«Дух терроризма», безусловно, самое сильное эссе Бодрийяра после «Заговора искусства». Тему терроризма философ разрабатывал еще задолго до того, как она стала актуальной для всех. Поэтому он первый, кто смог предложить наиболее развернутый и оригинальный анализ проблемы. Четвертая (террористическая) мировая война, которую предсказывает Бодрийяр, уже началась.

Новый перевод эссе из сборника «Дух терроризма. Войны в Заливе не было».

Также переведены две части текста «Войны в Заливе не было».

С глобальными [1] событиями — от смерти леди Дианы до Чемпионата мира по футболу, или же с событиями реальными и жестокими, такими как война и геноцид — мы сталкивались не раз. Но глобального символического события, то есть события не просто растиражированного на весь мир, а такого, которое способно нанести удар по самой глобализации — не было ни одного. Застой, продолжавшийся в течение всех девяностых годов, был настоящей «забастовкой событий» (по выражению аргентинского писателя Маседонио Фернандеса). Так вот — забастовка закончена. События перестали бастовать. В случае с терактами в Нью-Йоркском Всемирном торговом центре [2] мы имеем дело с событием абсолютным, настоящей «матерью» событий, событием в чистом виде, которое сконцентрировало в себе все те события, которые так никогда и не произошли.

Нарушены все условия игры истории и власти, так же как и условия анализа. Нужно сбавить темп. Когда события застаивались, следовало их предвосхищать и двигаться быстрее, чем они. Когда они ускорились до такой степени, необходимо двигаться медленнее них. Однако нельзя допустить, чтобы нас накрыла лавина пустых слов [discours] и тень войны: неповторимая ослепительность образов должна остаться незамутненной.

Во всем, что было сказано и написано, обнаруживается необычайная абреакция [3] на само событие и фасцинация [4], которую оно вызвало. Священный союз против терроризма, моральное осуждение соразмерны необычайному ликованию, заключенному в созерцании разрушения этого глобального всемогущества, больше того, созерцании, в некотором смысле, саморазрушения, самоубийства во всем его великолепии. Ибо это оно само, своей запредельной мощью инспирировало то насилие, которое захлестнуло весь мир, а, следовательно, инспирировало то террористическое воображаемое, которое (без нашего ведома) живет в каждом из нас.

То, что мы воображали это событие, то, что весь мир, без исключения, грезил им, — поскольку нельзя не мечтать об уничтожении всякого могущества, ставшего до такой степени гегемонистским, — вещь совершенно неприемлемая для западного морального сознания, но, тем не менее, это факт, и именно он определяет патетическое неистовство всех тех дискурсов, которые хотят избежать самой этой мысли.

В конечном счете, они это сделали, но мы этого хотели. Если не принимать это в расчет, то данное событие теряет все свое символическое измерение и превращается в чистую случайность, становится совершенно произвольным действием, убийственной фантасмагорией нескольких фанатиков, которых просто вовремя не уничтожили. Но мы точно знаем, что это не так. Отсюда весь этот антифобический бред экзорцизма зла: это говорит о том, что в каждом из нас присутствует этот смутный объект желания. Без нашей глубокой сопричастности это событие никогда не вызвало бы такого воздействия, и символическая стратегия террористов, несомненно, была рассчитана на это наше постыдное соучастие.

Это выходит далеко за рамки ненависти к доминирующей глобальной силе, которую испытывают обездоленные и эксплуатируемые, к которым мировой порядок обращен своей худшей стороной. Это окаянное желание поселилось даже в сердцах тех, кто участвуют в разделе мирового пирога. Аллергия на всякий окончательный и безапелляционный порядок, на всякую безапелляционную власть, по счастью, универсальна, а две башни Всемирного торгового центра, именно в своем полном подобии, идеально олицетворяли этот окончательный и безапелляционный порядок [5].

В этом нет никакого влечения к смерти или к разрушению, ни даже действия перверсивных последствий. Это вполне логично и неизбежно, что неимоверное усиление могущества усиливает и желание его уничтожить. И оно само — соучастник собственного уничтожения. Когда две башни обрушились, создалось впечатление, что в ответ на самоубийство самолетов-смертников они сами совершили самоубийство. Сказано: «Даже Бог не может объявить войну сам себе». Ну так вот — может. Запад, действуя с позиции Бога (божественного всемогущества и абсолютного морального закона), стал склонен к самоубийству и объявил войну сам себе.

Бесчисленные фильмы-катастрофы свидетельствуют о существовании такого фантазма, который они словно заговаривают, пытаясь утопить его образ во всевозможных спецэффектах. Но всеобщее притяжение, которое они вызывают, равно как и порнография, показывает, что переход к действию всегда рядом — стремление отрицания всякой системы становится тем сильнее, чем больше она приближается к совершенству и всемогуществу.

