В романе Достоевского «Бесы» есть пассаж: «Я, отживший старик, я объявляю торжественно, что дух жизни веет по-прежнему и живая сила не иссякла в молодом поколении. Энтузиазм современной юности так же чист и светел, как и наших времен. Произошло лишь одно: перемещение целей, замещение одной красоты другою! Все недоумение лишь в том, что прекраснее: Шекспир или сапоги…»

При чем тут Шекспир и какие такие сапоги? Если говорить кратко и упрощенно, то дело обстоит следующим образом. В 1850-60 годах в русской литературе завязалась острая борьба между реалистами-нигилистами (рассматриваем главным образом Чернышевского, Добролюбова и Писарева) и (назовем их образно) идеалистами-консерваторами. Первые утверждали, что литература должна правдиво отображать действительность, обнажать язвы общества и давать читателям пищу для размышлений. Вторые выступали более за художественную ценность и красоту. Одни ставили под сомнение значимость признанных авторитетов, другие — авторитетов пламенно защищали.

По правде говоря, Шекспира в этом споре упоминали нечасто. Более того — в обоих лагерях к нему относились хорошо, с той лишь разницей, что «идеалисты» произносили его имя с придыханием, а реалисты, хоть и признавая его заслуги, позволяли себе критику.

Показательны слова Николая Чернышевского (1828-1889), который в статье «Очерки гоголевского периода русской литературы» (1856) писал: «Но что хотел он (Шекспир) сделать специально для современной ему Англии? В каком отношении был он к вопросам ее тогдашней исторической жизни? Он как поэт не думал об этом: он служил искусству, а не родине, не патриотические стремления, а только художественно-психологические вопросы были двинуты вперед Макбетом и Лиром, Ромео и Отелло. Из других великих поэтов о многих надобно сказать то же самое. Назовем Ариосто, Корнеля, Гете. О художественных заслугах перед искусством, а не особенных, преимущественных стремлениях действовать во благо родины, напоминают их имена».

Кстати, молодой Чернышевский особых красот в Шекспире не находил и в 1850 году отметил в дневнике «я… ставлю Лермонтова выше Пушкина, а Гоголя выше всего на свете, со включением в это все и Шекспира и кого угодно». Однако с возрастом он свое мнение переменил и в 1863 году в предисловии к «Повести в повести» написал: «Для меня, человека сильных и твердых убеждений, труднее всего написать так, как писал Шекспир: он изображает людей и жизнь, не высказывая, как он сам думает о вопросах, которые решаются его действующими лицами, в таком смысле, как угодно кому из них… Понятно, я говорю о манере, а не силе таланта. Гоголь был, конечно, поменьше Шекспира».

Николай Добролюбов (1836-1861) Шекспира и вовсе превозносил. Хотя в статье «Луч света в темном царстве» (1860) он утверждал, что «литература представляет собою силу служебную, которой значение состоит в пропаганде, а достоинство определяется тем, что и как она пропагандирует», в той же статье писал: «В литературе, впрочем, являлось до сих пор несколько деятелей, которые в своей пропаганде стоят так высоко, что их не превзойдут ни практические деятели для блага человечества, ни люди чистой науки. Эти писатели были одарены так богато природою, что умели как бы по инстинкту приблизиться к естественным понятиям и стремлениям, которых еще только искали современные им философы с помощью строгой науки. Мало того: истины, которые философы только предугадывали в теории, гениальные писатели умели схватывать в жизни и изображать в действии. Таким образом, служа полнейшими представителями высшей степени человеческого сознания в известную эпоху и с этой высоты обозревая жизнь людей и природы и рисуя ее перед нами, они возвышались над служебного ролью литературы и становились в ряд исторических деятелей, способствовавших человечеству в яснейшем сознании его живых сил и естественных наклонностей. Таков был Шекспир».

