После начала полномасштабного вторжения появилось множество волонтёрских объединений и инициатив помощи пострадавшим от военной агрессии РФ украинцам. Но в отличие от от акций и пикетов волонтёрская антивоенная работа в основном невидима для тех, кто непосредственно в неё не вовлечён.

Мы публикуем монолог анонимной волонтёрки из России об опыте работы на эвакуации, историях людей из ПВР, границе между волонтёрством и активизмом — и о том, как сохранить себя.

До 24 февраля 2022 года «волонтёрство» и «активизм» не умещались для меня в одно понятие. Первое означало бескорыстную помощь, второе — прежде всего борьбу. Но после начала полномасштабного вторжения эти две координаты пересеклись. В современной России любая помощь, идущая вразрез с оправданием войны — действие вопреки, а значит борьба.

О работе на эвакуации и «зелёных коридорах»

Для украинцев отправной точкой новой реальности стала экстренная эвакуация, необходимость срочно покинуть дом, чтобы уже никогда в него не вернуться. Для меня «эвак» — отправная точка волонтерства: я подалась в «Помогаем уехать», когда проект только зарождался и туда ещё можно было попасть россиян_кам.

Смены длились минимум 4-5 часов, заступить на первую смену можно было после тренингов и заучивания тонны необходимой информации из ноушена: списки чатов по городам, инструктажи на случай арт-обстрелов, утечки газа, аммиака, даже радиации. 

В мою первую смену к оператору обратилась девушка, он прочёл ее просьбу вслух, так как мы все сидели на одном созвоне. Запросы операторов подхватывали супервайзеры, например я, и искали под них информацию: маршруты, водителей, жилье.

Слова девушки были следующими: «Помогите, меня преследует российский солдат, он изнасилует меня, как моих соседок». 

После пятисекундной паузы на созвоне мы начали думать, как здесь можно помочь. Есть вещи, которых не было в инструкциях и не могло там быть. Я не помню, к какому совету мы пришли, но помню, что девушка укрылась в квартире многоэтажки, а солдат в итоге потерял её след.

Почему-то писать это сейчас еще страшнее, чем тогда было слышать. Причина не только в экстренной защите сознания от наплыва пугающей информации в то время: одна жуткая проблема сменялась другой и требовала внимания. На том же созвоне появилась задача с пометкой «срочно»: найти водителей и вывезти семью из <название города>. Для этого нужно было перекопать огромное количество чатов, отправить найденное на фактчек, потом оператору, который ведет обращение.

Мне написал украинец из того же города и просил скинуть водителей и ему тоже, что я и сделала после проверки контактов фактчекерами. Когда я отправила тот же список оператору, он ответил: «Поздно, город накрыли градами, связь с семьей оборвалась». Молодой человек, который писал мне, выжил, это я знаю точно.

Маршруты — безопасные пути, пешие и автомобильные, которые прокладывались по мере того, как семье за семьёй удавалось по ним уехать. Полную безопасность гарантировать было невозможно — как и доверять заверениям России о «днях тишины» для эвакуации и организованных для этого переходах.

Первые сообщения про опасность согласованных «зелёных коридоров», по которым мирные жители могли уехать в пока не затронутые войной регионы Украины, появились почти сразу в первых числах марта. Но никто тогда не думал, что их обстреливают специально.

Я и другие супервайзеры пересылали официально подтвержденные сообщения об открытии таких коридоров в общий чат до тех пор, пока в этот же чат не прилетело сообщение «СТОП» с последующим срочным созвоном. «Мы больше не отправляем людей по сразу по этим коридорам ни в коем случае, ждём, пока кто-то поедет сам на свой страх и риск. Если первую колонну не расстреляют, можно отправить людей в следующей».

На свой страх и риск ехали многие, потому что выбор стоял между смертью от залпов из градов по городу или выстрелами в упор по автомобилю.

Во втором случае шанс всё-таки спастись был выше. Позже фото таких расстрелянных машин с огромными буквами «діти» облетят весь мир и станут свидетельством военных преступлений.

О работе в ПВР

После «Помогаем уехать» я стала волонтёрить в Феминистском Антивоенном Сопротивлении, помогала депортированным в Россию украинцам и видела жертв этой войны вживую. Один раз застала людей, которых привезли за день до моего приезда. Новоприбывшие всё ещё с опаской смотрели в небо, потому что навсегда запомнили: чистое — не всегда означает безопасное. Некоторые были без ногтей, почти все с разбитыми ногами и руками, а ещё со сломанными телефонами. 

