Жан Бодрийяр. Смерть субъекта и верховенство объекта
Вводная глава к центральной теме только что вышедшей в издательстве «РИПОЛ классик» книги философа «Фатальные стратегии».
Широкой публике Бодрийяр известен как «отец симулякров», но в западной критике наиболее важным его вкладом считается разворот от традиционной философии субъективности к
«Субъект может лишь желать — только объект может соблазнять»
Мы всегда переживали блеск субъекта и нищету объекта. Субъект творит историю, субъект подытоживает мир. Субъект индивидуальный или коллективный, субъект сознания или бессознательного — идеал всякой метафизики, этот мир-как-субъект; объект — лишь перипетия на царской дороге субъективности.
Судьба объекта, насколько мне известно, никогда никого не интересовала. Как таковой, он даже не был понят: лишь отчужденная часть, проклятая доля [1] субъекта. Объект позорный, обсценный, пассивный, проституированный, он является воплощением Зла, чистого отчуждения. Раб, который может возвыситься лишь в диалектике господина и раба, где едва брезжит свет нового евангелия надежды на то, что объект будет преображен в субъект.
Но предчувствовал ли кто-то
Судьба объекта, насколько мне известно, никогда никого не интересовала. Как таковой, он даже не был понят: лишь отчужденная часть, проклятая доля субъекта.
Почему же отдавали приоритет позиции субъекта, зачем же поддерживали эту фикцию его воли, сознания или даже бессознательного? Дело, в том, что у него есть экономика и история, что очень обнадеживает, он — баланс воли и мира, побуждения и цели [objet], он — принцип мирового равновесия, и это снова обнадеживает, ведь тогда это значит, что он неподвластен сложному, чудовищному и захватывающему миру, жестокой и алеаторной вселенной соблазна, идущего откуда-то извне, это значит, что он ни объект и ни жертва всех окружающих форм — живых или мертвых, и что его не пронизывают бесконечные соблазны. Он был хорошо защищен, этот субъект: со всеми своими влечениями, желанием и волей он крепко окопался в своем имении [fief], вооруженный до зубов, чтобы никогда не стать объектом чего бы то ни было.
То, что субъект был подвергнут сомнению и расследованию [mise en cause] ничего не изменило в метафизическом постулате его превосходства: призванный пустить в ход, в качестве субъекта, его слабость, его уязвимость, его феминность и его смерть, призванный отказаться от себя как такового (не только как субъекта психологии, но и субъекта власти и знания), он лишь оказался охваченным мелодрамой своего собственного исчезновения — он уже не может изменить себе, потрясти свои основы, ища джентльменское соглашение со своим объектом — миром, насчет которого он был уверен, что обуздал его в своих интересах. Но отсюда следует лишь путаница, которая отражает сегодня все перипетии его «либерализации». Итак, субъект, метафизика субъекта, была прекрасна лишь в своей гордыне, в своем произволе, в своей неиссякаемой воле к власти, в своей трансцендентности субъекта власти, субъекта истории или же в драматичности своего отчуждения. Сбросив все это как змея кожу, от него осталась лишь жалкая оболочка, борющаяся со своим собственным желанием или своим собственным образом, неспособная управлять связной репрезентацией мира, и напрасно жертвующая собой над трупом истории в тщетной попытке ее воскресить.
Субъект не может поставить на кон ни свою собственную уязвимость, ни свою собственную смерть по той простой причине, что он был выдуман в попытке защититься от них, наряду с соблазнами (искушениями судьбы, например), которые могли бы повлечь за собой гибель. В силу его самосбережения [économie] — это неразрешимое противоречие. И поэтому сегодня позиция субъекта стала просто несостоятельна. Никто сегодня не в состоянии взять на себя ответственность как субъект власти, субъект знания, субъект истории. И никто, впрочем, даже не пытается. Никто больше не может взять на себя эту непосильную роль, которая начала тонуть в насмешках вместе с миром психологии и буржуазной субъективности, чтобы сегодня оказаться просто стертой в транспарентности [2] и безразличии. Мы переживаем конвульсии этой субъективности, и новости на этом еще не закончились — но это даже более драматичная: проблематика отчуждения рухнула. И очевидность желания стала мифом.
Сегодня позиция субъекта стала просто несостоятельна. Никто сегодня не в состоянии взять на себя ответственность как субъект власти, субъект знания, субъект истории. И никто, впрочем, даже не пытается.
