В последнее время здесь появилось несколько переводов неореакционных текстов Ника Ланда. В некоторых из них он ссылается на Менциуса Молдбага (настоящее имя Кертис Ярвин). Эта ссылка не случайна, так как Менциус Молдбаг является не только одним из самых известных представителей неореакционного движения, одним из тех кто, как говорится, стоял у самых истоков, но также тем, кто привлек внимание Ланда к неореакции.

Большую часть своих текстов Молдбаг размещал [1] в своем блоге под названием Unqualified Reservations. Его тексты в основном могут быть определены как «политическая философия», хотя на самом деле они не ограничиваются лишь политической тематикой. Публикуемая здесь статья является переводом самой первой записи (23.04.2007) из блога Менциуса Молдбага, которая, в то же время, является программным текстом.

Недавно я возился кое с чем в своем гараже и решил создать новую идеологию.

Что? В смысле, я что, сошел с ума? Во-первых, нельзя просто так создать новую идеологию. Они вынашиваются веками, прямо как рецепты лазаньи. Им нужно выдержаться как бурбону — его нельзя пить прямо из радиатора.

Кроме того, посмотрите, что случается, если вдруг осмелиться на это: что является причиной всех проблем этого мира? Идеологии, вот что. Что общего у Буша и Осамы? Они — идеологизированные идиоты. Неужели нам нужно больше идеологий?

К тому же, создать новую идеологию просто-напросто невозможно. Люди обсуждают идеологии уже с тех пор, как Иисус был мальчишкой. Как минимум! И я собираюсь превзойти их? Какой-то случайный человек из Интернета, вылетевший из магистратуры, который не знает ни греческого, ни латыни? Кем я себя возомнил, Уоллесом Шоном?

Все это — превосходные возражения. Давайте ответим на них, а потом уже поговорим о формализме.

В первую очередь, конечно, у нас имеется парочка хорошо выдержанных традиционных идеологий, которые Интернет преподносит нам в прекрасных подробностях. Они предстают под разными именами, но давайте назовем их прогрессивизмом и консерватизмом.

Моя претензия к прогрессивизму заключается в том, что, по крайней мере, последние 100 лет подавляющее большинство писателей, мыслителей и просто умных людей были, в общем-то, прогрессивистами. Таким образом, любой интеллектуал в 2007 году, который — если только не произошло какого-то искривления Интернет-пространства, и мои слова не стали транслироваться в прямом эфире Fox News — читает этот текст, более или менее насквозь промаринован в прогрессивистской идеологии.

Возможно, это может несколько ослабить способность видеть проблемы, которые могут существовать в прогрессивистском мировоззрении.

Что касается консерватизма, то не все мусульмане — террористы, но большинство террористов — мусульмане. Аналогично, не все консерваторы — кретины, но большинство кретинов —консерваторы. Современное американское консервативное движение — которое, что парадоксально, намного моложе, чем прогрессистское движение (правда, только потому, что ему пришлось переизобретать себя с нуля после диктатуры Рузвельта) — ощутимо пострадало от своей аудитории. Еще одной его проблемой является странное стечение обстоятельств, связанное с выборами, из–за которого ему приходится презирать все то, чем прогрессивизм восхищается, странный врожденный дефект, который, кажется, не поддается лечению.

Большинство людей, которые не считают себя «прогрессивистами» или «консерваторами» являются одним из двух. Либо они «умеренные», либо они «либертарианцы».

По моему опыту большинство здравомыслящих людей определяют себя как «умеренных», «центристов», «независимых», «внеидеологических», «прагматичных, «аполитичных» и т.д. Принимая во внимания множество трагедий, выкованных политикой 20-ого века, такое отношение вполне понятно. Но оно также, по моему мнению, ответственно за большинство смертей и разрушений в современном мире.