«Пожалуйста, простите, у меня контузия, поэтому так руки трясутся. Привезите, пожалуйста, телефон любой, какой-нибудь кнопочный, этот разбился об землю пока я бежала в убежище», — сказала мне одна из женщин.

Как бы меня ни ужасало всё, что я слышала и читала до этого, лично рассказанные истории всегда ощущаются по-другому, и здесь я хочу упомянуть ещё одну.

Эту историю из оккупации рассказала женщина, которая её пережила вместе с сыном и внуком. Город находился под непрекращающимися обстрелами, вся жизнь её семьи сосредотачивалась в подвалах, но еда и питье там не появлялись сами собой, их приходилось добывать. Я запомнила, что воду доставали так: искали в уцелевших дворах собачьи миски, в которые набиралась дождевая вода, сливали в одну бутылку и пытались донести до своих подвалов.

Каждая такая вылазка — риск для жизни, и убить может не только снаряд. Российские военные стреляли на поражение, заметив любого человека — неважно, военный он или нет. Преследовали, стреляли, подходили убедиться, что человек мертв, уходили. Если удавалось спрятаться, то приходилось долго сидеть где-то в щели между бетонными блоками, к тому же такие места тоже обстреливали по пути для надежности.

Мёртвых не убирали с улицы совсем, их ели собаки, конечности или обглоданные кости разносились по городу. В одну из своих вылазок за пропитанием моя подопечная увидела, что в щепки разнесли соседний дом, где был большой подвал, в котором пряталось большое количество людей — и в том числе её подруга со своей семьей. Завалы тоже никто не разбирал, трупы гнили там, в какой район бы ни удавалось попасть в поисках пополнения запасов, везде стоял соответствующий запах.

«Я не понимаю, зачем они [другие жители ПВР] показывают друг другу эти фотографии, когда наш город был таким красивым. Его больше нет, нашего любимого города больше нет».

Эта история не выходит у меня из головы до сих пор и, скорее всего, не выйдет уже никогда. Она проникает в мои сны: мне снится, что я иду по разрушенному городу с родителями, моя мама как будто бы беспечно, не слыша моих криков, пытается поднять остатки разрушенных домов — и я вижу под ними мёртвых людей. 

Если я оказываюсь в месте, где, например, паковала посылки для ПВР, то у меня бывают флешбеки. Я слышу кричащую женщину (и, конечно, её слышу только я) и замираю, пока мозг выбрасывает в мое сознание жуткие картинки, которым я была свидетельницей. Терапевтка говорит, что так психика сигнализирует о перегруженности и наглядно показывает, чем.

Как выживать волонтёру

О благодарности как цели, конечно, речи не идёт. Более того, получать искреннее «спасибо» было стыдно — и это условный рефлекс, а не культивируемый в себе стыд. Когда я собирала одну из посылок в ПВР, то положила несколько дополнительных косметических средств, в ответ я получила такое сообщение: «Спасибо за возможность снова почувствовать себя женщиной». Я ощутила не удовлетворение, а жуть, потому что изначально эту возможность забрала моя страна. Могла и жизнь забрать, но этой женщине повезло. 

Войну волонтёрством тоже не остановишь, но посильная помощь — уже много, особенно для тех, кто её получает. Трудно осознать, что делаешь много, потому что выполненные запросы теряются среди сотни новых, хорошие новости тонут в потоке плохих. Если зацепиться за что-то вроде искреннего «спасибо» от подопечных, то можно протянуть дольше и не утонуть в этом потоке.

Помогает общение с коллегами. Иногда это обмен ужасами, но вы понимаете друг друга, варитесь в одном котелке, синхронно выгораете и всё равно продолжаете помогать.

Банальное: поддержка друзей и близких, но по поводу этого пункта есть дельный совет. Просите друзей напоминать вам про терапию или отводить на неё, включать компьютер и ставить перед вами, если это нужно (у меня иногда не было сил даже включить ноутбук). В итоге я забивала на сеансы, на которые записалась — стоит ли говорить, что это совсем не хорошо.

И напоследок про провластных волонтёров. Вот в этом поле двигатель прогресса как раз удовлетворение своих запросов на проявление доброты и чуткости, реализацию эмпатии в слегка искаженном виде. Подопечная после своего рассказа поблагодарила меня шёпотом и сказала, что те волонтеры отказываются их слушать.

Необходимость поделиться этими историями и есть основной импульс для написания этого текста. Нельзя отворачиваться от них — так выглядит война и так выглядят люди, которые её переживают.

Другие материалы: