Признаюсь, страшно писать этот текст, хочется промолчать, сознание пытается убедить меня в том, что это эссе никому не нужно, что у меня недостаточно прав и полномочий, что я недостаточно умна, но, вероятно, именно по этим причинам его нужно написать.

Помню школьное ощущение стыда и неловкости в тот момент, когда приходилось называть своё имя. Оно неминуемо вызывало у окружающих трудности и необходимость напрягать неприспособленный артикуляционный аппарат. Меня очень удивляло, что мою маму все коллеги и русские друзья семьи называли исключительно «Света», я точно знала, что это не её имя, но мама никогда не сопротивлялась, она боялась быть неудобной, быть препятствием. Почти у всех женщин в моей семье существовали прозвища, русские имена — аналоги настоящих. Словно пластиковый пропуск в здание офиса. И всякий раз на входе охранник очень долго проверяет сходство фотографии с твоим лицом: только спустя несколько минут пропускает внутрь, не лишённый при этом доли сомнения.

Может по этой причине я не сопротивлялась тому, что учительница по физкультуре называла меня исключительно «Гюльчатай» и чрезмерно радовалась этому, а остальные и вовсе предпочитали использовать фамилию. Зачем-то мама отдала меня, восьмилетнюю, на гимнастику, к которой я никогда не стремилась (да и не была одарена пластичностью и гибкостью). Вместо этого я предпочитала разговаривать с людьми: со всеми в зоне доступа — с подругами по кружку, с уборщицей, с гардеробщицей. Каждое утро начиналось с недовольного крика тренера: «Яна!». Так для всех я стала Яной, даже в телефонной книжке подруги я была Яной.

По мере моего взросления имена менялись, их становилось всё больше. Как огромный толстый непроницаемый кокон. Ящик в прихожей был забит пластиковыми карточками и пропусками. В университете одна из преподавательниц под конец курса написала каждому студенту письмо (что, надо сказать, было очень трогательно), на белом конверте красивыми красными буквами было выведено «Игана». Я помню, как растерялась, поначалу даже хотела сказать об этом вслух, но не стала и тихо исправила ручкой. Почти всегда я просто молчала, я не говорила о том, что меня это ранит. Я не осознавала, что меня это ранит. Как вода точит камень, так каждое имя разрушало мою идентичность: Яна, Иоанна, Игана, Гюльчитай, Эгана и много-много других имён. Меня колонизировали, моё тело было расчленено на сотни разных частей, имеющих свои названия, имеющих свои истории и теории, существовали целые районы, где жили самые грязные слова, самые страшные имена, самые горькие капли. К чужаку (здесь совершенно неважно, какое у вас гражданство) часто относятся снисходительно, как к ребенку. Франц Фанон в книге «Чёрная кожа, белые маски» пишет: «Я не преувеличиваю: белый разговаривает с чернокожим в точности так, как взрослый — с ребёнком, он начинает неестественно улыбаться, сюсюкать, умиляться и вести себя глупо» [1]. Безусловно, в своей работе Фанон говорит о взаимоотношениях жителя метрополии и афроамериканца, но мне думается, что схожие механизмы реализуются по отношению к иностранцам и этническому меньшинству. Первое, на что я обратила внимание, работая с иностранцами — тенденция всех окружающих разговаривать со взрослыми иностранными студентами как с маленькими детьми: растягивать слова, использовать уменьшительно-ласкательные суффиксы чаще обычного, упрощать предложения и, как следствие, имена.

Только поэзия помогала мне освободить собственное тело, собственное сознание, вернуть себе имя, возвращать каждый из утраченных кусков тела, отвоёвывать своё право на существование, вернуть себе самоуважение.

Однажды я пошла устраиваться на работу, любезная девушка-администратор по имени Анна приветливо встретила, расспросила о дипломах, провела тест на знание английского языка и с радостью подытожила, что я могу приступать к занятиям. «Единственное, — сказала она, — мы написали на бейджике, что вас зовут Елена Яковлевна. Вы же не против? Понимаете, многих смутит, что нерусская женщина преподает их детям английский язык».

Единственное. Единственное. Маленькая деталь. Я сидела абсолютно огорошенная этой информацией и не знала, что мне делать, что мне нужно сказать, я с горечью подумала, что не существует никакой инструкции на этот счёт, никто не рассказывал мне, что нужно делать. Я ничего не сказала, я начала работать и каждый раз чувствовала себя так, словно по моему телу ударяют плетью, каждый раз, когда ребёнок или его родитель называл меня «Елена». Только написав заявление на увольнение, я спросила Анну, что она подумает, если я попрошу её переименовать себя в «Мариам» просто потому что фонетически это имя нравится мне гораздо больше.

Существовала и другая реальность: летние поездки к родственникам в Азербайджан, где с каждым годом вместо имени всё больше предпочитали шутливое rus balasi [2] или «профессор» [3]. Всё это размывало внутренние границы, ставило перед моим детским сознанием очень сложные вопросы. Почему все говорят, что я русский ребенок, ведь я никогда им не была? Здесь мне тоже нужен был пропуск, но вместо имени там требовался язык. Язык, которым я владела, но говорила с ощутимым акцентом, а потому я всегда очень стеснялась, боялась сделать ошибку, и к концу поездки начинала верить, что, возможно, я и правда русский ребенок. Ровно до того момента, как возвращалась в реальность, в мир, где люди минимум дважды переспрашивают твоё имя и почти сразу же предлагают русский аналог или интерпретацию. Помимо наименования каждый обязательно предлагал версию моего этнического происхождения, не стесняясь при этом говорить про мои черты лица или другие особенности внешности, которые помогли им в этом непростом путешествии.