Умеренность — это не идеология. Это не мнение. Это не мысль. Это отсутствие мысли. Если вы считаете статус-кво 2007-ого в основном правильным, то вы должны верить в то же самое, если машина времени перенесет вас в Вену 1907-ого. Но если вы, пройдясь по Вене 1907-ого, говорите, что здесь должен быть Европейский союз, что африканцы и арабы должны сами управлять своими странами или даже поселиться в Европе, что любая форма государства кроме парламентской демократии является злом, что бумажные деньги лучше подходят для бизнеса, что все врачи должны работать на государство и т.д., и т.п. — что ж, тогда вам, возможно, еще придется поискать людей, которые с вами согласятся. И они не станут называть себя «умеренными», как, впрочем, и никто другой.

Нет, если вы умеренный в Вене 1907-ого, то вы должны считать, что Франц Иосиф I был величайшим достижением после хлеба в нарезке [2]. Ну так каков ваш ответ? Габсбурги или Еврократы? Довольно сложно пойти на компромисс в таких условиях.

Иными словами, проблема умеренности в том, что «центр» не зафиксирован. Он движется. А раз он движется, а люди остаются людьми, то они попытаются его сдвинуть. Это создает стимул для насилия — то, чего мы, формалисты, пытаемся избежать. Остановимся на этом немного подробней.

Остаются либертарианцы. Сейчас я до смерти люблю либертарианцев. Мой процессор практически перманентно подключен к Mises Institute. На мой взгляд, любой, кто сознательно выбрал оставаться в неведенье относительно либертарианской (и, в особенности, Мизесо-Ротбардинской) мысли в эру, когда несколько кликов мыши могут заправить вас высокооктановым либертарианством так, чтобы можно было утопить лося, не является интеллектуально зрелым человеком. Кроме того, я являюсь программистом, прочитавшим слишком много научной фантастики — два главных фактора риска для либертарианства. Так что я могу сказать: «читайте Ротбарда» и этого будет достаточно.

С другой стороны, тяжело не отметить два важных факта о вселенной. Первый заключается в том, что либертарианство — это невероятно очевидная идея. Другой — оно никогда успешно не претворялось в жизнь.

Это, конечно, ничего не доказывает. Но это предполагает, что либертаринство, как его недоброжелатели всегда готовы заявить, — это по существу непрактичная идеология. Я бы с радостью жил в либертарианском обществе. Но вопрос в том, есть ли путь отсюда, ведущий к нему? И если мы окажемся в нем, останемся ли мы в нем? Если для вас ответ на оба вопроса оказывается очевидным «да», то возможно, что ваше понимание «очевидного» отличается от моего.

Вот почему я решил создать свою идеологию — «формализм».

Конечно, в формализме нет ничего нового. Прогрессивисты, консерваторы, умеренные и либертарианцы легко обнаружат большие куски их собственных неусвоенных реалий. Даже слово «формализм» позаимствовано у легального формализма, который является той же идей, но в более сдержанном наряде.

Я не Виззини. Я просто какой-то чувак, который покупает кучу сложных подержанных книг и не боится размолоть их, добавить приправу и подать результат в качестве какого-то политического сурими. Практически все, что я говорю доступно в более удачной письменной форме, с большими подробностями и от гораздо более эрудированных людей, таких как Жувенель, Кюнель-Лендинг, Леони, Бернхем, Нок, и т.д., и т.п.

Если вы никогда не слышали о ком-либо из этих людей, то знайте, что я тоже о них не знал до того, как начал процедуру. Если вас это пугает, то так и должно быть. Замена собственной идеологии — это как «сделай сам» операция на мозге. Это требует терпения, терпимости, высокого болевого порога и очень твердых рук. Кем бы вы ни были, у вас уже есть идеология и если вы хотите ее извлечь, то придется сделать это самостоятельно.

Так что нет смысла начинать этот грязный эксперимент, чтобы установить какую-то иную идеологию, лишь потому, что кто-то вам это сказал. Формализм, как мы позже увидим, является идеологией разработанной гиками для других гиков. Это не набор инструментов. Он не идет с батарейками в комплекте. Вы не можете просто разогреть его в микроволновке. В лучшем случае это неровная отправная точка, чтобы помочь вам создать свою собственную «сделай сам» идеологию. Если вам не нравится работать с настольной пилой, осциллоскопом и автоклавом, то формализм не для вас.

Формализм говорит:

Главная идея формализма всего лишь в том, что главная проблема человеческих взаимоотношений — это насилие. Целью является разработка ненасильственных способов взаимодействия на планете чрезвычайно ограниченного размера.

