Обращаясь к спектру вопросов марксистской ортодоксии и ортопраксии, нельзя пройти мимо творчества Михаила Лифшица — советского философа-марксиста, специалиста в области эстетики и материалистической диалектики, исследователя эстетических взглядов Маркса и Ленина, разработчика проблематик теории отражения, онтогносеологии и теории тождеств. Несомненным достоинством творчества Михаила Лифшица являются разносторонность поставленных им вопросов, их связность друг с другом и с основными направлениями марксистской мысли XX века, а также их архивная фиксированность как разнородных фрагментов, частичность и множественность которых оставляет пространство для дальнейшего развития и интерпретации. В этом отношении фрагментарность лифшицианских текстов очевидно противостоит попыткам критиков и сторонников Лифшица придать цельность, целостность его учению, соглашаясь или отвергая его в целом. Подобный метафизический «холизм», по существу является антидиалектическим отрицанием взглядов самого Михаила Лифшица, в частности его версии алеаторного материализма, альтернативной алеаторному материализму Луи Альтюссера и его учеников и единомышленников. Суть дела же заключается в том, чтобы принять фрагментарный характер лифшицианства, его диавокальный смысл, следуя одним фрагментам, комментируя другие, исправляя третьи, критикуя четвёртые, отлагая рассмотрение пятых до решения предыдущих, и так далее. Бесконечное запаздывание структуры текста, характерное для деконструкции само навязывается текстуальностью лифшицианского марксизма, которому мы должны следовать помимо мнений его единомышленников, учеников и даже самого автора, тем более что вопрос об авторской инстанции как предполагаемом источнике всех смыслов текста, давно решён материалистически в пользу самодостаточности текста как их автономного от авторского мнения источнике.

Тезисы о М.Лифшице

1. Главное достоинство лифшицианского марксизма — в его признании всеобщей осмысленности, текстуальности мира, а диалектического материализма — как всеобщей онтологии. По существу это означает восстановление того единственного положения, в котором Маркс не был прав против Гегеля — в его гуманистическом прочтении абсолютного духа как эквивалента божества, а не как эквивалента логической вечности мира, и следующим за этим пониманием философии как метанауки. Данное положение является ключевым в критике субъективно-идеалистических трактовок философии и мировоззрения вообще для целого спектра философских учений — от очевидно антимарксистских позитивизма и феноменологии до псевдомарксистских ильенковизма и лиотаровского постмодернизма (как известно, ни Делёз, ни Лакан, ни Фуко, ни Бодрийяр, ни даже Деррида, не были последователями Лиотара, выдвинувшего иррелевантную гипотезу о наступлении «эпохи постмодерна», а следовательно, и постмодернистами), редуцирующих логическую организованность мира к мнению отдельного субъекта либо их совокупности.

2. Тем самым, материализм Лифшиц оказывается комплементарным борьбе, которую Ален Бадью характеризует как борьбу против идеологии демократического материализма, редуцирующего объективно-истинностное содержание науки, политики, искусства и любви к диспозиции тел и языков, и отрицая тем самым диспозиционность истины. Борьба Лифшица против вульгарной социологии в исторической науке, в теории искусства против субъективистских практик модернизма, появляется в его текстах как ответ если и не на аналогичные, то во всяком случае на комплекс близких и смежных проблем, поставленных некогда ещё Платоном в его полемике против софистов.

Трактовка мезотичности как акротичности, истинной середины как высшего момента развития, является отличительной чертой лифшицианского материализма.

3. Избегая по ряду причин вхождения в концептуальное и теоретическое поле психоанализа, лингвистического и социального структурализма, в котором формировался алеаторный материализм Луи Альтюссера, его учеников и единомышленников, Лифшиц развивает в своих текстах альтернативные версии алеаторного материализма, с принятием, а не отвержением основных положений гегелевской диалектики, погружённой в проблематическое поле исторического материализма. Материальная разнородность процесса, в котором осуществляют себя всеобщие формы, вносит случайность и неравномерность в их осуществление, так что существенными концептами становятся шанс, щель между абстрактными крайностями, kairos как благоприятный момент для действия, время революционного изменения целого.

