Иной философ, созерцая вещи в свете идей, или иной архитектор, созерцая идеи в свете вещей, каждый день могут заметить, что почему-то всякая одинокая пешая прогулка по центру города, расчерченного тропинками, тротуарами или дорожками, изрытого прудами или речками, склеенного мостами или сообщённого туннелями изнутри, как и всякая коллективная поездка вдоль всех его артерий на самокатах, сильно сопротивляется обратному погружению в состояние того чистого бреда, коим она (предположительно) является. Философские попытки пересилить сопротивление города, преодолеть то, что можно немного нелепо назвать cogito урбанизма, предпринимались неоднократно. Здесь, прежде всего, вспоминаются «детерриториализация» Делёза и Гваттари и «дрейф» Ги Дебора. Тем не менее ни первое, ни второе не предлагают какой-либо уверенной программы сопротивления «урбанизации» — скорее (средствами всё того же города) они учреждают странный цирк, клоун в котором, — всё тот же, но теперь «немного» странный гражданин-субъект.

Но что будет, если предположить в качестве главного метафизического градообразующего фактора не присутствие идеи Государства, а наличие невидимой и неожиданной силы в «совместности» всякой человеческой жизни? Проблема города или урбанизма, кажется, явно примет более имманентный характер. Город станет явлением, которое оживает только по мере примыкания к множествам человеческих активностей, а не по мере исполнения своих функций, предписанных ему теоретически: «В городе развёртывается форономическая и хронофотографическая феноменология прохода и прохожего, вспыхивания и исчезновения, удаления, угла и поворота улицы, лестничного пролёта, встречи и упущенного автобуса». Город станет п (р)оявляться в той мере, в которой он включается в бытие-вместе (очень грубо говоря в жизнь толпы), а не в которой он реализуется по градостроительному плану. «Нам не предлагается панорамный или синтезированный обзор — всегда только старик, одиноко сидящий на своём стуле на прямой белой улице в Розолини, группа школьников, ожидающих автобус в Киото, …» В общем, город и городская жизнь, вопреки увязывающим эффектам идеологии, обособятся в отдельной специфической множественности того, что может быть пережито субъектом в качестве опыта. Иными словами, не бытие-вместе возникает в городе, а город возникает в бытии-вместе. И нам кажется, что именно так концептуальный аппарат Нанси позволяет интерпретировать город в качестве одной из детерриториализаций или картин дрейфа бытия-вместе. Текст наталкивает на смелое предположение присутствия ещё и города в онтологии, в которой французская мысль пыталась найти, например, половое различие.

Мы думаем в таком ключе призывает попробовать мыслить город предлагаемый фрагмент текста из книги «Город в далеке» Жана-Люка Нанси. И пусть мы так и не знаем, как, проносясь на самокате мимо пруда, на том берегу которого кафе, а ещё чуть дальше которого жилой дом, ощутить этот опыт как бредовый или свободный от здравого смысла, — после прочтения текста понимаем хотя бы то, что дело совсем не в неком сопротивлении города и не в тех дисциплинарных «высыпаниях» его тоталитарной болезни.

Жан-Люк Нанси. Город: страна, в которую никогда не попадешь

Город открывает измерение (l’espace) свободы, которое не определяется, однако, ни самостоятельностью, ни независимостью. Город — это и есть мир освобождения (émancipation), несогласованный, тем не менее, ни с совершенной концепцией гражданства, ни цивилизованности. Урбанистичность более тонка и деликатна, более сложна и непрозрачна. В этом смысле этос* города не является политическим этосом. В нём есть и большее, и меньшее, чем этос, — в нём есть другая его разновидность, не столько полицейская, сколько цивилизованная, и не столько суверенная, сколько вольная. “Энергия улицы” куда более не обуздана и располагает меньшими горизонтами, нежели политическое действие (pulsion): она более разгульна и более расточительна. Здесь, на улице, не царят ни интимность сообщества, ни организованность коллектива, ни урегулированность сбора. Зато именно на ней бытию-вместе даётся его полноценный режим. Это “бытие-вместе” немного неуклюже именует то, для чего у нас ещё нет своего названия: это ни причастность, ни общность, ни союз, ни группа. Вот “толпа” — это что-то близкое к нему, и она как раз и является частью города, если только всё не наоборот… Но толпа быстро превращается в давку или панику, да и мы говорим здесь о другом: о массе, в одном движении и смешивающей, и отличающей. 