Особенно без организованного насилия. Хороший формалист верит, что в сравнении с организованным человек-против-человека насилием все прочие проблемы — бедность, глобальное потепление, упадок нравов и т.д., и т.п., и все прочее — являются в основном незначительными. Пожалуй, раз и навсегда избавившись от насилия, мы можем начать немного волноваться об упадке нравов, но учитывая то, что организованное насилие уничтожило несколько сотен миллионов людей в прошлом веке, в то время как упадок нравов принес нам «Американского Идола», думаю, что приоритеты довольно очевидны.

Ключ в том, чтобы смотреть на это не как на моральную проблему, но как на техническую проблему. Любое решение, которое решает проблему, является приемлемым. Любое решение, которое не решает проблему, не является приемлемым.

Например, есть превосходная идея под названием пацифизм, часть стандартного прогрессивистского комплекта, который претендует быть решением для проблемы насилия. Насколько я понимаю его, идея в том, что если мы с вами не способны на жестокость, то и все прочие тоже не способны быть жестокими.

Нет сомнений, что в моей голове пацифизм является эффективным в некоторых случаях. В Северной Ирландии, например, это как раз то, что нужно. Но имеется своеобразная логика «сотой обезьяны»[3], которая последовательно ускользает от моего линейного западного мышления. Вот что поражает меня: если все стали пацифистами, но потом один человек решает не быть пацифистом, то все закончится тем, что он будет править миром. Хмм.

Следующая трудность заключается в том, что дефиниция слова «насилие» не является такой уж очевидной. Если я аккуратно избавлю вас от вашего кошелька, а вы начнете преследовать меня с пистолем, чтобы заставить меня умолять вас дать мне возможность вернуть вам кошелек обратно, то что из этого будет насилием? Полагаю я скажу: «что ж, это был твой кошелек, но теперь он мой»?

Это, как минимум, наводит на мысль, что нам нужно правило, которое скажет нам, где чей кошелек. Насилие в таком случае — это все, что нарушает правило или заменяет его иным правилом. Если правило прозрачно и все ему следуют, тогда насилия нет.

Иными словами, насилие равно конфликт плюс неопределенность. Пока в мире есть кошельки, конфликт будет существовать. Но если мы можем устранить неопределенность — если есть недвусмысленное, непоколебимое правило, которое заранее говорит нам, кто получает кошелек — у меня нет оснований запускать свою руку в ваш карман, а у вас нет причин гоняться за мной, неистово стреляя в воздух. Согласно определению никакие из этих действий не могут способствовать преодолению конфликта.

Насилие любого масштаба не имеет смысла без неопределенности. Рассмотрим войну. Если армия знает, что проиграет войну, скажем, благодаря совету некого непогрешимого оракула, то нет смысла сражаться. Почему бы не сдаться и не покончить с этим?

Но это лишь умножило наши трудности. Откуда берутся эти правила? Кто делает их непоколебимыми? Кто будет оракулом? Почему кошелек скорее «твой», чем «мой»? Что случится если мы не будем согласны по этому вопросу? А если существуют отдельные правила для каждого кошелька, то как все могут их запомнить? И предположим, что пистолет у меня, а не у вас?

К счастью, великие философы потратили долгие часы, размышляя над этими деталями. Ответы, которые я привожу, даны ими, а не мной.

В первую очередь, разумным способом создания правил является тот, при котором вы связаны правилом тогда и только тогда, когда вы с ним согласны. У нас нет правил, которые где-то создаются богами. То, что у нас реально есть — это вообще не правила, а соглашения. Конечно, согласиться с чем-то, а затем, для собственной выгоды, нарушить соглашение является хамским поступком. На самом деле, когда вы создаете соглашение, то соглашение само по себе может запросто включать в себя обстоятельства такого рода безответственного поведения.

Если вы дикарь и ни с чем не согласны — даже с тем, что вы не станете убивать случайных прохожих на улице — никаких проблем. Идите и живите в джунглях или в подобном месте. Не ждите, что кто-либо позволит вам шляться по улицам и делать это дольше, чем, скажем, белому медведю. Нет никакого абсолютного морального принципа, который говорит, что белый медведь является злым, но их присутствие просто не сочетается с современной городской жизнью.