При этом очень вероятно, что террористы (как, впрочем, и эксперты!) не предусмотрели обрушение Башен-близнецов, которое, в символическом отношении, вызвало гораздо больший шок, чем атака на Пентагон. Символическое обрушение всей системы произошло при непредвиденном внутреннем соучастии, как будто бы башни, обрушиваясь сами собой и совершая самоубийство, вступили в игру, чтобы довершить событие.

В определенном смысле, вся система в целом своей внутренней непрочностью способствовала инициированию акции. Чем больше система централизируется на глобальном уровне, концентрируясь в пределах единой сети, тем больше она становится уязвимой в любой точке этой сети (всего один юный филиппинский хакер со своего ноутбука смог запустить вирус ILOVEYOU [6], который облетел весь мир, поражая целые компьютерные сети). В нашем случае, всего девятнадцать камикадзе, благодаря абсолютному оружию собственной смерти, усиленному технологической эффективностью, запустили глобальный катастрофический процесс.

Какой еще путь, кроме террористического, можно избрать для изменения положения вещей в ситуации полной монополизации глобальной власти, в ситуации столь чудовищной концентрации всех функций в технократической машинерии при полном единомыслии [7] и полном отсутствии инакомыслия? Это сама система создала объективные условия для столь жестокого возмездия. Прибрав все карты для себя, она вынудила Другого менять правила игры. И новые правила будут жестокие, потому что ставка жестока. Системе, переизбыток могущества которой сам по себе представляет невозможность вызова, террористы ответили категоричным действием, в котором заключена также невозможность обмена. Терроризм — акт восстановления непокорной единичности в самом сердце системы обобщенного обмена [8]. Все сингулярности [9] (племена, отдельные личности, культуры), которые заплатили смертью за установление глобального оборота всего и вся, управляемого единственной властью, сегодня мстят за себя с помощью террористического разворота.

Террор против террора — за этим больше не стоит никакой идеологии. Отныне мы далеко за пределами идеологии и политики. Энергия, которая питает террор, не имеет строгой причины и не может быть понята в рамках какой-либо идеологии, даже исламистской. Ее цель уже больше не в том, чтобы преобразовать мир, а в том, чтобы его радикализировать с помощью жертвоприношения (на что, в свое время, были направлены ереси), в то время как цель системы в том, чтобы реализовать себя с помощью силы.

Терроризм, как и вирусы — повсюду. Терроризм проник везде, он следует как тень за системой господства, всегда готовый выйти из тени, подобно двойному агенту. Больше нет демаркационной линии, которая позволяла бы его обозначить, терроризм находится в самом сердце культуры, которая с ним борется, а видимый разрыв (и ненависть), который в глобальном плане разделяет эксплуатируемые и слаборазвитые страны с западным миром, тайно соединяется с внутренним разломом в господствующей системе. Эта система может противостоять любому видимому антагонизму. Но другой, вирусной структуре — как если бы диспозитив [10] власти выделял свой антидиспозитив, фермент своего собственного исчезновения — такой форме практически автоматической реверсии [11] своей собственной мощи, система ничего не может противопоставить. И терроризм является ударной волной этой бесшумной реверсии.

Таким образом, это не столкновение цивилизаций или религиозных убеждений, и это выходит далеко за рамки ислама и Америки, на которых пытаются сфокусировать конфликт, чтобы создать иллюзию видимого противостояния и возможности силового решения. Речь действительно идет о фундаментальном антагонизме, который указывает сквозь призму Америки (которая может быть и эпицентр глобализации, но не единственное ее воплощение) и сквозь призму ислама (который также не является воплощением терроризма) на столкновение торжествующей глобализации с самой собой. В этом смысле вполне можно говорить о мировой войне, но только не третьей, а четвертой и единственной действительно мировой, поскольку ставкой в этой войне является сама глобализация. Первые две из мировых войн соответствовали классическому представлению о войне. Первая мировая война положила конец верховенству Европы и эпохе колониализма. Вторая — покончила с нацизмом. Третья мировая, которая, конечно же, была, но велась в виде холодной войны и апотропии [12] — положила конец коммунизму. С каждым разом, от одной войны к другой, мы все больше приближались к единому мировому порядку. Сегодня этот порядок, практически подошедший к своему концу, сталкивается с антагонистическими силами, которые рассеяны внутри самого глобализма, и которые проявляются во всех современных общественных потрясениях. Фрактальная война всех отдельных клеток, всех сингулярностей, которые восстают в качестве антител. Прямое столкновение настолько недостижимо, что время от времени требуется спасать саму идею войны с помощью показных инсценировок вроде войны в Заливе или сегодняшней — в Афганистане. Но четвертая мировая война — она, как истина, всегда где-то рядом. Она есть то, что неотступно преследует любой мировой порядок, любое гегемонистское господство — если бы ислам господствовал в мире, терроризм был бы направлен против ислама. Так как то, что сопротивляется глобализации и есть сам мир.

