Я узнала о ее смерти, лежа в постели. Была зима, был январь и было начало года. Мать позвонила и сказала, что ее не стало. Мать говорила быстро и тихо, ее речь несколько раз обрывалась от плача, и я едва могла различить слова, потому что за стеной глухо тянулся ремонт. Когда я спросила, как это произошло, рабочие утихли, словно знали, когда надо замереть. Слова матери впечатались мне в память, громкие и тяжелые, как металл. Она умирала долго и страшно, в огне.

Боль, тягостная и холодная, зудит в теле, касается кожи изнутри. Я ощущаю ее и хочу дистанцироваться, перенестись из пространства пустой съемной квартиры с белыми стенами, где меня застал звонок матери, в прошлое, темное, защищающее от боли и взращивающее ее.

Я беру книгу с полки шкафа, купленного в икее, листаю ее. Тове или Сильвия, уже не помню. Их слова сплетаются с моей памятью, и я почти не вижу разницы между серо-желтоватым дворцом пионеров, ровными фасадами Копенгагена, домами на окраине Бостона. Я вижу только текст. Он написан, а значит авторка хотя бы ненадолго, но справилась, была здесь, с текстом, в тексте.

После ее похорон я сажусь за письмо.

6.01.2022

похороны — это ритуал

мы собрались на белой улице, чтобы оплакать твою смерть

твой ритуал красивый

на снежной дороге мать раскидала красные гвоздики

мы купили их в ларьке, и женщина сказала, что цветы свежие

надо быть осторожнее, стебли хрупкие, и их можно повредить

мать сказала — это для похорон

понимаю — сказала продавщица

на снежной дороге мать раскидала красные гвоздики

на улицу, где стоял твой дом, выходили соседи

держали в руках венки и носовые платки

твое тело долго не привозили из морга

на трассе случилась авария, и машины встали

гвоздики были красными, и их медленно засыпало снегом

выглядело это так, будто мы хороним не тебя, а цветы

и люди собрались здесь, чтобы оплакать их короткую жизнь

их смерть на морозном воздухе

Читаю, что получилось, стираю слова. Письмостирание продолжается уже месяц. Писать не получается, мое письмо больше не принадлежит мне.

За месяц до ее смерти я участвовала в презентации книги, куда вошел мой автофикциональный рассказ о домашнем насилии. Когда ведущий произнес мое имя, я приготовилась отвечать на вопрос, который он последовательно задавал всем участни_цам — «почему вы написали этот текст?» Но вместо этого он объяснил, что некоторые критики могли отреагировать на мой рассказ словами «да сколько можно». Ему было интересно, что бы я им ответила.

«Да сколько можно» — выражение, которое используют, когда критикуют автофикциональную литературу о травматичном опыте. Странный текст. Образчик повесточной литературы. Так называемые книги о травме. Литературный мейнстрим. Манипуляция.

В маленькой аудитории десятки пар глаз изучающе смотрели на меня, и я растерялась. Говорила о том, что тема домашнего насилия над детьми мало представлена в литературе, что язык для ее описания еще предстоит найти. Я оправдывала свое письмо.

Теперь уже больше месяца я живу со страхом того, что выходит из–под моих пальцев. Главная героиня «Лиц» Тове Дитлевсен писательница Лизе расцарапала кожу соседке по палате, когда та обвинила ее в краже чужих фраз для своих книг. Я, как и Лизе, боюсь за свои тексты, но по другой причине — я боюсь быть осужденной в манипуляции. Лизе защищает свое письмо. Я покорно позволяю себе не писать.

В интервью писательницы и критики говорят про дистанцию в письме. Я пробую писать также — холодно, аккуратно, четко, технично. А потом вспоминаю, какими были похороны на самом деле — со слезами и криками на кладбище, с матерной речью могильщиков, закапывающих ее гроб, с кружевной тканью и плотным слоем тонального крема на ее мертвом лице, скрывающем следы ожогов на коже.

Что такое манипулятивность? Манипулирует ли Анни Эрно, когда описывает, как зародыш выходит из ее вагины во время аборта? А Мэгги Нельсон, рассказывая, как партнер придушил ее во время секса — точно также, как насильник душил ее тетю, когда та уже была мертва? Манипулирую ли я, когда пишу об огромном синяке на бедре от отцовских побоев? Или когда пишу про гроб и морг? Манипулирую ли я, когда пишу эти строки?

После ее смерти я все чаще думаю о том, как мужчины пишут про насилие. Для Достоевского изнасилование маленьких девочек — один из примеров того, что общество больно. Для Шолохова изнасилование женщин — лишь одна из множества проблем, которые возникают из–за братоубийственных воин. Набокову изнасилование нужно, чтобы показать новый тип персонажа — недостоверного нарратора.

Думаю, мужчины используют женскую травму, чтобы писать о вечном, чтобы стать новаторами. Женщины пишут о своей травме, потому что больше не могут молчать.

Листаю Тове. Она писала о своей жизни, изломанной ментальными расстройствами — зависимостями, депрессиями, попытками суицида. Ее автофикциональные тексты были не похожи на то, что тогда публиковали другие авторы — ни на модернизм, набиравший тогда в Дании популярность, ни на классическую литературу. Переводчица Тове на русский рассказывала, что мужчины-писатели обвиняли Дитлевсен в излишней исповедальности. Они сравнивали ее тексты с публичным полосканием грязных носков.