Таким образом мы приходим к парадоксу, что в этой ситуации [conjoncture], когда позиция субъекта стала несостоятельной, единственно возможной позицией является позиция объекта. И единственно возможная стратегия — это стратегия объекта. Здесь подразумевается не «отчужденный» объект, который находится в процессе «разотчуждения», не порабощенный объект, который отстаивает свое право на автономию субъекта, а такой объект, который бросает вызов субъекту, отсылает к его неразрешимой позиции субъекта.
Тайна этой стратегии заключается в следующем: объект не верит в собственное желание, объект не живет иллюзией собственного желания, объект не имеет никакого желания. Он не полагает, что ему принадлежит что-либо на правах собственности, не питает фантазии относительно реапроприации или автономии. Он не стремится полагаться на собственную природу, даже если это природа желания, но поэтому не знает инаковости и является неотчуждаемым. Он не разобщен сам по себе, что является судьбой субъекта, и он не знает стадии зеркала, где он мог бы быть захваченным своим собственным воображаемым.
Он ЯВЛЯЕТСЯ зеркалом. Он — то, что отсылает субъект к его смертельной транспарентности. И если он может зачаровывать и соблазнять, то именно потому, что не излучает собственную субстанцию или сигнификацию. Чистый объект, он является суверенным, потому что он то, обо что разбивается суверенитет другого, и тот попадает в свою собственную ловушку. Кристалл мстит.
Объект — это то, что исчезло с горизонта субъекта, и именно из глубин этого исчезновения он обволакивает субъект своей фатальной стратегией. И тогда субъект исчезает с горизонта объекта.
Это касается сексуального объекта, который черпает свою силу в отсутствии желания, это касается масс, которые черпают свою силу в своем молчании.
Желания не существует, единственное желание состоит в том, чтобы быть судьбой другого, стать для него событием, превосходящим всякую субъективность, поражающим своим фатальным наступлением любую возможную субъективность, освобождающим субъект от его целей [fins], от его влияния [présence] и от всякой ответственности перед самим собой и перед миром, в страсти наконец-то однозначно объективной.
Возможность и воля субъекта, которая помещается в трансцендентальный центр мира и мыслится как универсальная причинность под знаком закона, знатоком [maître] которого остается субъект, эта воля не мешает ему втайне ссылаться на объект как на фетиш, талисман, как на фигуру инверсии причинности, как на место резкой утечки [hémorragie] субъективности. «За субъективностью кажимостей [3] всегда стоит скрытая [occulte] объективность.»
Объект — это то, что исчезло с горизонта субъекта, и именно из глубин этого исчезновения он обволакивает субъект своей фатальной стратегией. И тогда субъект исчезает с горизонта объекта.
Вся судьба субъекта переходит к объекту. Универсальную причинность ирония подменяет фатальной мощью сингулярного [4] объекта.
Фетиш иллюстрирует глубокое возражение [objection], которое мы обрекаем на обычную причинность, на нелепое требование признавать причину за каждым событием, а каждое событие за причину.
Всякое следствие величественно [sublime], если оно не сводится к своей причине. Впрочем, лишь следствие неизбежно, причина случайна.
Фетиш совершает это чудо устранения случайности [accidentalité] мира и заменяет ее абсолютной неизбежностью.
В восприятии причин мы ощущаем лишь относительную неизбежность — а следовательно, и относительное счастье. Нас восхищает лишь абсолютная, экстатическая неизбежность. Именно это осуществляет чистый и сингулярный объект, в котором мы сразу получаем всю интерцессию [5] мира.
Мы можем жить в универсальном, преследовать объективные цели, распределять нашу жизнь в чистых формах различия, мы можем давать вещам более или менее рациональную оценку (которая все же никогда не равняется той оценке, с которой мы согласны), однако нам совершенно необходимо, чтобы в
Ничто не может избежать этого опыта инвестиции объекта — именно такого объекта, — во всей скрытой [occulte] силе объективности. Этот опыт входит в число абсурдных пари, которые мы заключаем, в том числе и знаменитое доказательство [пари] Паскаля о существовании Бога [6].