Терроризм имморален. Событие, связанное с Всемирным торговым центром, этот символический вызов, — имморально, и оно является ответом на глобализацию, которая имморальна сама по себе. Так давайте будем также имморальны, ведь если мы хотим что-то понять во всем этом, то нужно заглянуть по ту сторону Добра и Зла. Так как мы имеем дело с событием, которое бросает вызов не только моральной, но и любой форме интерпретации, попытаемся обрести понимание Зла. Ключевой момент заключается именно в следующем: в абсолютно неправильном понимании западной философией, философией Просвещения того, что касается соотношения Добра и Зла. Мы наивно полагаем, что прогрессированию Добра, возрастанию его влияния во всех областях (наука, техника, демократия, права человека) соответствует поражение Зла. Похоже, никому невдомек, что сила Добра и Зла возрастет одновременно, в той же динамике. Победа одного не ведет к исчезновению другого, как раз наоборот. Метафизически, Зло рассматривается как досадная случайность, но эта аксиома, из которой вытекают все виды манихейской борьбы Добра со Злом, иллюзорна. Добро не редуцирует Зло, как и наоборот: они одновременно и несводимы друг с другом, и тесно взаимосвязаны. По сути, Добро не могло бы победить Зло иначе как не перестав быть Добром — поэтому, как только оно достигло глобальной монополии на власть, оно навлекло на себя тем самым ответную вспышку пропорционального насилия.

В традиционном универсуме еще был баланс между Добром и Злом, согласно диалектическому соотношению, которое хоть как-то обеспечивало напряженность и равновесие нравственной вселенной, примерно как во время холодной войны противостояние двух держав обеспечивало равновесие страха. Следовательно, не было превосходства одного над другим. С началом тотальной экстраполяции Добра (гегемония позитива над любой формой негатива, исключение смерти и всякой силы, противостоящей господству — торжество ценностей Добра по всем направлениям) — этот баланс нарушился. Начиная с этого момента, Зло как бы приняло форму скрытой автономии, и развивается теперь по экспоненте.

Собственно говоря, это и произошло в сфере политики после исчезновения коммунизма и глобального торжества либерального господства: именно тогда появился призрачный враг, распространяющийся по всей планете, проникающий всюду как вирус, возникающий в каждом промежутке власти. Ислам. Но ислам — это лишь двигающийся фронт кристаллизации этого антагонизма. Антагонизм повсюду — он в каждом из нас. Следовательно, террор против террора. Но террор асимметричный. Именно эта асимметрия делает глобальное всемогущество полностью безоружным. В столкновении с самим собой, оно может лишь погрязнуть в собственной логике соотношения сил, без какой-либо возможности играть на территории символического вызова и смерти, о которых оно больше не имеет никакого представления, потому что вычеркнуло их из своей собственной культуры.

До сих пор этой интегрирующей силе в основном удавалось поглощать и переваривать любой кризис, любую негативность, создавая тем самым глубоко безнадежную ситуацию (не только для проклятьем заклейменных [13], но и для обеспеченных и привилегированных, живущих в полном комфорте). Фундаментальным событием является то, что террористы прекратили лишать себя жизни впустую, то, что они пустили в ход свою собственную смерть так агрессивно и эффективно, основывая свою стратегию просто на интуиции, на интуиции того, что их противник чрезвычайно уязвим и что система достигла лишь квазисовершенства, а значит, может вспыхнуть от одной искры. Террористам удалось сделать из своей собственной смерти абсолютное оружие против системы, которая существует за счет исключения смерти и идеалом которой является нулевая смерть [14]. Любая система, в которой смерть равна нулю, — сама в сумме дает ноль. И все средства апотропии и уничтожения бессильны против врага, который уже сделал из своей смерти оружие возмездия. «Что нам американские бомбардировки! Наши люди столь же жаждут умереть, как американцы жаждут жить!» [15]. Отсюда такая неэквивалентность: 7000 [16] жертв [смертей] одним ударом по системе нулевой смерти.

Итак, все здесь поставлено на смерть, причем не на грубое вторжение смерти в реальном времени и в прямом эфире, но на вторжение смерти более чем реальной: символической и жертвенной — то есть абсолютного и безапелляционного события.

Этот и есть дух терроризма.

Ни в коем случае не атаковать систему, исходя из соотношения сил. Это воображаемое (революционное), навязанное самой системой, которая выживает только за счет того, что постоянно заставляет тех, кто ее атакует вести бой на всегда принадлежащей ей территории реального. Вместо этого перенести борьбу в символическую сферу, где основными правилами являются вызов, реверсия, повышение ставок. Так что на смерть ответить можно только смертью — равной или превосходящей [ставкой]. Бросить вызов системе в виде дара [жертвы], на который она не может ответить иначе как собственной смертью или собственным крушением.