Тове детально описывает, как подсела на морфий. Думаю, когда подобные книги обвиняют в манипуляции, это критика не эстетики, это критика не грязных носков. За эстетическим недовольством кроется осуждение: она осмелилась писать о вещах, которые страшно читать. И писала подробно, детально изображая иглы, психиатрические клиники и свое состояние. Когда Тове спрашивали про ее тексты, она отвечала: «мне надоело слушать песни о греческих богах».

Думаю, я пишу этот текст, потому что мне больно. Потому что текст помогает мне пережить эту боль. Мне хочется кричать, и я отказываюсь от рефлексии своего крика.

Моя бабушка сгорела в огне. Сейчас ее тело лежит под землей, льдом и снегом — на кладбище в маленьком городе Тульской области. Она лежит в бордовом бархатном гробу под кружевной тканью и с гримом на лице. Мне больно думать об этом, и я отказываюсь писать текст так, словно я исследую смерть как тему и идею. Я не хочу придумывать структуры, чтобы описать свою боль. Боль хаотична и страшна, а мое письмо и есть боль, и я не хочу его оправдывать.

7.01.2022

это произошло, когда ты готовила еду

твоя кухня, одноэтажная пристройка к деревенскому дому, похожа на сарай

огонь от плиты перекинулся на одежду

через несколько секунд твое тело пылало

чтобы потушить пламя, ты выбежала на улицу

ты бросилась в сугроб и начала кататься по снегу

моя мать увидела тебя из окна

вместе вы потушили огонь

было поздно

тебе было тяжело дышать, и ты попросила положить что-то под голову

мать скатала телогрейку

подсунула ее вместо подушки

на следующее утро ты умерла в реанимации

***

похороны — это ритуал

мы собрались на белой улице, чтобы оплакать твою смерть

твой ритуал красивый

на снежной дороге мать раскидала красные гвоздики

мы купили их в ларьке, и женщина сказала, что цветы свежие

надо быть осторожнее, стебли хрупкие, и их можно повредить

мать сказала — это для похорон

понимаю — сказала продавщица

на снежной дороге мать раскидала красные гвоздики

на улицу, где стоял твой дом, выходили соседи

держали в руках венки и носовые платки

твое тело долго не привозили из морга

на трассе случилась авария, и машины встали

гвоздики были красными, и их медленно засыпало снегом

выглядело это так, будто мы хороним не тебя, а цветы

и люди собрались здесь, чтобы оплакать их короткую жизнь

их смерть на морозном воздухе

***

мы хоронили тебя ночью

фонарь освещал соседние могилы

до твоей свет не дотягивался

кто-то включил фонарик на телефоне

и все вокруг тоже включили телефоны

со стороны наше собрание напоминало тайный ритуал

десяток людей в черных одеждах

с цветами и фонариками

посреди темного заснеженного кладбища

мужчина в телогрейке сказал пора

а потом споткнулся и добавил блять

они надели перчатки

схватились за веревки

опустили гроб в яму

твою яму кто-то выкопал заранее

яма была узкая и очень прямая

гроб опустили

кто-то кинул в гроб ком земли

я сняла перчатку и потрогала землю голой рукой

на ощупь земля была замороженной, с прожилками льда

я бросила кусок заледенелой земли в яму

глухой удар о гроб

***

поминки устроили в комбинате питания

когда-то ты поминала здесь мать, отца, брата

а теперь мы поминаем тебя

на стенах висели плакаты из 90-х

челентано в полосатом костюме

группа modern talking в полном составе

певица валерия, придерживающая рукой спадающую лямку в районе ключицы

это место не предназначено для поминок

но все мы были тут — с красными пустыми лицами

объединенные общим опытом потери тебя

перед каждым поминальным стаканом водки по очереди произносили речь

это было как праздновать день рождения наоборот

слова были щедрыми, но никто не радовался

все утирали носы и глаза

пили не чокаясь

поминки были короткими

люди расходились

я и мать убирали остатки еды в контейнеры

черного хлеба было много

я не хотела его брать, но твоя соседка сказала — возьму курам

мы убирались

мужчины пили водку

мужчины говорили, что твоя смерть была странной

менты проверили сарай

на стенах не было следов огня

кто-то сказал, что характер у тебя был тяжелый

ты никогда не была замужем

детей у тебя не было

мужчины говорили

вспомнили, как тебя пытались изнасиловать

говорили, что жизнь твоя странная и смерть у тебя странная

и похороны твои странные

не бывает ночных похорон, говорили они

я думала о твоей жизни, о наших жизнях

я думала о том, что не так с нашими женскими жизнями

потому что они повторяются

у тебя у твоей матери у твоей сестры

у меня у моей матери у моей сестры

она повторится

у моей дочери

я думала о наших жизнях, пока мужчины пили водку

говорили про насилие про твою странную смерть

следы ожогов пустые стены сарая грим на лице

странная неправильная у нее была смерть

и жизнь неправильная и странная

было поздно

и я сказала

да сколько можно

Аня Кузнецова родилась в 1998 году в Новомосковске (Тульская область). Магистрантка филологического факультета РГГУ, пишет диссертацию о женской лагерной прозе. Публиковалась в журнале «‎Незнание», сборнике рассказов «‎Одной цепью». Работает в издательстве Ad Marginem, ведет канал «‎Пограничное письмо».

Ответственная редакторка — ганя горн.