4. Трактовка мезотичности как акротичности, истинной середины как высшего момента развития, является отличительной чертой лифшицианского материализма. Другой момент — генезис мезотических явлений в структуре целого: всякая истинная середина вырабатывается в длительных циклах абстрактных перетасовок безотносительных друг другу элементов, формальных и содержательных, с колебаниями самих циклов вперёд и назад, вверх и вниз по всевозможным критериям, чтобы наконец возникло всеобщее сочетание. При этом в самих генетических циклах могут возникать такие слипания противоположностей, которые тормозят и блокируют дальнейшее развитие — равно как и после возникновения мезотеса, его эффекты могут блокироваться дальнейшими перетасовками, сводящими на нет, или даже обращающими в противоположность достигнутое позитивное содержание: открытие структуры атома может вести к развитию как энергетики, так и созданию нового оружия; социальная революция может вести как к демократизации и электрификации, так и к сталинскому термидору, ссылающему марксистов и революционеров в лагеря ГУЛАГа наряду с некоторыми действительно реакционными элементами. Наконец, существуют такие середины, которые являются не соединением высших, а смешением низших моментов движения. Поэтому существенным является момент смещения, расщепления подобных середин, чтобы их составляющие могли войти в преобразовательный цикл, ведущий к подлинному синтезу. В этом отношении теория истины Лифшица оказывается симметричной теории истины Алена Бадью, для которого истинным является прежде всего расщепление не-сущего единого, тогда как для Лифшица — соединение расщеплённого.

5. Революция, как великое социальное движение, включает в себя оба момента — но и много чего стороннего помимо них. Именно случайная комбинация случайных элементов задаёт по ходу процесса распределение хронотопов, благоприятных и неблагоприятных для проявления двух перечисленных аспектов истины: расщепления и соединения. Октябрьская революция, свидетелем последствий которой был Михаил Лифшиц, перерождающаяся в бонапартизм, тянущий за собой силы тёмной уравнительности, «тоталитаризм», в свою очередь деградирующий в посредственную коммунальность и заканчивающийся восстановлением капитализма — но кроме того и живое творчество масс, освобождённых на время от взаимно поддерживающих друг друга капиталистической диктатуры и анархрии производства. Проблема субъективации социальных тел и методологизации способов прохождения ими этапов в развитии мирового целого наилучшим из возможных способов, поставленная Лифшицем, не была им решена теоретически. Фрагментарность концептуальных набросков к её решению оставляет слишком многое вне записи, что ещё должно быть помыслено.

6. Указания, оставленные Лифшицем по вопросу о том, где может быть найдены ростки подлинной конкретности и факты для её теоретического осмысления, впрочем, более чем ясны и недвусмысленны: это живое творчество масс, в котором социальность проявляет пластические свойства для воспринятия всеобщего — тогда как представители всеобщего, художники, учёные, политики, возвышаются в своём творчестве до подлинной народности — не примитивизм, не народничанье, не вульгаризация, ведущие к опошлению, а пролетарский аристократизм.

7. Отсюда идёт понимание Лифшицем коммунистической революции как великого восстановления — Restauratio Magna — всего истинного и ценного, что имело место в истории человечества, а также всего, что могло бы иметь место, но не случилось в силу случайного стечения обстоятельств. И обратно: отвержение всего, прочитываемого им как абстрактные крайности: модернизм как антинародное искусство, черносотенство как мелкобуржуазная псевдодемократическая стихия, и фашизм как их соединение. Однако, образует ли модернистское искусство тотализующий цикл с правым уравнительством, с демократическим материализмом, отрицающим всякую возможность истины — или же же имеется такое модернистское искусство, которое выражает какую-то истину, возможно большую, нежели ренессанс?

Текстуальность модернистского произведения искусства, чей смысл бесконечно запаздывает, может быть слепым пятном в философской критике, которую Михаил Лифшиц обращает против искусства, прочитываемого им как воинствующий субъективизм.