Террористическая гипотеза состоит в том, что система сама должна покончить с собой в ответ на многократные вызовы смертей и самоубийств. Поскольку ни система, ни власть сами не смогут избавиться от символического долга — в этой ловушке и заключается единственный шанс их коллапса. В этом головокружительном цикле невозможного обмена смерти, смерть террориста — микроскопическая пробоина, но через нее все засасывается, образуется полость и гигантская воронка. Вокруг этой незначительной пробоины реального и власти вся система собирается, скручивается, зацикливается на себе и разрушается своей собственной сверхэффективностью.

Тактика террористической модели заключается в том, чтобы вызвать избыток реального и заставить систему обрушиться под этим избытком реального. Вся ирония ситуации состоит в том, что мобилизованное насилие системы оборачивается против нее самой, потому что террористические акты — это одновременно и зеркало собственного запредельного насилия системы, и модель символического насилия, которое в ней запрещено, это единственный вид насилия, которое система не может осуществить — насилие своей собственной смерти.

Вот почему все видимое могущество бессильно против самой незначительной, но символической смерти нескольких лиц.

Нужно признать очевидное: появился новый терроризм, новый вид боевых действий, который заключается в том, чтобы участвовать в игре и изучать ее правила лишь для того, чтобы эффективнее их нарушать. Мало того что эти люди борются не на равных, поскольку делают ставку на собственную смерть, на что нечем возразить («они трусы» [17]), так они еще и приспосабливают все средства господствующего могущества. Деньги и биржевые спекуляции, информационные и авиационные технологии, зрелищный размах и медиасети — террористы усваивают все: и модернизацию, и глобализацию, не меняя курса на их уничтожение.

Верх коварства — даже банальность американской повседневности они используют в качестве прикрытия для ведения двойной игры. Они спят в своих пригородах, читают и учатся в кругу семьи, чтобы однажды пробудиться, подобно бомбе замедленного действия. Безупречность исполнения этой подпольной деятельности почти столь же террористична, как и зрелищность акта 11 сентября. Ведь под подозрение попадает каждый: а может быть это безобидное существо — потенциальный террорист? Если они остались незамеченными, то и всякий из нас невыявленный виновник (каждый самолет тоже становится подозрительным), и в принципе, пожалуй, это правда. Вполне возможно, это убеждение связано с бессознательной склонностью к преступлению, замаскированной и тщательно подавляемой, но всегда способной если не снова проявиться, то, по крайней мере, тайно вибрировать при созерцании Зла. Так событие разветвляется до бесконечности, превращаясь в источник еще более изощренного ментального терроризма.

Радикальное отличие состоит в том, что террористы, владея всеми смертоносными средствами, которыми владеет система, обладают еще более фатальным оружием — своей собственной смертью. Если бы они ограничились борьбой против системы ее же оружием, они тотчас же были бы уничтожены. Если бы они противопоставили системе только собственную смерть, они также быстро бы исчезли, принося бесполезные жертвы, — то, чем терроризм почти всегда занимался прежде (сравните палестинские теракты-самоубийства), и почему он был обречен на поражение.

Все меняется с того момента, когда террористы начали сопрягать все доступные современные средства со своим в высшей степени символическим оружием. Последнее до бесконечности умножило их разрушительный потенциал. Именно этот коэффициент усиления (с которым мы не можем примириться) дает им такое преимущество. И наоборот, стратегия нулевой смерти, стратегия «чистой» технологической войны абсолютно не совпадает с этой стратегией преображения «реального» могущества в символическое.

Небывалый успех терактов представляет проблему, и чтобы разобраться в этом, нужно отбросить наши западные воззрения и увидеть, что происходит в головах террористов и в их организации. Такая эффективность терактов требует идеального планирования и максимальной рациональности, что мы с трудом представляем у других. И даже в этом случае, как и при любой рациональной организации, на которой основаны спецслужбы, всегда возможны утечки и просчеты.

Так вот, секрет такого успеха в другом. В отличие от наших организаций, у террористов нет никаких трудовых договоров, у них есть некий пакт и жертвенные обязательства. Такие обязательства надежно защищены от любого предательства и всякой коррупции. Чудо состоит в том, что им удалось адаптироваться к глобальной сети и техническому протоколу, нисколько не теряя этого соучастия в жизни и в смерти. В противоположность контракту, пакт не связывает отдельных лиц, даже в «самоубийстве» нет никакого индивидуального героизма — это коллективный жертвенный акт, скрепленный идеальным требованием. И сопряжение двух систем [dispositifs] — операциональной структуры и символического пакта, сделало возможным осуществление акта такого масштаба.

