В характеристиках аддиктивного поведения ключевым моментом выступает понятие изменённых состояний сознания (ИСС). Значимым свойством феноменов ИСС предстаёт их антиномичность. Экстатические состояния удивительным образом вписываются как в трансцендентную онтологическую перспективу дискурса, так и в трансгрессивную. С одной стороны, именно благодаря ИСС происходит расширение гносеологического горизонта, позволяющего реализовать личности творческий потенциал. Собственно, отличительными признаками творчества и выступают именно трансперсональность и трансценденция Эго, характеризующиеся выходом человека за пределы онтической кажимости к инобытию. «Именно трансценденция делает возможной ту онтологическую перспективу, в которой человек преодолевает власть имманентного целого, обретая подлинную свободу… Размыкая человеческое существование, трансцендентное позволяет нашей интуиции вырваться за пределы логической замкнутости в сферу непредметного бытия и стать источником новых творческих полаганий» (1). С другой стороны, экстатическое состояние являет собой экземплификацию феномена трансгрессии, присущего не только постмодернистскому мироощущению, но и обнаруживаемого в культурной традиции. Характерный для различных духовных практик «прыжок в нуминозное», смысловой взрыв, нивелирующий барьер между человеком и Абсолютом, не что иное, как свойства трансгрессивной онтологической перспективы. Так, исследуемый мистическим богословием религиозный экстаз, ведущий к божественному откровению, может рассматриваться в качестве примера трансгрессии. Ведь в откровении размывается граница, разделяющая дольний и горний миры, осуществляется переход в принципе непроходимой грани между сферами профанного и сакрального.

Кроме того, экстатическим состояниям трудно дать оценку по аксиологической шкале. Казалось бы, ценность трансцензуса очевидна, что иллюстрируется позитивными коннотациями, присущими понятиям творческого вдохновения, озарения, достижения. Ведь именно благодаря трансцензусу происходит приращение смыслов, свойственное любому творческому акту. Вместе с тем, ИСС таят в себе угрозу стать западнёй для стремящейся к уходу от повседневности аддиктивной личности с искажёнными интересами, мотивацией, ценностными ориентациями, отличными от прежних. Не случайно во всех традициях духовных практик (в том числе, эзотерических) всегда существовал институт гуру, наставников, выполняющих функцию социального контроля за протагонистами, практикующими экстатические ритуалы. Самодеятельность в таких играх с сознанием исключалась.

В культуре маркированы как приемлемые и даже социально поощряемые такие формы аддикции, как влюблённость, медитация, религиозные, духовные практики. Вместе с тем, различные виды химических зависимостей (алкоголизм, наркомания, токсикомания) воспринимаются в современном обществе как социально опасные. Оценочным критерием при этом принято считать способность личности полноценно функционировать в реальном мире. Однако в оценке многообразных вариантов аддикции существуют определённые трудности, касающиеся не только определения границ этого самого реального мира, но и других моментов. В частности, понятие полноценного функционирования становится весьма условным, когда речь заходит о такой форме аддиктивного поведения, как творчество. Вопросы творчества и психопатологии детально проработаны в массиве научных трудов как медицинского, так и социокультурного характера, продемонстрировавших корреляции между творческими профессиями и психическими расстройствами. Экскурс в историю патографических исследований позволяет привести множество примеров творческих личностей, имеющих психические нарушения (7). Но здесь важно не только проследить взаимозависимость между степенью психического отклонения от условной нормы и креативностью личности, но и рассмотреть онтологические основания акта творчества per se.

Амбивалентность феномена трансцендирования, традиционно понимаемого обыденным сознанием как отклонение от нормы, нездоровье, болезнь, иллюстрирует великое ницшеанское сошествие с ума. Сознательный уход в болезнь, выступающий актом мужества мыслителя, может быть расценен иначе — как конструирование спасительного смысла. За него, как за спасательный круг, ухватывается трансцендирующий субъект, дабы избежать состояния «стояния над временем», уйти от глубинной онтологической тревоги, обнаруживающейся при соприкосновении с надчеловеческой реальностью. Культура выступает в качестве буфера между человеком и неведомым. Кодированные и догматизированные формы первоначального религиозного опыта суть приобщение к традиции, в которой закрепляются технологии опосредованного диалога человека с Богом. Институт инициаций, практикующих таинство причастия, сообщает неофиту объективную силу спасения, взимая ритуальную плату «малой кровью», гарантирующую спасение без саморазрушения, коим грозит аутентичное индивидуальное откровение. Поместив себя на границу слоя (страта, социальной группы), оказавшись вне пределов нормы, трансцендирующий субъект осознанно отказывается от социально допустимых норм, как бы совершая личностный акт «схождения с ума», самодеконструкции («эпохэ»), итогом которого предстает откровение, по глубине и силе превышающее разрешённые культурой способы богообщения. В случае отсутствия привнесённых культурой готовых смыслов, уберегающих от разрушительного воздействия Абсолюта, человек расплачивается болезнью тела или психики.

