промышленности к использованию в мирное время и на ликвидацию безработицы, которую повлечет за собой разоружение, мы не можем верить правительству. Таких планов и приготовлений нет, хоть и существует Агентство по разоружению, а профессор Мелман предложил им определенное философское обоснование в книге The Peace Race.

Джон Ульман из Универстета Хофстра показал, что и помимо бюджета, сама наша политическая структура предрасполагает нас к военному духу; ведь она сочетает в себе предрассудки и регламентирующую муштру, самодовольство и насилие. Каждое исследование нынешнего режима в Вашингтоне показывает, что он стал в значительной степени машиной для ведения холодной войны. Даже корыстные экономические интересы вынуждены уступать, поскольку правительство может создать или разорить фирму, манипулируя контрактами на поставку вооружений.

Позвольте мне теперь, все-таки, напомнить о некоторых психологических факторах американской культуры, которые делают холодную войну «выгодной». Наша современность совмещает одновременно изобилие и разочарование, активность и бессилие, техницизм и бесцельность. Тупиком современности (clinch) является холодная война.

В Америке так называемый высокий уровень жизни, урбанизм, сексуальная революция, осуществленная лишь частично, как известно, привели к чрезмерной занятости, не приносящей в качестве награды достаточно счастья, к чрезмерной стимуляции с недостаточной сексуальной или творческой разрядкой. Людям мешает всеобщее подавление гнева и физической агрессии в наших городах, офисах, на упорядоченных и оптимизированных производствах и в комитетах по рассмотрению жалоб. А раз нельзя злиться, то нельзя быть нежным и ласковым.

В то же время, являясь частью того же урбанистическо-технологическо-экономическо-политического комплекса, простые люди сегодня совершенно бессильны. Лишь немногие принимают индивидуально или в малых коллективах решения по многим важнейшим вопросам. Рабочий класс не принимает решений ни по поводу продукта, ни по поводу процесса, ни по поводу полезности, ни по поводу распределения. Деятельность бюрократизирована, с сопутствующими мелкими задержками и напряженностью. Практически полностью отсутствует реальная, а не формальная демократия. Местное собрание, например, родительское собрание с участием учителей, не имеет права принимать решения, а может лишь оказывать давление, от которого обычно ловко уклоняются. Избиратели определяют не политические проблемы или стратегии, а осуществляют выбор между равнозначными личностями, служащими лишь «парадной вывеской». Корпорации доминируют в экономике, а деятельность малых предприятий не поощряется. Образ жизни, особенно среднего класса, расписан зачастую до мелочей, любая спонтанность и произвольность пресекаются. Даже потребительские товары покупаются скорее для подражания, чем для полного удовлетворения. Полицейский надзор усиливает конформизм и робость. С ростом богатства растет и незащищенность.

Согласно теории мазохизма Вильгельма Райха, ставшей достаточно популярной, результатом такой чрезмерной стимуляции и недостаточной разрядки является потребность «взорваться», быть пораненным, избитым и т. д., чтобы высвободить накопившиеся чувства. Конечно, люди сами себя заключают в эту тюрьму; они могли бы освободиться, если бы не совокупность их страха и беспомощности. Иными словами, они не могут освободиться. Вместо этого они чувствуют, что освобождение должно прийти от внешних агентов или неких событий. В более здоровом состоянии это ощущается как возбуждение от разрушения и опасности; в притягательности лихих и опасных видов спорта; в невинном наслаждении от наблюдения за горящим домом и переживания ураганов и землетрясений (а также бесконечного их обсуждения). И, что характерно для несчастного человечества, получив космическое дозволение от Необходимости, люди действуют с той общностью и героизмом, которые заложены в них с самого начала. Дело обстоит мрачнее, болезненнее и садистичнее, когда, жадно, но, как правило, более уединенно, люди читают о воздушных катастрофах. Точно так же фобия, связанная с ядерной войной, у многих пациентов является проекцией их собственных саморазрушительных и деструктивных желаний, она исчезает при таком анализе, то есть когда пациент может воссоединить образы катастрофы с реальными вещами, которые он хочет взорвать, сжечь, отравить, уничтожить.