Мы больше не имеем представления о символическом расчете, как в покере или при потлаче: минимальная ставка — максимальный результат. Именно это было достигнуто в результате теракта на Манхэттене и является достаточно хорошей иллюстрацией теории хаоса: первоначальный удар привел к непредсказуемым последствиям, тогда как гигантское развертывание операции («Буря в пустыне») американцами привело лишь к смехотворному эффекту: ураган, закончившийся, если можно так сказать, трепетанием крыльев бабочки.

Суицидальный терроризм был терроризмом бедных, нынешний терроризм — терроризм богатых. И особенно пугает нас то, что они стали обеспеченными (в их распоряжении находятся все средства), не переставая желать нашей смерти. Конечно, согласно с нашей системой ценности, они жульничают: делать ставку на собственную смерть — это не по правилам. Но их это не заботит, и новые правила игры устанавливаем уже не мы.

Все средства хороши, чтобы дискредитировать их действия. Например, называть их «самоубийцами» или «мучениками». Чтобы сразу добавить, что мученичество ничего не доказывает, оно ничего общего не имеет с истиной, и даже (если продолжать цитировать Ницше) мученик — главный враг истины. Конечно, их смерть ничего не доказывает, но в системе, где сама истина неуловима (или мы претендуем на то, что обладаем истиной?), вообще ничего нельзя доказать. Впрочем, этот в высшей степени моральный аргумент опрокидывается. Если добровольный мученик-камикадзе ничего не доказывает, то и невольные мученики — жертвы терактов также ничего не доказывают, и есть что-то неуместное и обсценное в том, чтобы делать из этого моральный аргумент (это вовсе не принимает в расчет их страдания и смерть).

Еще один недобросовестный аргумент — террористы обменивают свою смерть на место в раю. Их действие не бескорыстно, следовательно, оно не праведно. Их акт был бы бескорыстным, если бы они не верили в Бога, если бы смерть им не оставляла надежды, как это происходит в нашем случае (а ведь христианские мученики не рассчитывали ни на что, кроме этой божественной эквивалентности). То есть террористы снова борются не на равных, поскольку они получают право на спасение, на что мы не можем даже больше надеяться. Нам остается лишь носить траур по нашей смерти, тогда как они могут сделать из своей очень крупную ставку.

По сути все это — причина, доказательство, истина, награда, цель и средства — типично западная форма расчета. Даже смерть мы оцениваем в процентном соотношении, наподобие соотношения цены и качества. Экономический расчет — это расчет нищих, которые даже не имеют мужества назначить свою цену.

Что может случиться — кроме войны, которая сама по себе экран конвенционной защиты? Говорят о биотерроризме, о бактериологической войне, или ядерном терроризме. Но все из вышеназванного принадлежит не к порядку символического вызова, а скорее к порядку окончательного решения [18] — к уничтожению без славы, без риска, и без слов.

Итак, совершенно неправильно видеть в террористической акции чисто деструктивную логику. Представляется, что их собственная смерть неотделима от их действий (это как раз то, что делает акт символическим), и это вовсе не безличное уничтожение другого. Все дело в вызове, дуэли, то есть в личном, дуальном взаимоотношении с противостоящей силой. За то, что противник унизил вас, он должен быть унижен вами. А не просто уничтожен. Нужно заставить его потерять лицо. А этого никогда не добиться одной голой силой и простым устранением другого. Он должен быть атакован и разбит в пылу вражды. Кроме пакта, связывающего террористов между собой, тут еще есть что-то вроде дуэльного пакта с противником. Таким образом, это совершенно противоположно «трусости», в которой обвиняют террористов, и это совершенно противоположно тому, что делали, к примеру, американцы во время войны в Заливе (и то, что повторяется в Афганистане): операциональная ликвидация незримой цели.

За всеми этими перипетиями мы должны сохранить, прежде всего, ясность образов. Мы должны сохранить их содержательность и их фасцинацию, так как они, хотим ли мы этого или нет, являются нашей первичной сценой [19]. А события в Нью-Йорке, одновременно с радикализацией ситуации в мире, радикализировали и соотношение образа с реальностью. Если раньше мы имели дело с непрерывным распространением банальных образов и с непрерывным потоком дутых событий, то террористический акт в Нью-Йорке воскресил одновременно и образ и событие.