Дмитрий Писарев (1840-1868), который в 1865 году в статье «Пушкин и Белинский» заявил, что «в так называемом великом поэте (Пушкине) я показал моим читателям легкомысленного версификатора, опутанного мелкими предрассудками, погруженного в созерцание мелких личных ощущений и совершенно неспособного анализировать и понимать великие общественные и философские вопросы нашего века», английского драматурга ценил и в статье «Московские мыслители» (1862) отмечал, что «Шекспира мы до сих пор читаем с наслаждением».

Однако «идеалисты» любое посягновение на авторитетов воспринимали болезненно и тут же бросались в атаку. В 1864 году соратник Писарева Варфоломей Зайцев в статье «Юлиан Шмитд. История французской литературы» написал: «Довольно для поэтов и того, что им поклонялись в течение стольких столетий со времен старца Гомера. Пора протрезвиться и увидеть громадную несоразмерность между пользой, приносимой поэзией обществу, и наградой, которую она получает; пора понять, что всякий ремесленник настолько же полезнее любого поэта, насколько всякое положительное число, как бы мало ни было, больше нуля». В «Библиотеке для чтения» немедленно появилась ответная статья «Юбилей Шекспира в Петербурге», автор которой интерпретировал эти слова так: «Итак, нет такого полотера, нет такого золотаря, который не был бы полезнее Шекспира в бесконечное множество раз».

Но в начале 1860- х годов в стане нигилистов по политическим причинам возникли разногласия, и даже имел место конфузный эпизод с Шекспиром. В 1864 году в журнале «Русское слово» в статье «Реалисты» Писарев, рассуждая о герое романа Чернышевского «Что делать?» особом человеке Рахметове, написал: «Рахметов может обходиться без того, что называется личным счастьем; ему нет надобности освежать свои силы любовью женщины, или хорошею музыкою, или смотрением шекспировской драмы, или просто веселым обедом с добрыми друзьями. У него есть только одна слабость: хорошая сигара, без которой он не может вполне успешно размышлять». В ответ на это Максим Антонович, ставший после смерти Добролюбова (1861) и ареста Чернышевского (1862) главным критиком журнала «Современник», в статье «Лжереалисты» (1865) заявил: «Если бы у этого аскета-реалиста была хоть капля здравого смысла, он бы знал, что шекспировские драмы возбуждают мозговую деятельность гораздо лучше и живее, чем сигара».

Во всей этой полемике участвовал Федор Михайлович Достоевский. И, заметив трения в лагере реалистов, он в 1864 году сочинил сатирический памфлет «Господин Щедрин, или раскол в нигилистах», который начинается словами: «У нас, в литературном и преимущественно в журнальном мире, случаются целые катастрофы, даже почти романы. Вот, например, недавно, очень недавно, случилась странная кутерьма. «Русское слово», орган неумеренных нигилистов, напал на «Современник», орган умеренных нигилистов». Далее в повествовании молодой человек получает место в прогрессивном журнале, где его обстоятельно наставляют. Наставление четвертое гласит: «Молодое перо! Отселе вы должны себе взять за правило, что сапоги во всяком случае лучше Пушкина, потому что без Пушкина очень можно обойтись, а без сапогов никак нельзя обойтись, а следственно, Пушкин — роскошь и вздор. Поняли?… Вздор и роскошь даже сам Шекспир, потому что у этого даже ведьмы являются, а ведьмы — уже последняя степень ретроградства и особенно вредны для русского юношества, которое и без Шекспира заражается ведьмами еще от нянек. Но заметьте себе, молодое перо! О Шекспире можно и погодить, а следственно, и не издавать звуков, единственно потому что (и черт знает зачем!) вздумалось похвалить его Бюхнеру, в «Stoff und Kraft», а так как надобно стоять за всех прогрессистов, а тем паче за Бюхнера, то Шекспира можно и пощадить, конечно до времени».

Итог. Штуку с сапогами нередко приписывают Писареву. Но это ошибка. Ее придумал Достоевский, за что его можно поблагодарить, потому что, что тут говорить, — весело.