8. Материализм Лифшица в приложении к социальным и эстетическим нормам опирается на теорию отражения, являющуюся производной от просвещенческого дискурса, структурированного влечением взгляда как аффективной доминантой, и в целом синхронического капиталистическому способу производства. Если психоаналитическая теория дискурсов верна в приложении к теории формаций, то следует предположить, что аффективной доминантой, структурирующей дискурсы, характерные для коммунистического способа производства, будет влечение голоса, имеющее в качестве своего коррелята не объект естественных наук или мыслимый по аналогии с ними предмет искусства или социальный объект — а длительность, актуально играющую конститутивную роль в аналитическом дискурсе. Текстуальность модернистского произведения искусства, чей смысл бесконечно запаздывает, может быть слепым пятном в философской критике, которую Михаил Лифшиц обращает против искусства, прочитываемого им как воинствующий субъективизм. Аналогично, сама теория отражения как составная часть диалектического материализма, в таком случае должна быть дополнена теорией прочтения, или грамматологией, уже изобретённой во второй половине XX века Жаком Деррида. Такая возможность прочтения может дать результаты, во многом противоположные результатам Михаила Лифшица, для которого критерием истины служит идеальная изобразительность произведения искусства, вплоть до антропоморфизации: «Чёрный квадрат» как вершина художественной текстуальности, открывающая горизонт целокупности природы как диалектического напряжения между действующими в ней силами отталкивания и притяжения.

9. Всё это в свою очередь отсылает к проблемам наследия, исправления, дополнения предшествующих событий, чья истина никогда не дана целиком и сразу, но раскрывается по ходу процесса, множественность элементов которого и длительность их комбинаторики не вызывают сомнения в большей мере, нежели картезианское когито, которому оно идёт на смену. В этом смысле теория дополнения «великих консерваторов человечества», выдвинутая Лифшицем, может быть вполне применима и к его собственному творчеству. Так, теория отражения оказывается комплементарной грамматологии; теория тождеств — теории различий, выдвинутой Делёзом в «Различии и повторении»; теория реализма — теории симуляции. Данная комплементарность в свою очередь оказалась возможной благодаря тому, что марксизм Лифшица, как часть марксизма советского, не прошёл синтез с психоанализом, структурализмом и математической теорией, вследствие чего сходные выводы были сделаны в нём с точки зрения менее развитой методологии, образуя зазор, просвет, различие с заппадноевропейскими эквивалентами. Вопрос о том, сколько всего в текстах Лифшица возможно обнаружить философских теорий, также является вполне актуальным. Постсоветские лифшицеанцы, такие как Арсланов, претендующие наследовать своему кумиру, не знают и не понимают позитивного значения данного различия, почитая всё внешнее по отношению к нему «тьмой внешней» субъективизма, идеализма, постмодернизма и ещё бог знает каких фантасмагорий. «Продуктивность» подобного самоизолирующегося догматизма также налицо.

10. Ещё более значимой является критика Лифшицем предположений Эвальда Ильенкова об интерсубъективной природе идеального. Полемизируя против вульгарных материалистов и позитивистов, сводивших объективное содержание сознания, психику и иные явления подобного рода к физико-химическим реакциям головного мозга и вообще нервной системы, Ильенков верно отстаивал объективное содержание законов математики, истории, научного знания, философских, эстетических и этических категорий, не сводимых к физиологическим явлениям. Вместе с тем Ильенков не только ошибочно приписал идеальное одним лишь общественным процессам, отрицая их исток в природе самой материи, но и наследовал непродуманную категоризацию, в которой идеальное характеризуется как «материальное, пересаженное, в человеческую голову и преобразованное в ней». Давая её, Маркс преследовал цель указать на материю, природу как источник психических и культурных явлений, а не дать строгое определение. В случае, если данное высказывание берётся в качестве такового, получается бессмыслица, так как вторая категория, материальное не определяется позитивно, и ставится в зависимость от акцидентального отношения представления, которое она, в числе прочего, способна поддерживать. Если идеальное есть такое материальное, что через себя выражает нечто иное — то материальное это такое материальное, которое выражает только само себя. Но способность к выражению не является сущностной характеристикой материи как всеобщей субстанции. С таким же успехом можно было бы определять материю как не-оранжевое или не-железное, а субъективное явление оранжевого цвета или объективное явление существования атомов железа брать в качестве особой «философской» категории. Не столь ярко выраженные у самого Ильенкова, последствия этой непродуманности сильнее всего выражаются у постсоветских ильенковцев, некоторые из которых тратят по нескольку лет на изучение категории одно лишь «идеального» в текстах Ильенкова. Чем такое «изучение» отличается от созерцательного материализма, описанного Марксом в «Тезисах о Фейербахе», лично мне не известно. В любом случае, разрыв связки Лифшиц-Ильенков, основанной на трактовке их как взаимно поддерживающих друг друга, открытое обсуждение различий в их позициях и выводы о верных и ошибочных положениях в их текстах, были бы несомненно более практическим и философским жестом, чем бесконечное истолковывающее кружение вокруг категории «идеального», вся суть которого заключается в его собственном тавтологическом повторении.