Среди прочих средств системы, которые были обращены против нее самой, террористы использовали отображение в реальном времени и мгновенное распространение этих образов по всему миру. Они присвоили это средство наряду с биржевыми спекуляциями, электронной информацией и воздушным сообщением. Роль образов весьма неоднозначна: прославляя и усиливая событие, вместе с тем они берут его в заложники. Одновременно с бесконечным размножением происходит отвлечение внимания [diversion] и нейтрализация (как это уже было с майскими событиями 1968 года [20]). Об этом всегда забывают, когда говорят об «опасности» СМИ. Образ потребляет событие, в том смысле, что он поглощает его и делает готовым к употреблению. Конечно, это придает событию небывалую доныне силу воздействия, но уже в качестве события-образа.

Что же тогда такое реальное событие, если вся реальность пронизана образами, фикциями, виртуальностью? В данном случае можно говорить (возможно, с некоторой скидкой) о воскрешении реального и насилия реального в мире, обреченном на виртуальность. «Закончились все ваши виртуальные истории, эта — реальная!». Так же можно было бы говорить о воскрешении истории после ее объявленного конца. Но превзошла ли реальность фикцию на самом деле? Если это так выглядит, то потому, что реальность поглотила ее энергию и сама стала фикцией. Можно даже сказать, что реальность ревнует к фикции, что реальное завидует успеху образов… Это своего рода дуэль между ними, в которой каждая из сторон хочет доказать, что это она наиболее невероятна.

Обрушение башен Всемирного торгового центра невообразимо, но этого недостаточно, чтобы стать реальным событием. Чрезмерного насилия недостаточно, чтобы обнажить реальность. Потому что реальность — это принцип, и именно этот принцип утрачен. Реальность и фикция безнадежно перепутаны, и фасцинация теракта — это, прежде всего фасцинация образа (события одновременно катастрофические и вызывающие восхищение, сами по себе остаются в значительной степени воображаемыми).

В таком случае, следовательно, реальное привносится в образ как примесь страха, как дополнительное острое ощущение. Это не только ужасающе, но еще и реально. Первично не насилие реального, к которому затем добавляется острое ощущение от образа — первичен, скорее, образ, к которому добавляется острое ощущение от реального. Что-то вроде сверхфикции, фикции, идущей за пределы фикции. Баллард [21] (вслед за Борхесом) говорил, например, о повторном изобретении реального как предельной и самой ужасной фикции.

Это террористическое насилие, следовательно, не возвращение реальности и истории. Это террористическое насилие не «реально». Оно в определенном смысле хуже — это символическое насилие. Насилие само по себе вполне может быть банальным и безопасным. Только символическое насилие порождает сингулярность. И в этом сингулярном событии, в этом манхэттенском фильме-катастрофе сопрягаются в наивысшей точке два элемента массовой фасцинации XX века: белая магия кино и черная магия терроризма. Видимый свет образа и невидимый свет терроризма.

Постфактум мы пытаемся придать этому событию какой-либо смысл, как-то интерпретировать его. Но бесполезно — такова радикальность зрелища, жестокость зрелища, которое одно оригинально и неустранимо. Зрелище терроризма внушает терроризм зрелища. И против этой имморальной фасцинации (даже если она вызывает всеобщее моральное осуждение) политический порядок не может ничего сделать. Это наш театр жестокости, единственный, который у нас еще остался — экстраординарный в том плане, что соединяет в себе наивысшую точку спектакулярности [22] и наивысшую точку вызова. Это одновременно микромодель ослепительного ядра реального насилия с максимальным резонансом — а значит наиболее чистая форма спектакулярного — и жертвенная модель, противопоставляющая историческому и политическому порядку наиболее чистую символическую форму вызова.

Любая бойня может быть прощена, если она имела какой-то смысл, если ее можно интерпретировать как историческое насилие — такова моральная аксиома права на насилие. Любое насилие может быть прощено, если оно не было ретранслировано средствами массовой информации («Терроризм — ничто без медиа»). Но все это — иллюзия. Нельзя найти правильный способ использования средств информации, они являются частью события, являются частью террора, и они действуют в обоих направлениях.

Акт возмездия развивается по принципу такой же непредсказуемой спирали, как и террористический акт, никто не знает, на чем он остановится, где повернет вспять и что за этим последует. Как на уровне образов и информации нет возможности различения между спектакулярным и символическим, так нет возможности различения между «преступлением» и возмездием. И в этом неконтролируемом развязывании реверсивности заключается настоящая победа терроризма. Победа ощущается в подспудном разветвлении и проникновении события по всей системе — не только в виде прямой экономической, политической, биржевой и финансовой рецессии [23], и как следствие моральной и психологической рецессии, но также и в рецессии системы ценностей, всей либеральной идеологии, свободного движения капиталов, товаров, людей и т.д., рецессии всего того, что составляло гордость западного мира, и чем он пользовался, чтобы оказывать влияние на весь остальной мир.