Мы обнаруживаем здесь два типа соглашений. Есть соглашения с другими отдельными лицами — я согласен покрасить твой дом, а ты согласен мне заплатить. А есть соглашения вроде «я не стану никого убивать на улицах». Но разве эти соглашения действительно различны? Я так не думаю. Я считаю, что второй тип соглашения — это ваше соглашение с любым владельцем улицы.

Если у кошельков есть владельцы, почему у улиц нет владельцев? У кошельков должны быть владельцы, очевидно потому, что кто-то должен решить, что происходит с кошельком. Должен ли он оказаться в вашем кармане или моем? Улицы остаются на месте, но все еще имеется масса решений, которые необходимо принять — кто создает улицы? Когда и почему? Можно ли убивать людей на улице или эта одна из тех улиц с запретом на убийства? Что насчет уличных торговцев? И так далее.

Очевидно, что если я владею 44-ой улицей, а вы 45-ой и 43-ей, то возможности для сложных взаимодействий между нами становятся нетривиальными. И вот сложность соседствует с неоднозначностью, которая соседствует с неопределенностью, а пистолеты снова расчехлены. Итак, на самом деле, мы, вероятно, говорим больше не о владении улицами, но о владении чем-то большим, более четко определенными единицами — кварталами, наверно, или даже городами.

Владеть городом! А это было бы довольно круто. Но это возвращает нас назад к вопросу, который мы полностью пропустили, кто чем владеет. Как мы это решим? Заслуживаю ли я владеть городом? Заслуживаю ли я такой награды? Я считаю, что да. Пожалуй, вы можете оставить свой кошелек себе, а я мог бы получить, скажем, Балтимор.

Вот та самая идея, называемая социальной справедливостью, в которую верят так многие люди. Понятие, по сути, достаточно универсальное, подходящее для данного текста. Это понятие говорит нам, что Земля маленькая и у нее ограниченный набор ресурсов, таких как города, которых мы хотим настолько много, насколько это возможно. Но мы не можем получить по городу каждый или хотя бы по улице, поэтому мы должны разделить все поровну. Потому что все мы, люди, равны и никто из нас не более равный, чем остальные.

Социальная справедливость звучит очень неплохо. Но с ней связаны три проблемы.

Первая заключается в том, что многие из этих замечательных вещей не могут быть сопоставлены напрямую. Если я получил яблоко, а вам достался апельсин, то мы равны? Кто-то может оспорить это — возможно, с помощью пистолета.

Вторая проблема в том, что даже если все начинают со всем одинаковым, люди имеют разные нужды, способности и т.д., а поскольку концепция владения подразумевает, что если вы чем-то владеете, то вы можете передать это кому-то еще, не похоже, что все могут остаться равными. На самом деле, это в принципе невозможно соединить систему, в которой соглашения остаются в силе, с системой, в которой равенство остается равным.

Это подсказывает нам, что если мы попытаемся обеспечить перманентное равенство, нам, пожалуй, стоит ожидать перманентного насилия. Я не большой фанат «эмпирического свидетельства», но я думаю, что это предсказание довольно неплохо коррелирует с реальностью.

Но третья проблема, вот настоящий убийца, так сказать, заключается в том, что мы, по сути, не разрабатываем здесь абстрактную утопию. Мы пытаемся починить реальный мир который, если вы вдруг не заметили, в полной жопе. Во многих случаях, нет никакого внятного соглашения о том, кто чем владеет (Палестина или кто-то другой?), но большая часть стóящих вещей в мире имеют достаточно определенную систему управления.

Если мы начнем с уравнивания распределения товаров или даже с изменения этого распределения в целом, то мы напрасно ставим сами себя в довольно затруднительное положение. Мы говорим, что пришли с миром, мы верим, что все должны быть свободными и равными, так что давайте обнимемся. Обнимите меня. Чувствуете эту выпуклость в моем заднем кармане? Ага, это именно то, о чем вы подумали. И он заряжен. А теперь отдайте ваш город/кошелек/яблоко/апельсин, потому что я знаю кое–кого, кому они нужны больше, чем вам.