Аналогичными являются фантазии о разрушительных Врагах, которые сделают эту работу за нас. И это не помогает, если два противоположных Врага сотрудничают в своих проекциях, так что каждый из них распознает угрозу в другом и вооружается соответствующим образом, обеспечивая тем самым более ощутимые доказательства угрозы. (Этот феномен зеркальных проекций был в определенной степени изучен профессором Осгудом).

Менее известный фактор, но, на мой взгляд, очень важный, — это подавленная реакция на оскорбительный и тошнотворный тон нашей коммерциализированной популярной культуры и рекламы. Люди испытывают отвращение к себе и желание уничтожить, выблевать этот образ жизни; но они сдерживают свою тошноту, они чувствуют себя бессильными отказаться от этой культуры — это все, что у них есть — они даже не способны выключить телевизор.

Исходя из этого, мы можем говорить о духе войны как об эпидемическом желании совершить массовое самоубийство, всем обществом. Покончить с фрустрацией! Избавиться от всего этого барахла разом! Таким образом, важным объяснением общественного паралича в деле защиты от очевидной иррациональности и опасности военной политики или просто отстранения от нее является то, что люди внутренне предались желанию катастрофы, против которой на рациональном уровне они выступают.

Пока что нам открывается негативная сторона этого. Но есть и положительная сторона. Беспомощные и безынициативные в ключевых делах повседневной жизни, люди все чаще находят возбуждение в делах Великих, на далеких сценах и в Больших газетных Новостях. Это проявляется повсеместно от пассивного восхищения происходящим в телевизоре. Событие может происходить за окном, но люди будут смотреть за ним на экране телевизора, потому что там оно очищается, раздувается и узаконивается государственным средством массовой информации. То, что спонсируется национальной телесетью, и является Реальностью. Конечно, среди всех этих Больших Новостей наиболее важна драма Воюющих Держав, которая пытается разыграть и постоянно угрожает удовлетворить оргастическо-деструктивные желания каждого человека. Балансирование на грани войны, игра в Ястребов и Голубей, испытания более мощных «пушек» — какими бы глупыми и немедленно отвергаемыми здравым смыслом они ни были — тем не менее, воспринимаются как наиболее серьезные маневры. Бессилие и бесправие немногих находит утешение в идентификации с властной Элитой, и люди охотно говорят «Мы» и «Они», имея в виду тот или иной блок.

Выплеск подавленной, сдерживаемой враждебности эвфемистичным и невинным образом канализируется через агрессивную дипломатию, интерес к обезличенным технологиям и возбуждающие азарт теории военных игр. Кнопочная и воздушная война особенно походит на сон. Она устрашающе и отвратитетельно удовлетворительна по своим последствиям, но при этом человек почти не несет за нее ответственности, он ведь даже не прикасался к оружию. Теория игр обладает механической невинностью компьютера.

Я полагаю, что в современных условиях развития технологий и роста уровня жизни американцы несколько больше страдают от вышеуказанного психологического давления, чем русские, которые все еще жаждут потребительских товаров и наивно надеются получить от них значимое удовлетворение. У американцев больше потребности в холодной войне, чем у русских. Они могут позволить себе ее больше и, по той же причине, больше в ней нуждаются. Поскольку русские могут позволить такую войну себе в меньшей степени, они также меньше в ней нуждаются. (Мне, однако, говорят, что в России крупное производство оружия зашло столь далеко, что у них тоже есть военно-промышленный комплекс, который теперь существует сам по себе). С другой стороны — это опять же мое предположение — в диктатурах больше подспудного животного страха, страха из-за внезапного исчезновения знакомых людей, страха высказаться; поэтому их дух войны может инкорпорировать больше отчаянного авантюризма, потребности в маленьких показательных победах, потому что люди чувствуют себя внутреннее более небезопасно. Кроме того — говорят, что это относится и к китайцам — когда наступает голод и предельное несчастье жизни, только экстремальные действия могут скрепить людей. (Средство от этого довольно простое — накормить их).