^* ἦθος — нрав, характер, душевный склад

Все вместе сталкиваются один с другим и проталкиваются один через другого в геометрии города, чьи параллели одновременно и пересекаются, и игнорируют друг друга. Многочисленные множества соприкасаются в общих точках и тут же рассеиваются, как гонимые рои или срываемые гроздья.

В этом и состоит задача [бытия] вместе (l’avec) или [бытия] рядом (в латинском смысле слова apud hoc, которое значит с, вместе) со смежностями или совокупностями людей, взятых наугад; [бытия] близкими к местам и занятиям, не имеющим ни личностной принадлежности, ни связности, ни символического насилия, ни допуска к репрезентации.

Несомненно, всегда находятся образы. Например, Нью-Йорк, которому нравится думать о себе, как об N.Y. или Big Apple, или Noto, “жемчужине сицилийского барокко”. Меж тем Александрия, Пекин или Санкт-Петербург ничего не забывают об атмосфере, заложенной в них исконной роскошью, — как и Париж, который окружил Площадь Согласия каменными фигурами великих городов страны. Однако все эти образы суть почтовые открытки. Мы узнаём Рим по собору Святого Петра, Севилью по Хиральде и Рио по Шугар Лоафу. Почтовая открытка идентифицирует город, как личность идентифицирует фото: сухое (inexpressive), бессодержательное, противоположное портрету, — лишь своего рода указатель или иконка в информатическом смысле; образ для распознавания, но не образ присутствия или встречи.

Город, в котором мы намечаем встречи, и в котором также мы встречаемся. Но это совсем не встречи с кем-то, чётко очерченным и индивидуированным: это пересечение с впечатлениями и ощупываниями, с колебаниями и приближениями. Это поистине лишь беспрестанные попытки подступиться. Это рандеву, чьё место и, быть может, человек постоянно меняются.

Город — это всегда также разрозненный набор черт или расколотая композиция. Единственное, что от города к городу остаётся неизменным, — деление на богатых и бедных с их отдалением и выталкиванием на Восток или на Запад, за ограды или на чердаки, в зоны и в знаки. Новые гонения и захваты продолжаются, буржуазное хозяйство снова продолжает укрепляться невидимыми, но мощными крепостными стенами адвокатов, полиции, бутиков, кодов безопасности, строительных материалов. А первоначально бургенсия была платой за пользование льготами города и его привилегиями. Город — это дорого, и он непристойно и нахально показывает это. Хотя город беден и повсюду кишит промахами и уловками. Ведь иногда на этих улицах собираются и вновь разбредаются бунты, и их вечно пронизывает нищета и удерживает бродяжничество.

Как бы то ни было, отчуждение разбрызгивается раздуваемыми пузырями, ползущими повсюду, бороздящими по площадям, царапающими фасады и витрины, всюду кишащими бродягами и переселенцами, потому что город не может закрыться, не противореча себе. Город не может принять позу охраняемой резиденции или приличного парка, не став при этом чем-то иным… Укреплённым лагерем или каким-нибудь Манилэндом с частной военной компанией, вроде Беверли-Хиллза в Лос-Анджелесе или Бель-Эйра в Беверли-Хиллз.

По своей природе город не склонен к образованию классов или каст, хотя он и распределяет их по клеткам на своей железной шахматной доске. И ему необходимы разделение и пропускание, как и рассеяние и близость мусорщиков и личных водителей, асфальтоукладчиков, разносчиков муки, спешащих адвокатов, мойщиков плитки, сопровождающего экипажа, продавцов колбас, фельдшеров, студентов, протестующих и гуляк.

Как-никак, город всё ворошит и перемешивает, меж тем отгораживая (en séparant) и растворяя. Сначала мы соседствуем, затем приближаемся друг к другу, соприкасаемся и вновь расходимся: всё с той же манерой (allure). Мы придавлены телом к телу в метро или на эскалаторе, машина к машине, потом и вечером окно к окну от одного края улицы до другого: здесь тонкие занавески, голубоватый свет телевизоров, иногда раздражающая танцевальная музыка ночной вечеринки, а иной раз намёк на нежную или полную ярости сцену.