Вплоть до того, что либеральная идея, еще новая и свежая, уже начинает умирать в сознании и нравах, и что либеральная глобализация будет осуществляться в форме совершенно противоположной: в виде полицейской глобализации, тотального контроля и террора безопасности. Либерализация закончится максимальным принуждением и ограничением и приведет к созданию общества, которое будет максимально приближено к фундаменталистскому.

Спад производства, потребления, финансовых спекуляций и экономического роста (но только не коррупции!): все происходит так, словно глобальная система совершила стратегическое отступление, болезненную переоценку своих ценностей — казалось бы, в ответ на террористический удар, но на самом деле, в ответ на свое внутреннее требование — вынужденную регуляцию результата абсолютного беспорядка, который она навязала сама себе, глубоко проникнувшись, так сказать, своим собственным поражением.

Еще одним аспектом победы террористов является то, что все другие формы насилия и дестабилизации порядка действуют в их пользу: информационный терроризм, биологический терроризм, распространение слухов о сибирской язве и прочей недостоверной информации — все приписывается Бен Ладену. Терроризм мог бы записать в свой актив даже стихийные бедствия. Ему выгодны все формы дезорганизации и нарушения циркуляции. Сама структура глобального обобщенного обмена играет на руку невозможному обмену. Это как автоматическое письмо [24] терроризма, поддерживаемое непроизвольным терроризмом информации. Со всеми паническими последствиями, которые из этого следуют: если во всей этой истории с сибирской язвой [25] отравление сознания происходит само собой, благодаря мгновенной кристаллизации, как в химическом растворе от простого контакта молекул — это значит, что вся система достигла критической массы, что делает ее уязвимой для любой агрессии.

Из этой экстремальной ситуации сложно найти выход, ни в коем случае это не война, которая представляется как дежавю, с таким же потоком вооруженных сил, фантомной информации, бессмысленных обстрелов, лживых и патетических речей, технологического развертывания и оболванивания. Короче говоря, как война в Заливе, не-событие, событие, которого на самом деле не было.

Впрочем, в этом есть определенный смысл: подменить подлинное и потрясающее событие, уникальное и непредсказуемое, псевдо-событием, монотонным и ужевиденным [déjà vu]. Террористический акт соответствовал прецессии события всем моделям интерпретации, тогда как эта тупо милитаристская и технологическая война, наоборот, соответствует прецессии модели событию, следовательно, ложной цели и не-бытию. Война как продолжение отсутствия политики другими средствами.

Примечания:

[1] Бодрийяр намеренно избегает общепринятого термина «глобализация», впервые употребленного еще Марксом. В тексте присутствует исключительно французский аналог mondialisation, от monde — «мир», от которого в свою очередь образуются прилагательные «мировой» и «всемирный». Такая цепочка дает Бодрийяру возможность постоянно играть словами, сохранить которую в русском языке не всегда возможно.

[2] Этот текст был написан в октябре 2001 года и опубликован в газете Le Monde 3 ноября. Это первая попытка глубокого анализа четырех скоординированных терактов, произведенных 11 сентября 2001 года в США девятнадцатью камикадзе. Террористы захватили четыре рейсовых самолета, два из которых направили в башни Всемирного торгового центра, расположенные в Нью-Йорке. В результате попадания самолетов в день атаки разрушились три здания ВТЦ. Все эти события в прямом эфире транслировались на весь мир. От терактов пострадали около 7000 человек, 3000 из которых погибли. Ответственность за эти атаки взяла на себя террористическая организация «Аль-Каида» во главе с Бен Ладеном.

[3] Абреакция; отреагирование; разрядка — термин в психоанализе, означающий повторное переживание травматического события, с целью дать выход избытку сдерживаемых эмоций.

[4] Фасцинация — хотя термин давно присутствует в русском языке, его стремятся перевести как «очарование», «обворожительность», «завороженность». Последний вариант наиболее точен, но Бодрийяр употребляет термин еще шире — как гипноз, ослепление, даже зомбирование.

[5] Еще в 1976 году в своей работе «Символический обмен и смерть» Бодрийяр задался вопросом: почему комплекс ВТЦ в Нью-Йорке венчают две башни, а не одна, как того требуют устоявшиеся архитектурные каноны? И выступил как провидец, усмотрев в этом некий вызов, ответ на который, был получен 11 сентября.

[6] ILOVEYOU — компьютерный вирус, который успешно атаковал миллионы компьютеров под управлением Windows в 2000 году, когда он был разослан в виде вложения в электронное сообщение. Предполагаемый ущерб, который червь нанес мировой экономике, оценивается в размере 10-15 миллиардов долларов, за что вошел в Книгу рекордов Гиннесса, как самый разрушительный компьютерный вирус в мире.

[7] Единомыслие (pensée unique) — французский политический термин с уничижительным оттенком. Обозначает идеологический конформизм любого толка, а так же слепое следование какой-либо определенной доктрине. Возник как реакция на утверждение, что неолиберализм является единственным правильным способом структурировать общество.

