Май, 2021. В петербургской галерее FFTN художница Настя Литецких представила свой персональный проект «Груши. Диа- и монотипии»*. На выставке были представлены 17 работ, 10 из которых созданы в технике диатипия, одна — монотипия, четыре в смешанной технике, одна тушью и одна живопись маслом. На всех работах изображены груши.

Почему груши?

Груша — это символ… Я много думала о грушах.

Почему ты выбрала груши?

Почему я выбрала груши как символ?

В том числе, и почему ты решила их нарисовать?

Груши рисовали многие художники. В том числе Сезанн. Я находилась под его влиянием, и мне пришла в голову идея посмотреть и проанализировать какое-то наследие культурное.

Что тебя так зацепило в Сезанне?

Подожди, я сейчас договорю про наследие.

Про наследие Сезанна?

Нет, про груши. В общем, я рассматривала работы художников, которые писали груши, и заметила, что эти фрукты присутствуют как в старом, так и в современном искусстве. Мне нравилось, что это было обращение к простым формам, простой композиции. И, не знаю, мне кажется, это такие простые предметы, изображая которые, можно вытащить максимум из всех изобразительных средств, таких как композиция, линия, пятно, точка, плоскость и так далее. И я искала какие-то простые предметы… Точнее, я даже не искала. Они сами нашлись. Я поняла, что груша — это очень простой предмет. Это всё, что мне было нужно для того, чтобы экспериментировать с линией, с изобразительными средствами. В общем, я нашла идеальный объект из живого мира, который также является символом.

Символом чего он является для тебя?

Мне кажется, символом женщины, эротики, трогательности… Феминности. Я уже говорила о том, что связываю образ груши с какими-то телесными вещами, и в этом есть некий эротизм. Груши, яблоки — это плоды. В растительном мире многие формы напоминают человеческие органы репродуктивной системы.

Расскажи про технику. Почему ты решила изображать груши именно так?

Во-первых, я начала экспериментировать с техникой. Первой стала монотипия. Мне кажется, у меня всего одна выполненная таким образом работа. Потом я поняла, что не всё могу раскрыть через нее, и начала экспериментировать. Пришла к диатипии, но не сразу поняла, что такая техника уже существует и у неё есть название. По сути, я изобрела велосипед. Я продолжала подписывать свои работы как монотипии, хотя эта техника от неё отличалась. Хотела выжать максимум, как я уже сказала, из линии. Мне кажется, наиболее выразительная линия создается в диатипии и именно мягким карандашом. Мне очень нравится, что в большинстве работ линия рассказывает о предметах. Она везде разная. Нет одинаковых линий.

Чем линии различаются?

Нажимом. Толщиной. Толщина зависит от мягкости материала. Мне нравится небрежность некоторых линий. Это как бы освобождает их и делает самостоятельными.

Расскажи, что собой представляют техники моно- и диатипии?

Монотипия… Моно — значит единственный. Это такой тип печатной графики, когда создается изображение в одном экземпляре и его невозможно множить. Диатипия — по сути, её тоже нельзя размножить, но печать в технике диатипии оставляет рисунок на двух сторонах листа. Лицевой является та сторона, на которой ты пишешь маслом, то есть на которой отпечатывается масло. Когда я работала, я не отзеркаливала графику, как это обычно делается, — я раскладывала груши и работала всегда с натуры. У меня всегда были конкретные груши перед глазами. Я часто брала карандаш в левую руку (Настя правша. — Прим. И.К.). Иногда брала карандаш не так, как меня учили, а как курица лапой. Мне хотелось живой линии. Я думала, что именно это поможет добиться того, чего я хочу. Затем рисовала груши, не отрываясь от образа, не отрываясь от натуры, не отрываясь от листа бумаги. Иногда я рисовала, смотря только на груши и не глядя на рисунок. Иногда я специально делала грубую линию. В общем, я думаю, это идеальная техника, в которой я могла работать, развивая именно тему линеарности. Я, по-моему, деколонизировала линию!

Освободила от мирового наследия!

Да, правда! Линия становится чуть ли не самостоятельным элементом, освобождается от какого-то внутреннего сюжета. Можно зацепиться за неё и увидеть игру линий, этот ритм. Не знаю, можно освободиться от объекта. Когда я сейчас рассказываю это, то вспоминаю весь процесс, и мне кажется, что я снова нахожусь там, чувствую это волшебство, эту магию.

А что ты чувствуешь, когда находишься там?

Я чувствую себя вовлеченной во что-то…

А это «что-то» автоматически происходит? В этом есть какой-то автоматизм? Или ты держишь всё под контролем?

Это ближе к медитации. Я часто стараюсь отключать голову и действую интуитивно… Я не могу запланировать нарисовать груши как-то специально. Мне важно, чтобы была натура. Я не беру это из головы. Мне важно, что они существуют в реальной жизни, образы реальных объектов, и это не моя фантазия. Я становлюсь соучастницей этого процесса… не только автором. Когда я фотографирую, у меня тоже есть это ощущение, что я соучастница, а не только тот, кто забирает себе часть реального мира. Когда я снимаю, то понимаю, что на фотографии помимо меня есть ещё много других вещей, там есть предметы, есть среда. Там есть и химические, и физические процессы, которые я не понимаю, которые я не могу видеть. И когда я рисую, у меня такое же отношение с натурой. Есть я, а есть этот объект, и между нами стена. Но эти груши существуют со мной в одном пространстве, и они — загадочные, они тоже завораживают хотя бы тем, что существуют здесь.

То есть у них тоже есть какая-то сущность? Ты разговаривала бы с грушей так же, как разговариваешь с человеком?

Да, и между нами есть…

Стена? Ты сказала, между вами есть стена.