11. Наконец, существенным выводом из текстов Лифшица является наличие зазора между ним и претендующими использовать его критику модернизма просвещенческими марксистами для того, чтобы догматизировать раннесоветский и академический марксизм в качестве единственно возможного прочтения, отгородив его каменной стеной от всех тех синтезов, которые имели место начиная с 30-х годов XX века: фрейдо-марксистского синтеза (Вильгельм Райх и Франкфуртская школа), структуралистского синтеза (Луи Альтюссер и его школа), постструктуралистского, или второго фрейдо-марксистского синтеза (Феликс Гваттари, Жиль Делёз и др.), математического синтеза (Ален Бадью), и намечающегося с 2008-го года спекулятивного синтеза (Квентин Мейяссу, Грэм Харман, Рей Брассье, Реза Негарестани, Йоэль Регев и др.). В этом проявляется догматизм постсоветских просвещенческих марксистов — Б.Кагарлицкого, А.Бузгалина, С.Соловьёва и их единомышленников, надеющихся упаковать марксизм в прокрустово ложе академических норм буржуазной науки, вычеркнув из него измерения идеологии как ложного сознания, желания как спектра частичных бессознательных влечений, не сводимых к экономическому интересу, взаимосвязь классовой борьбы не только с крупным машинным производством, но и с последними достижениями науки и философии, которых они не знают. Та апелляция к чувственной действительности (привет Фейербаху!), в противовес «непонятным» положениям психоанализа, семиотики, структурализма, акторно-сетевой теории, которую они стремятся представить как научность, в действительности является той самой натуралистической установкой, против которой выступал ещё Маркс, противопоставляя ей деятельностную установку как нечто предельно близкое, если и не тождественное, позиции радикального конструктивизма. Онтогносеология Михаила Лифшица, включающая концептуальный каркас диалектики развития общественной и внеобщественной природы, позволяет не только выстраивать синтез с перечисленными этапами развития западноевропейского марксизма, философии и науки, но и делать на его основе практические выводы о природе текущих процессов и методах их деятельностного преобразования. В то же время онтогносеологическая критика направлений, концептуализируемых Лифшицем как «модернизм», не может браться напрямую, как нечто уже готовое, и сама нуждается в критическом прочтении и дополнении.

Данный список тезисов может и должен быть расширен темами противоречий субъект-объектности в общественной и внеобщественной природе; темой нравственности, пошлого и высокого;темой взаимосвязи партийности, научности и истины; темой творческого развития теории в периоды реакции; темой сравнения Эстетики Лифшица — и Этики Спинозы, намеченной самим Лифшицем; темой сравнения лифшицеанской онтогносеологии и хайдеггерианской фундаментальной онтологии, и многими другими. Ясно одно: Михаил Лифшиц в истории философии фигура не менее значимая, чем Спиноза или Хайдеггер, Маркс или Делёз, Ленин или Фуко.

Наличие между различными философскими учениями временных, пространственных и методологических щелей позволяет представить сам марксизм как корпус слабо связанных текстов, в которых возникают синтезы, распространяющиеся с меняющейся скоростью, рывками, на пластичную почву, как если бы существовало двойное движение перемешивающихся текстуальных слоёв и распространяющихся в перемешиваниях методологических эффектов. Процессы распространения фрейдо-марксистского, структуралистского, постструктуралистского, математического и спекулятивного синтезов, начавшись, запаздывают, распространяясь на новые области постепенно, путём новых комбинаций, возникающих в ходе новых встреч. Данные процессы в свою очередь могут быть картированы, что позволит осуществлять процесс развития материалистической — марксистской — философии сознательно и целенаправленно, преодолев стихийность, присущую ей на данном этапе, который, как и всё конкретное, является конечным.