Самое грустное в этом, что со временем я и сама начала стыдится своего имени и отчества, предпочитала не называть своё полное имя, переживала всякий раз, когда нужно официально представляться, переделывала исходное «Яшар кзы» [4] в русские аналоги по типу «Яковлевна». И всякий раз при этом мне было ужасно стыдно перед отцом, ведь по сути я лишала себя отца: избавляясь от собственного отчества, я избавлялась от целой культуры. Удивительно, как в моей собственной голове механизмы колониализма начали поворачиваться и менять моё отношение к себе. Ведь никому не придёт в голову придумать новое слово для существующего предмета или явления? Так мы не пытаемся менять наименование страны или дерева только потому что его непросто произнести. Безусловно, подобное переименование — также механизм власти, подчёркивание иерархии и неравенства. Работая с иностранцами, я обнаружила их стремление придумать себе «новое» имя, в особенности это было заметно у студентов из Китая, которые с лёгкостью отказывались от своих настоящих имен и придумывали русские аналоги «Борис», «Маша», «Наташа». Словно это обязательное условие встраивания в новую реальность, пропуск в здание. Я всегда старалась запомнить их имена и не ошибиться ни в одном из них.

Удивительно, но с расизмом я сталкивалась не только от русских знакомых, однажды один из моих сирийских студентов отказался учиться в моей группе, потому что сама идея того, что русскому языку его учит нерусская женщина казалась ему абсурдной. Признаться, это оказалось даже больнее, чем в любом другом случае. Я была готова к отказу русского студента. Во многом эта готовность была обусловлена мамиными предостережениями, с самого детства она всегда просила меня быть осторожней, остерегаться других.

Я не ожидала подобного от иностранца. Помню, как после его просьбы перевести его в другую группу поднялась на этаж выше, зашла в пустую аудиторию и разревелась. От абсолютного сиротства, ведь именно работа с иностранцами стала для меня своего рода убежищем. Периодически я даже забывала, что живу в России, было ощущение, что мы находимся на острове, мы все — жители мира. Больше всего мне всегда нравились перемены: ты идёшь по коридору и вокруг тебя постоянное радио, реплики из разных языков — настоящее деколониальное радио. В этот момент коридор переставал быть строением и превращался в уникальное место: место, где говорят все.

Интересно и то, что многие студенты, напротив, воспринимали меня как русскую, ведь я учу их русскому языку — так, невольно, они вписывали меня в общество, для которого я всегда была на деле «чужой». Они пытались узнать особенности русского менталитета у нерусской преподавательницы, а мне в такие минуты казалось, что я занимаюсь мелким мошенничеством. Больше всего студентам нравилось, когда я просила их научить меня какому-то слову в их языке. Как только они видели малейший интерес в сторону собственной культуры или языка, в аудитории появлялось лёгкое радостное возбуждение. Все тут же пытались поправить произношение своего учителя и очень гордились мной, когда я запоминала слова. Как будто бы этот интерес наделял их язык и культуру дополнительным смыслом, особой силой.

Иногда они случайно узнавали о том, что я пишу стихи (подозреваю, что в этом им очень помог гугл), и тут же бросались их читать, зная при этом только базовую лексику. Однажды во время урока мой студент Аладжи вдруг начал читать строчки моего стихотворения, а затем спросил, что это значит. Все подняли головы, всем очень хотелось разгадать смысл слов и словосочетаний, чтобы прикоснуться к моей сути, ко мне как к человеку, а не как к учителю.

Мне кажется, что это и есть поэзия — прикосновение одного человека к другому, настоящее прикосновение, лишённое тела. Вероятно, только она потенциально может стать пространством деколонизации, где каждый угнетённый сможет говорить. И не только о пережитой травме и разрушении, а в целом коммуницировать, тем самым конструируя свой мир. Мне хотелось бы сохранить каждое имя, собрать их в одну корзину, может, потому я стремлюсь хотя бы в собственной поэзии не бояться называть не только своё имя, но и любое другое. Задача художника, как точно отмечает Мадина Тлостанова, не просто произвести разрушение и излить ярость, но и выстроить новый мир, созидать [5].

Афина Фаррухзад в книге «Болезнь белизны» пишет: «Моя мать сказала: Похоже до тебя так и не дошло / что под твоим именем зарождалась цивилизация» [6]; «Мой брат сказал: Я хочу умереть в стране / где люди могут выговорить моё имя» [7]. Мне бы тоже хотелось умереть в стране, где Егана Яшар кзы смогут выговорить. И не просто произнести, а сказать это естественно.

Примечания

1. Франц Фанон. Черная кожа, белые маски (пер. с франц. Дмитрия Тимофеева) // НЛО. № 161.

2. С азербайджанского «русский ребенок».

3. Прозвище, которое я заслужила исключительно своей любовью к чтению книг в любой ситуации, даже в гостях.

4. Кзы — с азербайджанского «дочь».

5. «Колониальность переживет колониализм» (интервью с Мадиной Тлостановой).

6. Афина Фаррукзад. Болезнь белизны (пер. со шведского Надежды Воиновой). — М.: UGAR, 2020. — С. 7.

7. Там же. С. 17.