Публикуем два параграфа из 1-й главы книги «Чужая феноменология. Каково быть вещью?» американского философа и теоретика видеоигр Иена Богоста. В данных параграфах Богост вкратце обозначает основные отличия своего подхода к реальности как от «сетевых», так и от других объектно-ориентированных онтологий.

В книге «Чужая феноменология» американский философ и теоретик видеоигр Иен Богост обращается к философии, теории литературы и компьютерным технологиям с целью разработки концептуального аппарата, который бы позволил описать опыт, испытываемый вещами. Радикализируя идеи плоской (помещающей все сущие на один уровень) онтологии в объектно-ориентированном ключе, Богост приходит к крошечной, «одномерной» онтологии, в которой реальность сконцентрирована в виде сверхплотной точки «есть», эксплозивно расширяющейся во «вселенную вещей». Любые объекты, или единицы, здесь одинаково существуют, хотя их существование и не одинаково. Для манифестации и описания такого «положения вещей» используется онтография — незаконнорожденная дисциплина, вышедшая из–под пера английского писателя М.Р. Джеймса, известного своими историями о приведениях. Богост придает ей значение общей стратегии «записи, которая открывает изобилие единиц в их интеробъективности». Раскрываемые онтографией объектные отношения, равно как и непостоянство и прерывистость этих отношений, не позволяют говорить о существовании единого мира. Поскольку ни один из объектов, в том числе и человек, не имеет прямого доступа к тому, как воспринимает другой объект (а такое восприятие, собственно, и составляет наиболее интимную сущность объекта, его ядро), постольку объекты схватывают восприятия друг друга через прерывистые — следовательно, быстро угасающие — цепочки метафор. Поэтому на месте мира обнаруживается разрозненная множественность, принять участие в которой предлагается посредством плотничества — особого рода практики, объясняемой автором через примеры компьютерных программ и вовлекающей читателя в процесс создания вещей.

Крошечная онтология

Плоская онтология — это идеал, ценность, которой могут пользоваться метафизики самых разнообразных убеждений. Я принимаю этот принцип, но хотел бы придать ему дальнейшее развитие.

Бытие одновременно разнообразно и однообразно. Как мы можем его охарактеризовать?

Мне нравится ответ Латура, который помещает все вещи в сети отношений. Но все–таки возникают проблемы: например, у Латура бытие становится слишком зависимым от отношений, и взаимодействия происходят не в пределах бытия вещи, а вне него. Кроме того, «сеть» — это в высшей степени нормализованная структура, которая задается порядком и предварительным определением. В попытке благородного спасения акторно-сетевой теории Латура можно было бы заменить сеть его более поздним понятием неразберихи, или запутанности (imbroglio), — ситуации неопределенности, в которой «никогда не ясно, кто или что действует» [1]. Исходный пример запутанности у Латура, к сожалению, тесно связан с человеческим знанием: когда мы читаем газету, мы попадаем в гибридное сплетение взаимосвязанных областей и сфер знания. (Латур: «…количество таких статей-гибридов, говорящих нам о всякого рода запутанностях, статей, где переплелись науки, политики, экономики, права, религии, техники, литературы, постоянно увеличивается… Вся культура и вся природа ежедневно перемешиваются на этих страницах. Однако никого это не заботит» [2]). Но и запутанность кажется мне слишком формальной, слишком организованной. Запутанность — это интеллектуальная категория; конечно, это хаос, но хаос в монокле.

Как вариант, мы можем принять подход другого акторно-сетевого теоретика — Джона Ло. Ло рассказывает об исследовании, которое он помогал проводить: его предметом было управление больничным трестом пациентов с патологией печени, вызванной употреблением алкоголя [3]. Как это часто бывает при столкновении с бюрократией, быстро обнаружилась переусложненная логистика. В некоторых случаях пациенты из городского консультационного центра направлялись на программу лечения от алкоголизма, но чтобы попасть на консультацию [в центр], нужна была предварительная запись. И все же многие в больнице воспринимали центр иначе, считая, что в нем оказывают помощь без предварительной записи (drop-in). Ло пришел к прагматическому заключению: «Беспорядок (mess)».

Ло развивает беспорядок до уровня методологического понятия, которое сопротивляется равномерному, аккуратному аналитическому делению. «Несвязность» — как раз то, к чему нужно стремиться. Ло пишет: «Проблема в самом слове „беспорядок“ — это унизительная кличка, которой пользуются любители ставить все на место. Я же предпочитаю ослабить надзор за границами и позволить несвязностям проявить себя. Или, во всяком случае, начать раздумывать о том, как это сделать» [4].

Важно не упускать из виду различие между беспорядком Ло и формализмом структурных подходов: речь идет не о какой-нибудь всеохватывающей системной операции, которая дает отчет обо всем — о наборе культурных норм или о правилах детально спланированной оргии на лакированном паркете, — но о быстром и нестрогом структурировании для-чего-угодно, не только для человеческих акторов, вовлеченных в описываемые события.

Беспорядок — это не аккуратная кучка, которая даже если и путается под ногами, то все равно сохраняет свою организацию; и не изящная вещь высшего порядка. Это не интеллектуальный проект, который станет предметом оценки и риск-менеджмента для андеррайтеров в дорогих жилетах. Беспорядок — разбросанные повсюду неудобные и зачастую отвратительные вещи. Он возникает как несчастный случай, авария, катастрофа. Он приходит без спроса. Мы избегаем его, а он тут как тут, и с ним нужно разбираться.

Несмотря на всю эстетическую привлекательность беспорядка, я считаю его настолько же неподходящим, как и запутанность Латура. Если сеть слишком упорядочена, то беспорядок слишком хаотичен. Она дает подвижную, расплывчатую картину массивного распространения сущностей, но при этом не предоставляет общего пространства, в котором они сходятся. Более того, пусть даже и метафорически, но все–таки беспорядок несет отпечаток корреляционизма: беспорядок — это нечто непостижимое для акторов-людей, нечто не упорядочивающееся в единую сеть. Но кто может гарантировать, что мой беспорядок не будет сетью для вулкана? Чья концепция реальности получает право обрамлять все остальные?

Проблему корреляционизма, безусловно, можно переформулировать как проблему внешней реальности. Наука по своей функции похожа на космический корабль: его выдающиеся и безумные пассажиры смотрят на фантастические экраны, надеясь обнаружить и нанести на карту мир без человека. Гуманизм и социология действуют строго противоположным образом: эти хитрые путешественники во времени отправляются в прошлое, чтобы показать, что внешний мир с самого начала был внутренним и только помешательство или наивность делают его отдельным. В обоих случаях дворец бытия описывается метафорами трехмерного пространства: это либо некое здание, величественный собор, который можно исследовать и разметить ради процветания человеческой культуры, либо фигура (shape), в которую вписано это здание, задающая его форму, подобно местности, где расположен собор, и без которой его невозможно было бы построить.

Теории бытия обычно поражают своим размахом, но в этом нет никакой необходимости, потому что бытие просто. Причем, настолько просто, что может быть полноценно объяснено надписью на бейсболке. Я называю это крошечной онтологией как раз потому, что для ее изложения не нужен трактат или толстый том. Я не хочу сказать, что родина бытия — в малом, как раз наоборот (но об этом чуть позже). Речь скорее о том, что базовый онтологический аппарат, необходимый для описания существования, должен быть максимально компактным и незатейливым.

Двухмерную метафору плоской онтологии можно заменить непространственным, одномерностью. Раз уж ни одна сущность не существует в меньшей степени, чем любая другая, вместо того чтобы распределять их по двухмерной поверхности плоской онтологии, мы могли бы сжать все в бесконечно плотную точку. Взамен поверхности плоской онтологии я предлагаю точку крошечной онтологии. Это плотная масса, образованная всем без исключения — и бессистемно разбросанным на манер беспорядка, и логически организованным в сеть.

С точки зрения доминирующего понимания общей теории относительности, черная дыра — это сингулярность, точка, в которой материя становится бесконечно плотной. Но физик Никодем Поплавский утверждает, что гравитация такой огромной силы будет действовать в противоположном направлении, приводя к расширению материи [5]. Поплавский предполагает, что в черных дырах могут содержаться целые вселенные; быть может, мы сами живем внутри черной дыры. Но мы никогда не узнаем это наверняка, поскольку, если кто-нибудь приблизится к черной дыре, время для наблюдателя замедлится из–за воздействия гравитации. Поэтому, чтобы рассуждать о сущности бытия внутри сингулярности, необходима спекуляция.

По случайному совпадению Харман тоже сравнивает вещь саму по себе с черной дырой. Всякий объект, утверждает Харман, «не только защищается от всего внешнего щитом пустоты, но и вмещает, вскармливает внутри себя бурлящую адскую вселенную» [6]. Плоская онтология предполагает, что бытие не иерархично, из чего следует вывод: бытие в целом — такой же объект, как и все остальные. Изъятие (withdrawal) — это свойство не только йогурта, или миндалин, или Винни Пуха, но и всего бытия. Красивой эмблемой крошечной онтологии могло бы быть просто «есть» (is), да и то только потому, что семантическая связность не может быть выражена одной только точкой над i.

Единичные операции

С одной стороны бытия мы находим беспредельную плотность, черную дыру, которая сплющивает все различия в неразличимость; посмотрев с другой стороны, мы обнаруживаем, что бытие вновь расширяется в целую вселенную множества вещей. Структура крошечной онтологии позволяет нам описать это отношение как фрактальное — бесконечное и повторяющееся. Контейнерное судно — это единица, так же как и его трюм, контейнеры, гидроподъемники, жидкий балласт, поворотные замки, крепежные стержни, моряки, их свитера и нити, из которых они сплетены. Корабль — это граница, за которой скрывается (withdraw) все, что образует его устройство; единицы, из которых он состоит, работают аналогичным образом — одновременно с ним и на том же фундаментальном уровне существования. Эта странная мереология (термин Леви Брайанта) акцентирует внимание на таинственных отношениях между частями и целым.

С точки зрения ООО, «любой объект — одновременно часть другого объекта и самостоятельная целостность» [7]. Вещи и зависят и не зависят от своих составляющих. Таким образом, объект оказывается странной структурой, которая может быть соотнесена и с «нормальным» предметом среднего размера вроде тостера, и с огромными, аморфными образованиями, такими как система международной транспортной логистики. Тим Мортон высказал остроумный комментарий по этому поводу: «Объект похож на ТАРДИС доктора Кто, который внутри гораздо больше, чем снаружи» [8]. Вещи обычны и необычны, велики и малы, конкретны и абстрактны. Нужен подход, который мог бы эффективно охарактеризовать их.

Ранее я предлагал термин «единица» как синоним и альтернативу обозначениям «объект» или «вещь» [9]. Делалось это отчасти из соображений удобства: я писал о вычислительных процессах, а в компьютерной науке термины «объект» и «объектно-ориентированный» имеют специфическое значение, они связаны с конкретной парадигмой программирования. Харман предложил термин «объектно-ориентированная философия» для обозначения набора воззрений, которые не делают отношение человек-мир привилегированным и единственно значимым, позаимствовав фразу из компьютерного мира и дав ей новую жизнь в философии [10]. Я не возражаю против присвоения терминов, но при обсуждении некоторых предметов в моей области специализации использование термина «объект» иногда приводит к путанице.

Есть и другие причины для отказа от этого обозначения. Например, объект предполагает субъект, однако же брак между субъектом и объектом находится в самом сердце корреляционизма! Говоря по совести, ООО никак не исключает возможность субъекта; проблематично только предположение о том, что один субъект — человек — имеет значение и достоин интереса. Это хорошая причина риторического толка для того, чтобы избегать употребления термина «объект».

Кроме того, объект подразумевает материальность, физические вещи, вроде шлакоблоков, или соломинок для питья, или железных опилок. Объектно-ориентированные реализмы, безусловно, направлены на возвращение в центр философии ныне утерянной вещественной части мира, но только материальные вещи не охватывают всю полноту этой установки. Вспомним первое основание крошечной онтологии — объектно-ориентированное мышление делает своим предметом все, что угодно: физическую материю (полузамороженный прохладительный напиток Slurpee), свойства (замороженность), рынки (сети минимаркетов), символы (бренд Slurpee), мысли (предположение о том, где может быть ближайший магазин 7-eleven) [11]. Плотность бытия определяет беспорядочность его связей, оно всегда соединяется с чем-то еще, не заботясь о проведении различий. На роль вещи годится все, что угодно.

И, кстати говоря, вещь — это тоже альтернатива объекта. В отличие от объектов, вещи могут быть конкретными и абстрактными. Но «вещь» тоже заряжена историей философии. Кантовская вещь-в-себе (das Ding an Sich) — это непознаваемый элемент, предполагаемый в качестве основания опыта. Для Хайдеггера вещь — это созданный человеком объект с определенными функциями. Хайдеггер, анализируя этимологию в свойственной ему манере, утверждает, что под Das Ding [вещью — нем.] изначально подразумевалось собрание или собирание. Хайдеггер определяет это собрание как совещание человека и мира. У Хайдеггера объект становится вещью, когда выделяется на фоне сущего при использовании, конечно же, человеком. Вещь у Зигмунда Фрейда — недостающий объект, то, чего не хватает субъекту. Жак Лакан переводит неврологическую интерпретацию Фрейда в семиотическую: Вещь — это означающее, оторванное от цепи сигнификации, впоследствии Лакан называет его объектом a. Харман использует интересующие нас слова как синонимы («объекты, инструменты, сущности или вещи»), но объект остается для него предпочтительным термином — возможно, как раз потому, что у вещи такая противоречивая история применения в философии [12].

Вещь оставила свой след и в критической теории, в частности Билл Браун предложил «теорию вещи» по аналогии с теориями нарративов и культуры [13]. Браун нащупал что-то важное (он обращается к творчеству Франсиса Понжа, этого великого модернистского поэта огня, дождя, апельсинов и сигарет), но, как и в случае Хайдеггера, интерес критика к вещам все еще обусловлен человеческой проблематикой. Браун выдвигает свою теорию, чтобы объяснить «как неживые объекты формируют субъективность человека» [14]. С одной стороны, вещь предоставляет нам удобную возможность для того, чтобы скрыть объект за занавесом, напомнить о его постоянном изъятии. Но, с другой стороны, мы так часто становились субъектом, относительно которого происходило это изъятие, что мы уже не можем не принимать этот обширный багаж вещи.

И последняя, пограничная проблема, поражающая вещи — конкретность. Когда кожура стручкового перца пузырится и прикипает к горячей стальной решетке вращающейся жаровни, она вступает со своим вместилищем в близкие и тесные, но в то же время далекие и чуждые отношения. Когда продавец вращает жаровню или ставит ее рядом с собой на откидной борт красного пикапа, жаровня, рукоятка, борт, метал и пропан отдаляются и от продавца и друг от друга. Однако, это не все: сами отношения между этими объектами тоже отдаляются. Отдаляются отношения между перцем и железом, откидным бортом и джинсами Lewis 501S, асфальтом и пикапом. Объекты — это не только вещи, но и их абстракции, а также отношения между ними [15]. Крошечные вселенные вещей одна за другой быстро и страстно прикасаются и притираются друг к другу, они сплетаются как полимеры.

Таким образом, вещь слишком сильно склоняет к конкретике, чтобы удовлетворить крошечную онтологию. Вещь оказывается вещью не только для людей, но и для многих других вещей, материальных и нематериальных. И все же вещь сохраняет определенность своих границ, даже когда меняет свой облик и сливается с мириадами конфигураций отдельных моментов бытия.

Вот почему единица (unit) — удобное наименование для объектов и вещей. Этот многозначный термин нечувствителен к тому, что он обозначает. Он также указывает на изолированное, унитарное и специфическое, но не на часть целого или нечто онтологически простое и неделимое как атом. Как я уже писал в других текстах, «единица» ранее использовалась в теории систем и теории сложности вычислений, а также в их прикладных вариациях в биологии, кибернетике, химическом машиностроении, информатике, социальной теории и мириадах других областей, которые пытаются объяснить различные явления как эмерджентные эффекты независимой активности взаимосвязанных частей системы [16]. Вопреки интуиции, система и единица соотнесены трояким образом: во-первых, единица изолирована и уникальна, во-вторых, единица вмещает в себя систему (вплоть до вселенских масштабов), в-третьих, единица становится частью другой системы, зачастую не одной, а множества из тех, в толпе которых она теснится.

Эти системы единиц удерживаются в нестойкой взаимосвязи благодаря случаям. Я использовал слово операция, чтобы описать поведение и взаимодействие единиц. В теории систем операция — «это базовый процесс, который принимает один или несколько вводных параметров и преобразует их» [17]. Любую функциональность можно понимать как операцию: заваривание чая, очистка кожуры, фотосинтез сахара, воспламенение сжатого топлива. Ранее я пользовался словосочетанием «единичная операция» в основном для описания семиотических систем, в частности уникальных качеств сигнификации в вычислительных машинах, где выражение всегда опирается на процедурное поведение [18]. Но с философской точки зрения единичная операция представляется более общим понятием, вполне подходящим для описания любых систем. Как и Харман, который приспособил к своим нуждам «объектно-ориентированное» программирования, я позаимствовал единичную операцию из химического машиностроения, где этот термин относится к стадиям химического процесса (экстракция, гомогенизация, дистилляция, рефрижерация и т. д.).

Единица открывает свойство бытия, которое вещь и объект задвигают на задний план. У плотности крошечной онтологии есть обратная сторона: нечто всегда одновременно является чем-нибудь еще — шестеренкой в механизме, отношением в сборке, частью целого. Вещи расширяются внутри этой плотности бытия, похожей на черную дыру. В каждом объекте скрыт эквивалент Большого взрыва. Бытие расширяется.

В исходной теории единичных операций я описывал это расширение, опираясь на онтологию множеств Алена Бадью [19]. Бадью заимствует у Георга Кантора понятие множества — способ описания целого через перечисление его составляющих, например: {a, b, c}. Всякое подмножество множества, как, например, {a,b} или {b, c}, всегда будет содержать меньшее количество членов, чем само множество. Кантор построил теорию трансфинитности, репрезентировав бесконечность как множества: бесконечное множество будет соответствовать множеству всех натуральных чисел. Но множество всех возможных подмножеств бесконечного множества представляется как «бóльшая» бесконечность.

Бадью разворачивает свою онтологию вокруг построений Кантора о трансфинитных числах. Для Бадью бытие равнозначно вхождению во множество: «Существовать — значит быть элементом» [20]. Для того чтобы принадлежность к множеству приобрела онтологический смысл, должен существовать некий процесс, который изолирует сущности от имеющихся трансфинитных подмножеств, который «у-единияет» (one-ify) их, как выразился Питер Холлвард. Бадью называет этот процесс фабрикации новых множественностей счетом-за-одно [21] (compte-­pour-un). Возникающее в результате «множество с определенной конфигурацией» [22], Бадью называет ситуацией.

Даже безотносительно к математическому жаргону Бадью, конфигурация может быть полезна для понимания крошечной онтологии. Если все существует одновременно и равным образом, без всяких различий, тогда процесс, посредством которого единицы воспринимают, соотносятся, учитывают, отвечают, отказываются и вовлекаются в любые другие взаимодействия — сам метод осуществления единичной операции — будет конфигуративным. В этом отношении бадьюанский счет-за-одно будет аналогией, полезной для понимания того, как плотность черной дыры на другой стороне бытия расширяется в бесконечное количество компоновок. Вещество бытия все время перетасовывается, перестраивается, меняет физическую и метафизическую ориентацию с каждым новым толчком со стороны фактов, отношений, понятий.

Подумайте об этом следующим образом: множество предполагает бытие в разобранном виде (exploded view) [23]. Плотность единицы расширяется как вселенная внутри черной дыры. Это расширение регистрируется с помощью множества, упорядоченного перечисления составляющих единицы, на манер схемы-плаката, показывающей многообразие механизмов внутри большой машины, например контейнерного судна или авиалайнера-гиганта.

Однако у онтологии Бадью есть одна проблема, которая не позволяет мне позаимствовать ее целиком: кто в ней осуществляет счет? Бадью не дает однозначного ответа, отождествляя бытие с аморфной безличностью математики [24]. Но это неудовлетворительный ответ, поскольку индифферентность бытия в истории философии почти всегда устранялась в угоду трансцендентной действующей силе или людям. Учитывая, что теория множеств — это созданная людьми символическая абстракция вхождения в целое (хотя она и претендует на универсальность) и тот факт, что примеры счета-за-одно, приводимые самим Бадью, почти всегда относятся к человеческому опыту (политика, искусство, любовь, поэзия), единицу невозможно заменить на счет-за-одно.