[8] Обобщенный обмен, в отличие от взаимного, предполагает наличие по меньшей мере трех сторон, при этом любой индивидуальный участник может не получать вознаграждение непосредственно от лица, которому он что-либо отдает. Понятие ввел французский этнограф, социолог и культуролог Клод Леви-Стросс.

[9] Сингулярность (единственный, особенный) — в философии единичность существа, события, явления.

[10] Диспозитив — в широком смысле порядок, расположение, диспозиция, система, устройство, механизм, аппарат. В узком — отсылка к Фуко, для которого диспозитив — гетерогенная совокупность элементов, к числу которых относятся дискурсы, политические и общественные установления, административные решения и мероприятия, а также научные, философские и моральные высказывания в той мере, в какой они носят регламентирующий характер.

[11] Реверсия, реверсивность — возврат в исходное состояние, обратимость, перемена направления, отдача, отмена.

[12] Апотропия (др.-греч. (пред)отвращение, отпугивание) — термин, используемый для перевода многозначного французского слова dissuasion («разубеждение, разуверение, отговаривание» и одновременно «устрашение, отпугивание», а также «сдерживание, удержание, предотвращение»). Наиболее точное толкование: сдерживание путем разубеждения и (или) устрашения, причем угроза зачастую симулятивна.

[13] Цитата из Интернационала: «Вставай, проклятьем заклейменный, Весь мир голодных и рабов!»

[14] Нулевая смерть [нулевые потери] — лозунг Войны в Заливе, подразумевающий достичь победы, не потеряв ни одного собственного солдата. Получил в Америке самое широкое распространение и применяется практически ко всем сферам человеческой жизнедеятельности: нулевая смертность на дорогах, на производстве и т.д.

[15] Из заявления Аль-Каиды от 10 октября 2001 года.

[16] На самом деле 7000 — это количество пострадавших, из которых погибших около 3000. Статья была написана по горячим следам и цифры постоянно менялись.

[17] Из речи президента США Буша: «Сама свобода была атакована сегодня утром безликим трусом, и свобода будет защищена!»

[18] Окончательного решение еврейского вопроса — нацистский план геноцида евреев.

[19] Первичная сцена — вспоминаемая или воображаемая сцена из детства, относящаяся к некоторому раннему сексуальному опыту, чаще всего о половом акте своих родителей.

[20] Майские события 68-го года (Красный май) — социальный кризис во Франции, вылившийся в демонстрации, массовые беспорядки и всеобщую забастовку. Хотя все это и привело, в конечном счете, к смене правительства, но не привело к революции. По мнению Бодрийяра, исключительно по вине СМИ, которые сначала способствовали распространению протеста, а затем просто его нейтрализовали.

[21] Баллард, Джеймс (1930-2009) — британский писатель, одна из крупнейших фигур английской литературы второй половины XX века. Первоначально известность ему принесли научно-фантастические рассказы и романы, а позже психопатологические триллеры («Автокатастрофа», «Бетонный остров» и др.).

[22] Спектакулярный (потрясающий, сенсационный) — зрелищный, впечатляющий, драматичный, яркий, демонстративный, наглядный, показной, эффектный.

[23] Рецессия — спад производства или замедление темпов экономического роста. Депрессия, застой, падение активности.

[24] Автоматическое письмо — процесс письма, который предположительно является результатом бессознательной деятельности пишущего в состоянии гипнотического, медиумического или медитативного транса.

[25] Имеется в виду рассылка писем со смертельно опасными спорами сибирской язвы вскоре после терактов, что вызвало в США настоящую панику. Во всех этих письмах, от руки датированных 11 сентября, было написано: «Смерть Америке. Смерть Израилю. Аллах велик». В результате погибли 5 человек, еще 17 оказались в больницах. Впоследствии выяснилось, что письма якобы рассылал сумасшедший ученый-биолог, работавший в правительственной лаборатории.

Jean Baudrillard. L’Esprit du terrorisme (2002). Перевод: А. Качалов (exsistencia).

Также перевел на русский:

Жан Бодрийяр. Симулякры и симуляция / Simulacres et simulation (1981), рус. перевод 2011 г., — М.: Постум, Рипол-классик, 2015, 2016.

Жан Бодрийяр. Дух терроризма. Войны в Заливе не было: сборник / La Guerre du Golfe n’a pas eu lieu (1991). L’Esprit du terrorisme (2002). Power Inferno (2002), рус. перевод 2015 г., — М.: Рипол-классик, 2016.

Надеюсь, что удастся еще пробить такие известнейшие вещи Бодрийяра как «Заговор искусства», «Идеальное преступление» и Библию постмодернизма «Фатальные стратегии» (частично переведено).