Цель формализма в том, чтобы избежать этого маленького неприятного препятствия. Формализм говорит: давайте определим, кто чем владеет прямо сейчас, а потом дадим им маленький разноцветный сертификат. Давайте не связываться с тем, кто что должен иметь. Потому что, нравится вам это или нет, это просто рецепт для увеличения насилия. Очень трудно придумать правило, которое объясняет, почему палестинцы должны получить Хайфу назад, не оправдывая при этом возврат Лондона валлийцам.

Пока что это звучит как либертарианство. Но есть большая разница.

Либертарианцы могут считать, что валлийцы должны получить Лондон обратно. Или нет. Я все еще не уверен, я могу интерпретировать Ротбарда таким образом, а это, как мы видели, само по себе является проблемой.

Но есть кое-что, во что верят все либертарианцы, это то, что американцы должны вернуть Америку. Другими словами, либертарианцы (по крайней мере, настоящие либертарианцы) верят, что Соединенные Штаты в основе своей являются нелегитимным узурпатором власти, что налогообложение — это воровство, что с ними, по существу, обращаются как с пушными животными. Эта странная, вмешивающаяся в чужие дела вооруженная мафия, которая как-то убедила всех остальных жителей страны почитать ее как если бы она была церковью господней или чем-то в этом роде, а не просто кучкой парней с причудливыми значками и большими пушками.

Хорошему формалисту не нужно ничего из этого.

Потому что для формалиста тот факт, что США может предопределить, что случится на североамериканском континенте между 49-ой параллелью и Рио-Гранде, между Аляской и Гавайями и т.д., означает, что это организация, которая владеет территорией. И тот факт, что Соединенные Штаты извлекают регулярную прибыль из вышеупомянутых пушных тварей не значит ничего более чем то, что они имеют на это право. Различные маневры и псевдо-легальность, благодаря которой добываются эти качества, являются всего лишь историей.

Так что если обязанность выплачивать часть вашей зарплаты делает вас крепостным (резонный способ по-новому использовать это слово в наш, несомненно, менее сельскохозяйственный век), то вот чем являются американцы — крепостными.

Корпоративные крепостные, если точнее, так как США есть не что иное, как корпорация. То есть это формальная структура, с помощью которой группа индивидов соглашается действовать вместе, чтобы достичь определенных результатов.

И что с того? Ну да, я корпоративный крепостной. Это что так ужасно? Похоже, что я довольно к этому привык. Два дня в неделю я работаю на Лорда Шути-Шота. Или на Всемирные Безликие Продукты. Или на кого-нибудь еще. Разве имеет значение, кем выписывается чек?

Современное деление на «частные» корпорации и «государственные» на самом деле появилось достаточно недавно. Конечно, США отличаются от, скажем, Microsoft тем, что США сами управляют своей безопасностью. С другой стороны, точно так же как Microsoft почти полностью зависит от США в вопросах обеспечения своей безопасности, США почти полностью зависит от Microsoft в вопросах своего программного обеспечения. Совершенно не понятно, почему это должно сделать одну корпорацию особенной, а другую — неособенной.

Конечно, цель Microsoft не в том, чтобы писать программы, а в том, чтобы делать деньги для своих акционеров. Американское Онкологическое Общество — это тоже корпорация у нее тоже есть цель — лечить рак. Я потерял кучу работы из–за так называемого «программного обеспечения» Microsoft, но его акции, честно говоря, не упали из–за этого. И рак, судя по всему, все еще вокруг нас.

В том случае, если генеральный директор MSFT [Microsoft] или ACS [Affiliated Computer Services] читает это, хотя на самом деле у меня нет для вас сообщения, ребята. Вы знаете, что вы пытаетесь сделать и ваши люди, наверняка, делают свою работу так хорошо, как могут. Если нет, то увольте ублюдков.

Но у меня нет ни малейшего представления о том, в чем цель США.