Поэтому давайте рассмотрим простое утверждение: единицы совершают операции. То есть единицы постоянно плетут интриги сами с собой, сцепляются друг с другом, действуют и противодействуют свойствам и состояниям, при этом все время что-то утаивая. Альфонсо Лингис называет это поведение императивами, структурирующими восприятие вещей: «Внутреннее предписание, благодаря которому грейпфрут сливается со своей упругой кожурой, тусклой желтизной, рыхлой мякотью» или «внутренняя формула манго, ивы или плоского гладкого камня» [25]. Эти внутренние предписания или формулы изымающих себя вещей невозможно схватить, несмотря на то, что они упорядочивают восприятие императивным образом.

Масштаб таких операций варьируется: живая клетка питается и делится, чтобы восстановить целостность органа, который доставляет кровь к конечностям тела, берущего буррито. Мотовило комбайна захватывает стебли злаков и подталкивает их к режущему аппарату, а затем к шнеку, который поднимает их вверх, к молотильному барабану. Филология вымышленных наречий Арды становится основной истории и преданий Средиземья, которые Дж.Р.Р. Толкиен описал в литературных произведениях «Хоббит», «Властелин колец» и «Сильмариллион», которые, в свою очередь, дают начало фанатским интерпретациям этих миров. Единицы всегда принимают участие друг в друге, связываются, соединяются или разъединяются благодаря разнообразным материальным и нематериальным действиям и жестам.

У Бадью речь идет о масштабных переменах (еще один аргумент в пользу того, что множества конфигурируются только людьми). Обыденная деятельность элементов множества остается неподотчетной. Если смотреть с этой точки зрения, счет-за-одно, очевидно, не относится к рутинным взаимодействиям членов множества. Онтология Бадью неспособна описать повседневное бытие вещей, она ограничивает себя сферой необыкновенных перемен-для-человека.

В работе «Единичные операции» я обращаюсь к счету-за-одно не как к модели или аналогу единичных операций, а как к близкой по смыслу идее [26]. Дело в том, что вещи не сводятся только к своим действиям, но нельзя отрицать, что они что-тоделают. И философское рассмотрение того, как они это делают, вполне оправдано. Единицы — изолированные сущности, заключенные в других единицах, теснящиеся подле друг друга, но никогда не сливающиеся до конца. Единица не бывает атомом, только множеством, группировкой других единиц, которые взаимодействуют как система: единичная операция всегда фрактальна. Вещи догадываются о сущности бытия друг друга, но эти догадки никогда не получают окончательного подтверждения. В этом сама суть единичной операции: так обозначается феномен, отдающий отчет об объекте. Это процесс, логика, если угодно — алгоритм, при помощи которого одна единица пытается удостоверить другую. В терминологии Бадью этому соответствует скорее ситуация, чем счет-за-одно. У Уайтхеда это способность схватывания. У Гуссерля — ноэзис без сознания, когитации, интенции и других привходящих качеств человеческого мышления. У Лингиса — внутренняя формула, через которую вещь побуждает к ее исследованию. Поскольку все объекты фундаментально отличается друг от друга, у каждого из них есть свои подходы, своя логика понимания (sense making) — благодаря этим отношениям одна вещь очерчивает подлинную реальность другой вещи, подобно тому, как радиация вокруг горизонта событий дает астроному представление о сущности черной дыры [27]. «Единичная операция» — это обозначение для логики, через которую объекты воспринимают свои миры и взаимодействуют с ними.

Перевод с английского Глеба Коломийца

Примечания

[1] Latour, Bruno. Reassembling the Social: An Introduction to Actor-Network Theory. Oxford: Oxford University Press, 2005. P. 46. (Русский перевод: Латур Б. Пересборка социального : Введение в акторно-сетевую теорию / пер. с англ. И. Полонской. — М. : Изд. дом Высш. шк. экономики, 2014. С. 68).

[2] Latour, Bruno. We Have Never Been Modern. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1993. P. 2. (Латур Б. Нового Времени не было : Эссе по симметричной антропологии / пер. с фр. Д. Калугина — СПб. : Изд-во Европ. ун-та в Санкт-Петербурге, 2006. С. 60–61).

[3] Law, John. “Making a Mess with Method,” Centre for Science Studies, Lancaster University, Lancaster, http://www.comp.lancs.ac.uk/sociolo gy/papers/Law-Making-a-Mess-with-Method.pdf.