Здесь смешиваются акценты, смешиваются все прения (charges) и остывания (décharges) соседства, трения и разрывы. Здесь смешиваются пульсации совместности (l’avec), которой нет ни внутри, ни снаружи. Как и у города, у которого нет ни внутреннего, ни наружного. Например, “внутри” дома города уже более нет, как и “снаружи”, посередь полей. У города нет ни того, ни другого. Ему свойственна топология ленты Мёбиуса, бегство (l’échappée) которой возвращается в себя. Однако она так проникает в себя лишь только для того, чтобы раскрыться (s’extravertir). Лишь соседство, — ни связность и ни отношение, — или соположение всех мест очерчивают [картину] обмена. Скольжение и трение, гладкое или шероховатое, на лестничной площадке или на улице, в кинотеатре или в трамвае. Сосед находится вблизи без близости, вне досягаемости рук или голоса. Между нами промелькнул слабоватый обмен сигналами. Между нами промелькнуло неощутимое и непроизвольное со-общение (correspondance). А ведь и мертвецы на кладбищах ведь тоже соседствуют с род. домами или ателье, с редакциями или ресторанами.

Весь мир встречается и разбегается, пересекается и обращается. Взгляды едва соприкасаются, украдкой задерживаются друг на друге, тела остерегаются, хрупкие территории без конца меняются; неустойчивые, подвижные, пластичные и пористые границы суть смесь осмоса и непроницаемости. Это набор физических законов, — притяжения и отталкивания, — химических, — поглощения и разложения, — космологических, — расширения и схлопывания, искривлений пространства-времени, — моральных, — закона и беззакония, любви и ненависти.

Люди не перестают рождаться и исчезать. Поэтому в городе развёртывается форономическая и хронофотографическая феноменология прохода и прохожего, вспыхивания и исчезновения, удаления, угла и поворота улицы, лестничного пролёта, встречи и упущенного автобуса. Напряжённые и деловитые лица не перестают спешить: они украдкой предлагаются [взору] посреди буйной подвижности. Так до бесконечности: черты, кожи, возраста, очарования, морщины, складки, позы, акценты, стёртые лица, мимолётные фигуры, приумноженное удовольствие невыставленных портретов, унесённые в недостижимые дали их забот, их мыслей, их очень интимных образов. Мы прикасаемся к ним, не касаясь, и они так же касаются нас. Мы наблюдаем с украдкой, [а точнее] наблюдаем за самой украдкой [dérobement]. Мы подглядываем вслепую. Взгляды задерживаются друг на друге и погружаются в их взаимные отсутствия. Постоянно обновляемые, переставляемые и незаменимые, всякий раз друг для друга они неуместны и бестактны. Друг для друга они, как чужие и посторонние, приставучие, тем не менее близкие и такие похожие, появляющиеся снова на тот же манер: девушки, старые джентльмены, шикарные дамы, нерешительные клиенты, привлекательные парни, крохи (des êtres génériques), "породы" (des allures), моды и единицы, до бесконечности смешанные в большом и неумолимом напряжении между общим и частным, между разнузданностью (l’extension vague) и собранностью (précision secrète).

Город существует в самом себе, никогда не приходя в себя (revenir à soi). И всякое самосознание в нём также является со-знанием города, который находится без сознания (est sans conscience). Поэтому скорее он структурирован, как бессознательное: это едва ли “я”, которое крошечкой плавает на поверхности густонаселённой толщи; на его тканой, рифлёной и пульсирующей поверхности, растянутой в ширь во всех смыслах, скапливающей поколения и их кладбища, фундаменты и руины, уже ставшие обыденностью (généralisée) безграничности пределов.

Город почти не позволяет сказать “я есть”, но позволяет сказать “я здесь”. В нём свёрнутое и развёрнутое пространство предшествуют бытию. Ведь нам не предлагается панорамный или синтезированный обзор — всегда только старик, одиноко сидящий на своём стуле на прямой белой улице в Розолини, группа школьников, ожидающих автобус в Киото, мопеды, вздымающие охряную пыль на перекрестке в Уагадугу, тяжёлый белый дым, плывущий по снежному небу в окне на Москву, полная аляповатого нижнего белья витрина в Марселе, нищий на коленях на мосту в Страсбурге, две девушки в деревянной телефонной будке в Праге, скрипящий трамвай в Лейпциге, сырые камни Инвернесса. Образы, проступающие друг из-под друга, нагромождённые друг на друга виды в мутной идентичности, в мешанине закоулков (lieux incertains), переходов, переехавших мест (lieux délocalisés).

Человек живёт, как прохожий: не как путешественник, отправляющийся в другой мир, а как прохожий, спешащий или прогуливающийся, занятой или свободный. Он проходит близь других прохожих, таких близких и таких далёких! Знакомо-чужих, чья каждая остановка преходяща: посередь движения, путей, переездов и поездок. [В городе, где] без устали открываются и закрываются двери отдалённых домов, всё равно пронизанных уличной суетой, шумом и пылью всего проходящего (passant) мира.

Переведено для phi (l’eau)sophie: https://t.me/phileausophie