Надо полагать, что это пари, которое мы заключаем, имеет какие-то резоны, потому что если здравый смысл [raison] говорит, что отдельный объект не может лежать в основе мира, а, наоборот, что именно этот объект и должен быть объективно объяснен на основе всех данных о мире, если этот резон не может поколебать наше убеждение, если вопреки этой рациональной очевидности мы продолжаем поклоняться миру в виде невнятной квинтэссенции одной из его деталей, то это значит, что и сам этот резон в свою очередь — гипотетическое пари.
Больше не объяснять вещи, не распределять их в объективной детерминации и в неопределенной системе отсчета, а, наоборот, имплицировать весь мир по единственной его детали, целое событие по единственной его черте, все силы природы по единственному ее объекту, живому или мертвому, — чтобы отыскать тайный [ésotérique] пропуск, кратчайший путь к чистому объекту, который не имеет ничего общего с распределением смысла, и ни с кем другим не делится своей тайной и своей силой.
*****
Когда-то Сфинкс задавал человеку вопрос о человеке, который Эдип, как он считал, разгадал, и мы все считали, что разгадали; сегодня именно человек задает вопрос Сфинксу — нечеловеку — о нечеловеческом, о фатальном, о безразличии мира по отношению к нашим начинаниям, о бесцеремонности мира к объективным законам. Объект (Сфинкс) более проницателен, поэтому не дает ответа. Но должно быть, не подчиняясь законам, ускользая от желания, он тайно отвечает на
Примечания:
[1] «Проклятая доля» — важнейший образ философии Ж. Батая. «Батай, — отмечает С.Л. Фокин, — указывает на то, что принцип полезности не может быть единственным принципом в объяснении человеческого существования. Некая часть человеческого существования регулируется не исканием пользы, накопления, сохранения энергии (богатств), но прямо противоположным принципом непроизводительной траты. Необходимость траты… напрочь отвергается капиталистическим строем, в котором все поставлено на накопление и почти ничего — на трату. Доля человека, движимая соприродным ему наваждением траты, не просто отвергается моралью капитализма, она подвергается проклятью; это и есть „проклятая доля“ современного человека».
[2] Tранспарентность (прозрачность, проницаемость) — отсутствие секретности, ясность, основанная на доступности информации; информационная прозрачность.
[3] Кажимость (видимость) — то, что показывает себя, не скрывая сущность, а проявляя ее; также: поверхностное, неустойчивое, случайное проявление реальности. Бодрийяр не делает четкого различия между такими понятиями как видимость, кажимость и даже явление, обозначая все словом apparence. Но, в отличие от Сартра, не снимает дуализм видимости и сущности («Видимость не скрывает сущность, она ее проявляет; она и есть самая сущность», «Бытие и ничто»). Apparence у Бодрийяра ближе к кажимости Хайдеггера: «Сущее может казать себя из себя самого разным образом, смотря по способу подхода к нему. Существует даже возможность, что сущее кажет себя как то, что оно в самом себе не есть. Показывая себя таким образом, сущее «выглядит так, словно…». Такое казание себя мы называем кажимостью… Сущее не полностью потаено, но именно открыто, однако вместе с тем искажено; оно кажет себя — но в модусе кажимости».
[4] Сингулярность (единственный, особенный, уникальный) — в философии единичность существа, события, явления.
[5] Интерцессия — ходатайственная молитва, в переносном смысле: все, о чем мечтали, ответ на все молитвы.
[6] Пари Паскаля — предложенный математиком и философом Блезом Паскалем аргумент для демонстрации рациональности религиозной веры.
Jean Baudrillard. LES STRATÉGIES FATALES (1983). Перевод: А. Качалов (exsistencia)
Жан Бодрийяр. Фатальные стратегии. — М. : Рипол-классик, 2017.
Еще две главы из книги «Фатальные стратегии»:
Также перевел на русский:
Жан Бодрийяр. Симулякры и симуляция / Simulacres et simulation (1981), рус. перевод 2011 г., — М.: Постум, Рипол-классик, 2015, 2016.
Жан Бодрийяр. Дух терроризма. Войны в Заливе не было: сборник / La Guerre du Golfe n’a pas eu lieu (1991). L’Esprit du terrorisme (2002). Power Inferno (2002), рус. перевод 2015 г., — М.: Рипол-классик, 2016.
Надеюсь, что удастся еще пробить такие известнейшие вещи Бодрийяра как «Заговор искусства» (книгу) и «Идеальное преступление».