В общем и целом, паническое увлечение американцев частными, семейными бомбоубежищами, кажется, лучше всего объясняется в этих терминах. Из-за угрозы отравления и пожара общественная политика вступила в очевидное столкновение с элементарной биологической безопасностью. Однако изменить государственную политику и избавиться от военно-промышленного комплекса невозможно, так как война желанна, а идентификация с Сильным необходима для самоутверждения каждого бессильного человека. Частное бомбоубежище — это выход из клинча: оно позволяет войне случиться, но при этом уводит от зависимости от государственной политики, которая, очевидно, слишком опасна, чтобы ей доверять. Типичный пример Do-It-Yourself. Это даже в какой-то степени удовлетворяет биологический инстинкт безопасности — если некто обращается неспоредственно к опыту так называемой Жизни, а не к внимательным и щепетельным до мелочей ученым. Естественно, тем лучше, если убежища потом удастся гармонично вписать в привычный ход вещей и превратить в роскошь, достойную подражания, в часть высокого уровня жизни.

Весь аргумент этого эссе подытожен в официальном бюллетене Офиса гражданской обороны, где говорится следующее: «Выпадение радиоактивных осадков — всего лишь физический факт ядерного века. С ним можно обращаться, как с любым другим фактом». Вот перед нами и раскрывается полноценная галлюцинацию: сброс бомб рассматривается как физический, а не социальный факт. Это возмутительное и идиотское предложение проглатывается, как и все остальное.

Но, как недавно отметила Маргарет Мид[1], это личное бегство американцев в свои убежища вызвало шок и ужас у европейцев, которые подвергаются не меньшей опасности. Они не могут отождествлять себя с сильными державами; многие из них — британцы, голландцы, русские — знают, что такое подвергаться бомбардировкам и страдать во время войны. (Немцы, кажется, снова жаждут принять на себя роль хулигана) Естественно, решение профессора Мид — международные бомбоубежища для плодовитых и академически одаренных!

С исторической перспективы теоретики милитаризма извлекли выгоду из вышеприведенного анализа. Со времен Фридриха Вильгельма I походка и осанка воина были тщательно разработаны и продуманы компетентными преподавателями гимнастики, чтобы полностью лишить его сексуальных чувств и нежности: таз втянут, анус поджат, живот твердый, выдох затруднен по причине сжатых плеч. Брак и другие гражданские связи не поощряются (это не относится к экономическим и политическим связям отставных генералов). Солдат или моряк в городе не должен вступать в эмоциональную связь с женщиной, которую он подцепил. А морпех, ограниченный в своей мужественности и уязвленный в своей независимости разрушающей дух дисциплиной и субординацией, живет с самомнением о крутости и силе, с рабской угодливостью, дабы выпускать порой пар. Он полностью в состоянии мышечного гипертонуса, чтобы бездумно реагировать на команду. Челюсть стиснута. Публичное прославление этой безмозглой силы дополняет публичный мазохизм; она переживается как ужасающая величественность войны.