Неоднозначность творческого процесса, в основе которого лежит акт трансцендирования, позволяет говорить о «тёмной стороне» творчества, относя к его проявлениям психозы, саморазрушительное поведение и аддикции. Вместе с тем, эти формы психопатологии был детально исследованы М. Фуко, Ж. Делёзом, Ф. Гваттари как примеры трансгрессивного перехода. Обращаясь к анализу феномена трансгрессивного выхода субъекта за пределы обыденной психической «нормы», Ж.Батай рассматривает его как феноменологическое проявление трансгрессивного трансцензуса к Абсолюту. Зачастую при описании творческой деятельности и её продуктов используется оценочная лексика, имеющая явные отрицательные коннотации.Пример, связанный с романом Янна Мартела «Жизнь Пи» (2), подтверждает сказанное.

На одном из сайтов моё внимание привлекла рецензия на книгу Мартела и фильм Энга Ли, снятый по мотива романа. Рецензия была написана неким молодым человеком по имени Дмитрий, филологом-германистом. Позволю себе привести выдержки из текста рецензии: «Янн сам же открывает перед собой пропасть, в которую в конечном счёте суждено провалиться его герою. И имя этой пропасти — эскапизм. На самом деле, нет ничего странного и плохого в фантазировании, в том, чтобы увидеть нечто за пределами нашей реальности. Но, сколь бы неприглядна и жестока ни была эта самая реальность, не стоит убегать в выдуманные миры, нырять в них с головой и уж тем более твердить себе, что выдумка эта и есть единственная настоящая реальность… Став свидетелями путешествия героя, мы подмечаем постепенно все те несуразности и несовпадения, которыми пронизан рассказ о странствии Пи. И когда в конце мы получаем исчерпывающее, реальное объяснение того, что случилось, нам предлагают не просто предпочесть ему вымысел, но и объявить правду чем-то, стоящим вне веры… Нет, мы вовсе не должны свести всё к ещё более скучному и сухому отчёту о кораблекрушении. Выбери в конце писатель правдивую версию, всё было бы ещё хуже. Но яростное отрицание правды — тоже не выход…»(8).

Главный упрёк автору «Жизни Пи» в рецензии сводится к обвинению Мартела в эскапизме. Но ведь любое творчество отчасти можно характеризовать как вариант эскапизма, как бегство от реальности в мир фантазий и грёз. И неизвестно порой, какой для этих миров аксиологически более значим для автора, к примеру, для Даниила Андреева, создававшего свою знаменитую «Розу мира» во Владимирской тюрьме. При этом не мешало бы вспомнить и о том, что любая стигматизация — барьер для свободного полёта мысли. Ведь диагностируемый у кого-нибудь тот или иной «изм» — не что иное, как подпорка, костыль, необходимый сознанию для упорядочения и структурирования мира, пугающего своей зыбкостью и ненадежностью. Навесив ярлык в виде очередного «изма», невротическое сознание снимает напряжение и онтологическую тревогу, мир становится привычным и понятным. Есть «правда», яростным защитником которой становится рецензент, и есть «шизофренические галлюцинации» о тигре, уводящие «прочь от реальности». Возникает резонный вопрос. А на основании чего за «правду» рецензент принял ту версию, в которой никакого тигра не было? Ведь у Мартела об этом не сказано ни слова. В том-то и дело, что у автора эти версии существуют как равноценные.