[4] Ibid., 11.

[5] Popławski, Nikodem J. “Radial Motion into an Einstein-Rosen Bridge,” Physics Letters 687, nos. 2–3 (2010): 110–113. В своей работе Поплавски комментирует теорию Ли Смолина о том, что внутри черных дыр помещаются целые вселенные.

[6] Harman, Graham. Guerrilla Metaphysics: Phenomenology and the Carpentry of Things. Chicago: Open Court, 2005. P. 95.

[7] Bryant, Levi. The Democracy of Objects. Ann Arbor, Mich.: Open Humanities, 2011. P. 215.

[8] Morton, Timothy. Realist Magic. Ann Arbor, Mich.: Open Humanities Press, forth-coming.

[9] Bogost, Ian. Unit Operations: An Approach to Videogame Criticism. Cambridge, Mass.: MIT Press, 2006. P. 5.

[10] Латур проводит это сравнение в гораздо более явном виде в эссе «От Realpolitik к Dingpolitik — как сделать вещи публичными». Латур пишет: «Несколько лет назад программисты изобрели замечательное выражение „объектно-ориентированное“ ПО для описания нового способа программирования. Мы используем эту метафору, чтобы задать вопрос: „Какой может быть объектно-ориентированная демократия?“». Этот текст был написан для каталога выставки «Делая вещи общедоступными — Атмосферы демократии» (Making Things Public — Atmospheres of Democracy), вышедшего под редакцией Латура и Петера Вайбеля, в издательстве MIT Press. Новых изданий не последовало, поэтому теперь эссе можно найти либо в: Fiona Candlin, Raiford Guins (eds.), The Object Reader (Routledge, 2009) или в интернете: http://www.bruno-Iatour.fr/articles/article/96-DINGPOLITIK2.html. Цитата выше взята со страницы 154 каталога.

[11] Торговая марка Slurpee продается только в магазинах сети 7-Eleven. — Прим. пер.

[12] Harman, Guerrilla Metaphysics, 90.

[13] Brown, Bill. “Thing Theory.” Critical Inquiry 28 (Autumn 2001): 1–22. P. 1.

[14] Ibid., 7.

[15] Харман сделал похожее наблюдение в статье «О замещающей причинности»: «Сказав однажды, что „всякое отношение само есть объект“, я продолжаю считать это утверждение истинным. Но так как в нашей статье отношения определяются заново, чтобы включить сюда содержательность, искренность и смежность, наш слоган должен быть переформулирован: „всякая связь сама есть объект“» (Harman, Graham. “On Vicarious Causation.” Collapse: Journal of Philosophical Research and Development 2 (2007): 187–221. P. 207; Харман Г. О замещающей причинности / пер. с англ. А. Маркова // Новое литературное обозрение. 2012. №2 (114). С. 75–90. С. 84).

[16] См.: Bogost, Unit Operations, 4–5.

[17] Ibid., 7.

[18] См.: Bogost, Unit Operations, в особенности главы 5, 6, 9.

[19] Ibid., 10–11.

[20] Badiou, Alain. “Politics and Philosophy.” Angelaki 3, no. 3 (1998): 113–133. P. 130.

[21] Hallward, Peter. Badiou: A Subject to Truth. Minneapolis: University of Minnesota Press, 2003. P. 333.

[22] Badiou, L'Être et l'événement, Paris: Seuil, 1988. P. 408.

[23] Дословно — взорванный вид. Здесь и в других местах автор опирается на сходство между изображением в разобранном виде и взрывом, который разбрасывает составные части вещи во все стороны. — Прим. пер.

[24] Badiou, L'Être et l'événement. P. 13, 26.

[25] Lingis, Alphonso. The Community of Those Who Have Nothing in Common. Bloomington: Indiana University Press, 1994. P. 63; курсив мой.

[26] Мои точные слова были такими: «Возможно, ближайший философский предшественник единичных операций — применение теорий множеств в онтологии современным философом Аленом Бадью» (Bogost, Unit Operations, 10).

[27] Грэм Харман проводит аналогичное сравнение здесь: http://doctor zamalek2.wordpress.com/2010/08/04/brief-response-to-vitale/, но он объясняет отношения дедукции в терминах его теории расколотого объекта (реальный объект изымается, чувственный — нет).