Что дальше? Как в современных условиях мы можем установить мир вместо войны? Нам необходимо значительно расширить возможности для проявления инициативы и принятия важных решений. Это предполагает значительную децентрализацию управления — в промышленности, в правительстве, в городских делах, таких как жилищное строительство и школьное образование. (Я не думаю, что это обязательно подразумевает снижение эффективности, но это уже другая история). Это предполагает использование нашей производительности для обеспечения минимального прожиточного минимума, а в остальном — поощрение индивидуальных предприятий. Мы должны прямым образом пройти через сексуальную революцию, поощрять сексуальность детей и подростков, избавиться от законов о сексе и других моральных законов[2]. Многих может обидеть такая политика, она может иметь свои недостатки, но наше нынешнее состояние стимуляции и недостаточной разрядки просто слишком опасно в своих иррациональных последствиях; так продолжать нельзя. Мы должны возродить индивидуальную ценность и самоуважение с помощью полезной работы, которая задействует больше возможностей каждого человека, и образования, которое сделает культуру и технологии понятными и приемлемыми, чтобы люди не ощущали дискомфорт и, возможно, стали более изобретательными и творческими в этих областях. Нам нужна подлинная народная культура, чтобы оживить сообщества, и возвышенная общественная культура, чтобы придать нам смысл и преданность делу развития собственного Я. И, как это ни парадоксально, если бы было меньше ложной вежливости, конформизма и гражданского мира — больше энергичной конфронтации, громких ссор и кулачных боев — было бы меньше вероятности абсолютного и катастрофического взрыва. Эти вещи, на мой взгляд, и составляют современный моральный эквивалент войне, о котором говорил Уильям Джеймс[3]. Они предельно практичны; и если, как американцы, мы стремимся к утопии — то вот она.

Случайный кулачный бой, более приятный оргазм, дружеские игры, полезная работа, создание предприятий, решение реальных вопросов на легко администрируемых собраниях, а также то, что вас трогают красивые, любопытные, замечательные вещи — все это снижает дух войны, потому что привязывает людей к жизни. Их не следует откладывать, пока мы «выигрываем время» политикой сдерживания и переговорами. Напротив, если бы люди начали настаивать на том, что нужно больше жизни, на передовицах появились бы совсем другие новости.

Позвольте мне добавить постскриптум. Я прочитал эти мои заметки на конференции ученых мужей, экспертов в области социальных наук, техники и политики, обсуждавших смертельную опасность холодной войны и необходимость выхода из нее. Подавляющее большинство из них сочли мои слова совершенно неуместными. Они, что вполне предсказуемо, были умилительно веселы по поводу ссылок на сексуальность. Мы столкнулись с беспрецедентной ситуацией, вопросом жизни и смерти, очевидным для всех и на который люди практически не реагируют. И все же эти эксперты считают, что конкретные факты из жизни людей здесь совершенно ни при чем. Будучи суеверными, какими могут быть только современные ученые, они считают, что нечто возникает из ничто. Похоже, ни один из этих фактов достойной жизни не является для них существующим — по крайней мере, не в той ситуация, когда они, как им кажется, «думают». Они «практичны»: решают проблемы в том виде, в котором те представлены. Представлены кем? Почему?

Один ученый из Вашингтона выступил и сказал: «Вы говорите, что у американцев невротическое чувство бессилия. Вы не понимаете, что те, кто находятся у власти, фрустрированы точно так же».

Перевод: Георгий Ливаднов

[1] Ма́ргарет Мид (1901 — 1978) — американский антрополог, представительница этнопсихологической школы. Получила всемирную известность благодаря исследованиям по социализации детей и подростков в Полинезии. Основательница Института сравнительной культурологии, член Национальной академии наук США (здесь и далее — прим. ред).

[2] Пол Гудман имеет ввиду существующие в обществе моральные запреты, ограничивающие возможность эротических контактов подростков друг с другом. Под «законами о сексе» подразумевается, в частности, действовавший в США с XVII века «закон о содомии», согласно которому лица, вступающие в однополые связи, должны были быть наказаны. С 1962 года началась постепенная декриминализация гомосексуальных отношений. В консервативных штатах вроде Вирджинии до сих пор действуют «моральные законы», например, запрет на занятие сексом вне брака (пол и возраст не имеют значения). Нарушение закона считается проступком четвертого класса.

[3] Уильям Джеймс (1842 — 1910) — американский философ и психолог. Старший брат писателя Генри Джеймса. Один из основателей и ведущий представитель прагматизма и функционализма. Авторами учебных пособий и научных работ часто называется отцом современной психологии.