Роман Мартела нафарширован смыслами. Это очередной постмодернистский многослойный пирог, как и «Парфюмер» П. Зюскинда. Разумеется, «Жизнь Пи» — книга вовсе не о приключениях современного Маугли в лодке с тигром посреди Тихого океана. Скорее это метафора трансгрессии, по мнению В.Т. Фаритова, характеризующейся «переходом дискурса в состояние бытийно-смысловой неопределенности путем нейтрализации доминирующей бытийно-смысловой перспективы и раскрытия пространства удаляющейся от инвариантных структур варьируемости значения и значимости. Все становится не одинаково лишенным смысла, но находящимся на пересечении множества смыслов, позиций и способов бытия, из которых невозможно сделать окончательный выбор, генерировать однозначную определенность. В такой перспективе выявляется полифоничность, многомерность, неоднозначность и открытость дискурса — все те характеристики, которые постструктуралистски ориентированные подходы с помощью деконструктивистской методологии раскрывали как имплицированные в дискурсе»(5). «Жизнь Пи» — метафора постмодернистского блуждания сознания современного человека в поисках устойчивости и определённости между массой смыслов, одинаково ценных для личности, вынужденной постоянно совершать выбор. Парадокс в том, что даже свою блестящую рецензию Дмитрий выложил в интернет, признав тем самым значимость виртуальной реальности, то есть, сделав выбор в пользу красивой версии с тигром. А действительно, как можно интерпретировать эту версию событий в романе Мартела? Как эскапизм? Как вариант аддиктивного расстройства? Как воспринимать творчество самого рецензента в контексте существования такого уникального феномена, как виртуальный дискурс?

И здесь вспоминается работа В.П. Руднева «Прочь от реальности», посвящённая междисциплинарному исследованию того, как реальное в обыденной жизни соотносится с воображаемым. Междисциплинарный подход, предпринятый В.П. Рудневым, позволил по-новому интерпретировать многие понятия, относящиеся традиционно к узкопрофессиональным сферам клинической патологии или литературоведения. Руднев пишет: «…в XX веке соотношение основного и дочернего дискурсов строится не как простое включение, а скорее как сложное пересечение: при этом не всегда понятно, где кончается текст первого порядка и начинается текст второго порядка… Соотношение языка и реальности строится во второй половине XX века наподобие ленты Мебиуса: внутреннее незаметно переходит во внешнее, а внешнее — во внутреннее. Текст и реальность соотносятся не как проекция художественного языка, интенсионального по своей природе, на экстенсиональный язык, описывающий реальность…, но как сложный перепутанный клубок, в котором языки разной степени интенсиональности переплетаются…»(3).

Более того, современная социокультурная ситуация обнаруживает тенденцию стирания границ не только между реальным и воображаемым, но и между реальным и виртуальным, когда виртуальность психологизируется, информатизируется и социализируется, а социальность виртуализируется, когда нивелируется любая определенность «не через трансценденцию к Ничто, но, исходя из нее самой, из льющейся через край избыточности смысла, смещающей любые границы» (6), через трансгрессию. Новая лингвистическая реальность, виртуальный дискурс, сформировавшиеся и стремительно развивающиеся в настоящее время вследствие развития новых информационных технологий и средств коммуникации, воспринимаются как отличительная черта постмодернистского мироощущения. По свидетельству М.С. Уварова, «налицо факт виртуализации сегодняшнего общества, в котором симулятивная деятельность принимает такие масштабы, что позволяет говорить об утрате устойчивости социальных структур и об ощущении призрачности и нестабильности социального бытия в ситуации постмодерна…»(4).

Таким образом, исследование феномена творчества в современной культуре в контексте проблемы аддиктивного поведения позволяет рассматривать его как антиномичный феномен, характеризующийся не только сложностью оценки по аксиологической шкале, но и парадоксальным образом совмещающий в себе как трансцендентную онтологическую перспективу дискурса, так и трансгрессивную.

Список литературы

1. Жаров С.Н. Трансцендентное в онтологических структурах философии и науки : автореферат дис… доктора философских наук : 09.00.01 / Воронеж.гос. ун-т Воронеж, 2007, 39 c.

2. МартелЯнн. Жизнь Пи.М.: «Эксмо-Пресс», 2011.

3. Руднев В.П. Прочь от реальности: Исследования по философии текста. II. — М.: «Аграф», 2000, С. 30.

4. Уваров М.С. Постмодернистская цивилизация?//Цивилизация: вызовы современности: Сб. статей /под ред. М.С. Уварова. — СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2009, С. 163.

5. Фаритов В.Т. Трансценденция и трансгрессия как перспективы дискурса // Фундаментальные исследования. — 2014. — № 11–2, С. 469.

6. Фаритов В.Т. Трансгрессия и трансценденция как перспективы времени и бытия в философии М. Хайдеггера и Ф. Ницше // NB: Философские исследования. — 2014. — № 8. — С. 1-24.

7. Шувалов А.В. Безумные грани таланта. Энциклопедия патографий. М.: ООО «Издательство АСТ»; «Издательство Астрель»; ОАО «ЛЮКС», 2004.

8. Электронный ресурс: http://www.livelib.ru/review/222491#more