Я слышал, что есть кто-то, кто ими управляет. Но кажется, что он не может даже уволить своих сотрудников, что, вероятно, хорошо, так как я слышал, что он далеко не Джек Уэлч, если вы понимаете о чем я. На самом деле, если кто-либо может назвать хоть одно важное событие, которое произошло в Северной Америке благодаря тому, что в 2004 году был избран Буш, а не Керри, то я буду рад об этом узнать. Потому что у меня сложилось впечатление, что президент имеет столько же влияния на действия США, сколько Божественный Верховный Император, Божественный Микадо, имел влияния на действия Японии. То есть практически никакого.

Очевидно, что США существуют. Очевидно, что они что-то делают. Но то, как они решают, что именно собираются сделать, является настолько непрозрачным для тех, кто находится не у власти, что это больше напоминает гадание на бычьих внутренностях.

Итак, вот манифест формалиста: США — это просто корпорация. Это не мистическое вверение, переданное нам прошлыми поколениями. Это не вместилище наших надежд и страхов, не голос совести и не карающий меч правосудия. Это просто большая старая компания, которая держит огромную кучу активов, не имея четкого представления о том, что она пытается с ними сделать и мечется вокруг как акула в ковбойской шляпе, держащая ведро на пять галлонов и красными чернилами, бьющими из всех ее бесчисленных жабр.

Для формалиста способ починить США заключается в том, чтобы отказаться от древних мистических корешков (horseradish), корпоративных молитв и военных песнопений, выяснить, кто владеет этим чудовищем и позволить им решить, что, черт побери, они собираются с этим делать. Я не считаю большим безумием сказать, что все мнения — включая реструктурирование и ликвидацию — должны быть на столе.

Говорим ли мы о США, Балтиморе или вашем кошельке, формалист рад, когда право собственности и контроль закреплены раз и навсегда. Для реформализации, поэтому, нам нужно выявить, у кого есть реальная власть в США и присвоить акции таким образом, чтобы воспроизвести это их распределение настолько тщательно, насколько это возможно.

Конечно, если вы верите в волшебные корешки (horseradish), вы, возможно, скажите, что каждый гражданин должен получить одну акцию. Но это довольно мечтальный взгляд на реальную американскую структуру власти. Помните, что наша цель не в выявлении того, кто что должен иметь, а в определении того, кто чем реально владеет.

Например, если New York Times должен будет одобрить наш реформализаторский план, то это, скорее всего, и произойдет. Это предполагает, что New York Times имеет немного власти и, следовательно, должна получить не так уж и много акций.

Но погодите. Мы не ответили на вопрос. Какова цель США? Предположим, исключительно для примера, что мы отдаем все акции в руки New York Times. Что Сульцбергер-старший сделает со своей новехонькой страной?

Многие люди, возможно включая мистера Сульцбергера, похоже, воспринимают США как благотворительное предприятие. Прямо как Американское Онкологическое Общество, только с более широкой миссией. Возможно, что цель США просто в том, чтобы нести миру добро.

Это вполне понятная точка зрения. Конечно, если в мире остается что-то нехорошее, то оно должно быть побеждено гигантской, хорошо вооруженной мега-благотворительной организацией, с термоядерным оружием, флагом и 250 миллионами крепостных. На самом деле, это немного удивительно, что, учитывая умопомрачительные пожертвования этому великому филантропическому учреждению, оно, очевидно, приносит так мало пользы.

Возможно, если бы вы реформализовали США, запустили их как реальный бизнес и распределили их акции среди большого количества благотворительных организаций, каждая со своим особым уставом, созданным для каких-то реальных конкретных целей, то это принесет больше пользы.

Конечно, США имеют не только активы. К сожалению, у них также есть долги. Некоторые из этих долгов, такие как казначейские векселя, уже достаточно хорошо формализованы. Другие, такие как Социальная Безопасность и Медикэр, носят неформальный характер, поэтому подчиняются политической неопределенности. Или, если эти обязательства были реформализованы, то их получатели лишь выиграли от этого. Конечно, они, таким образом, становятся договорными инструментами и могут, например, быть проданы. Возможно в обмен на крэк. Таким образом, реформализация требует от нас проводить различие между собственностью и благотворительностью, это сложная, но важная проблема.

Все это не дает ответа на вопрос: являются ли национальные государства, такие как США, полезными? Если вы реформализуете США, то вопрос останется их акционерам. Возможно, что города работают лучше всего, когда они находятся в независимом владении и управлении. Если так, они, возможно, должны быть разделены на отдельные корпорации.

Существование успешных городов-государств таких как Сингапур, Гонконг, Дубай безусловно предлагает ответ на этот вопрос. Как бы мы их ни называли, эти места примечательны своим процветанием и своим относительным отсутствием политики. По сути, возможно, что единственный способ сделать их более стабильными и безопасными — это трансформировать из эффективных, находящихся в семейном владении (Сингапур и Дубай), или из дочерних (Гонконг) корпораций в анонимную общественную собственность, устраняя, тем самым, долгосрочный риск того, что политическое насилие сможет развиваться.

Разумеется, отсутствие демократии в этих городах-государствах, тем не менее, не делает их сопоставимыми с Нацисткой Германией или Советским Союзом. Любые ограничения личной свободы, кажется, в первую очередь, направлены на предотвращение развития демократии — понятная озабоченность, учитывая историю народовластия. На самом деле, и Третий Рейх, и Коммунистический мир всегда претендовали на выражение истинного духа демократии.

Как это, в частности, демонстрирует Дубай государство (как и любая корпорация) может предоставить превосходный уровень обслуживания клиентов, не владея клиентами и не будучи во владении клиентов. Большинство жителей Дубая даже не являются его гражданами. Если у шейха аль-Мактума есть коварный план захватить их всех, заковать в цепи и заставить работать в шахтах, тогда он идет к этому слишком окольным путем.

Дубай, как место, не имеет ничего, что говорило бы в его пользу. Погода ужасна, достопримечательности отсутствуют, а соседи просто отвратительные. Это крошечное место посреди ничто, окруженное свихнувшимися на Аллахе маньяками, подозрительно напоминающие высокоскоростные центрифуги. Тем не менее, оно имеет четверть мировых нефтевышек и растет как сорняк. Если мы позволим Мактумам править Балтимором, то кто знает, что случится?

Одним из выводов формализма является, что демократия — с чем соглашалась большая часть авторов вплоть до 19-ого века — является неэффективной и деструктивной государственной системой. Концепт демократии без политики вообще не имеет смысла и, как мы видели, политика и война представляют собой единое целое. Демократическая политика лучше всего может быть понята как вид символического насилия, как определение победителя битвы по тому, кто сколько солдат привел.

Формалисты приписывают успехи Европы, Японии и США после Второй мировой войны не демократии, а ее отсутствию. При сохранении символических структур демократии, прямо как римский принципат, сохранивший сенат, поствоенная западная система присвоила почти всю реальную власть принимать решения своим государственным служащим и судьям, которые являются «аполитичными» и «внепартийными», т.е. не-демократическими.

Потому что при отсутствии эффективного внешнего контроля государственные службы более-менее способны управлять собой, прямо как любое не подконтрольное предприятие они всегда, кажется, существуют и расширяются лишь для того, чтобы существовать и расширяться. Но они избегают системы добычи, которая неизменно развивается, когда народные трибуны получают реальную власть. И они выполняют разумную, чуть ли не важнейшую, работу по поддержанию хоть какого-то подобия закона.

Другими словами, «демократии» удается работать потому, что она на самом деле не является демократией, а заурядной реализацией формализма. Эта связь между символизмом и реальностью довольно поучительна на примере удручающего анализа Ирака, где вообще нет законов, зато мы все наделены чистейшей и элегантнейшей формой демократии (пропорциональное представительство), и где министры являются теми, кто на самом деле управляет их министерствами. Пока история не проводит контролируемых экспериментов, несомненно, что сравнение Ирака с Дубаем приводит хороший пример превосходства формализма над демократией.

______________________________________________________________________________

[1] Начиная с 01.08.2014 в блоге Молдбага перестали появляться новые записи, однако на днях (18.04.2016) в блоге совершенно неожиданно появился новый пост.

[2] Величайшая вещь после хлеба в нарезке — английская идиома, означающая нечто самое лучшее.

[3] Подразумевается эффект сотой обезьяны.