Даже не стена… Воздух, и в воздухе что-то есть. Потом есть мои глаза. Как у Сезанна были всякие теории о том, как человек смотрит, воспринимает пространство. Но я сейчас немного не об этом говорю. Я говорю, что у меня просто появляется какой-то интуитивный контакт с предметом, и это тоже своего рода волшебство, как и фотография. Я не могу полностью понять эти предметы, я не могу точно изобразить их такими, какие они есть, я все равно пишу образ.

Расскажи о цветах в работах. Почему ты используешь такие цвета, а не другие? Они что-то для тебя значат?

Во-первых, я всегда выбирала такой цвет, который по составу подойдет для масляной монотипии, потому что масляные краски имеют свои определенные свойства. Там надо брать либо корпусную, либо лессировочную краску — в зависимости от того, какая бумага, но большинство моих работ создано цветом индиго с добавлением шунгита. На бумаге некоторых цветов, например на зеленой, он выглядит почти чёрным. В то время мне хотелось синего. Я была заворожена синим. Я посмотрела фильм Дерека Джармена «Синева», а потом вышли «Синеты» Мэгги Нельсон. Но до «Синетов» я добралась только в этом месяце, и, если честно, мне не очень откликнулось. А Джармен мне сильно понравился. Я тогда обратилась к «Хроме» (собрание размышлений о цвете режиссера и художника Дерека Джармена — Прим. И.К.), это было пару лет назад, и она меня очень сильно впечатлила. Собственно, в этой книге есть глава «Блю» — про синий цвет. И я начала смотреть тексты, трактаты о цвете. Изучала Гёте, читала Джармена. И с тех пор я стала очень серьезно относится к выбору цвета. И синий цвет, именно индиго, мне как-то приснился. И я решила, что хочу работать именно с этим цветом.

А откуда взялся розовый?

Розовый тоже из «Хромы». Розовый там кричит, розовый пищит, розовый дергается. Голубой, скорее…плачет, голубой смотрит на улицу, голубой находится один в поле, голубой сидит на ветру, голубой идёт по деревне в слякоть. Голубой — это когда ты чувствуешь запах травы, сырой травы, когда ты хочешь вернуться домой и не можешь, например…

Давай представим, что ты сейчас не Настя Литецких, а какой-то другой человек, и вот ты впервые видишь эту выставку. Какие ассоциации она у тебя вызывает?

Что это выставка иллюстраций…

Иллюстраций к трактату о грушах?

Я не знаю… Вроде бы, иллюстрации, но вообще, тут везде один сюжет. Один мотив. И насмотревшийся зритель увидит, что в некоторых работах происходит настоящая драма… композиционная. Кто-то может увидеть прямые отсылки к эротике, кто-то — вспомнить детские книжки. Даже у меня возникают такие ассоциации. Например, есть одна работа с грушами, где они лежат в тарелке. Там был использован советский розовый краплак, который мне подарил на день рождения мой преподаватель по живописи из Перми. И там такой красный, такой вишнёвый, прям как будто ты раздавил пальцами вишню на снегу. И я этот цвет храню, берегу как зеницу ока. И для этой работы я использовала как раз его, потому что для меня это очень ценный материал. Я хотела сделать эту работу особенной, поэтому брала особенные материалы, которые ассоциируются как раз с вишней на снегу. Наверное, эта серия тоже как своего рода вишня на снегу. В общем, я говорила про работу с краплаковыми грушами на тарелке. Есть у меня ещё на розовой бумаге тоже эти груши. Они мне напоминают сказку про «горшочек, не вари» из конкретной книжки. Я не помню, кто иллюстратор, но там эту кашу рисовали…

А критика была бы, если бы ты пришла как сторонний зритель?

Если бы я так зашла на свою выставку, то подумала бы: «Кем она себя возомнила!»

Слишком много на себя взяла? Какие-то маленькие картинки?

Какие-то маленькие картинки… А один критик назвал эту графическую серию просто упражнениями. Незаконченными этюдами. И вообще, можно было бы развивать эту серию. Кроме того, почему здесь одна работа маслом, а остальные все в какой-то другой технике? Почему одна техника превалирует над остальными?

А объясни почему.

Потому что это были поиски. Я же не сразу проснулась с этой мыслью. Я думала об образе.

Это здорово! Живая мысль — самое ценное!

Это как рисунки, где остаются следы, когда стираешь резинкой, — тоже размышляешь об этом процессе. И если постараться, там можно увидеть то, с чего всё начиналось…

Увидеть, как ты мыслила?

Да, как линия, например, развивалась. Ближе к концу она не такая, какой была в самом начале. Я работала над этой серией с прошлого апреля, когда началась изоляция и до конца года. Последние работы — это декабрь 2020-го. В этом году я к ним ещё не обращалась.

А планируешь ещё обращаться к грушам?

Не знаю, как получится. У меня были мысли, что я вообще буду возвращаться к ним всю свою жизнь и писать, пока не умру.

Но сейчас пока что нет?

Я работаю периодами. Мне надо отстраниться от всего, нужно находиться на даче и не думать о городе, не думать вообще ни о чем. Я из тех людей, которые работают только в тишине, только в отпуске и выделяют для этого время специально. Поэтому конкретно сейчас — нет, но, возможно, я…

Вернёшься к этому снова, когда будет время?

Да, я буду ещё писать, потому что это то, чем я занимаюсь. Это мое дело.

Если бы у тебя был бы шанс показать эту серию кому-то из художников, мертвых или живых, кому бы ты показала ее?

Ирине Затуловской. Я вот, правда, о ней подумала. И, наверное, Илье Гришаеву ещё. Несмотря на то, что Илья вообще не работает с какими-то реальными образами, у него тоже есть линии. У него линия — это основной изобразительный элемент, как мне кажется.

Да, мне кажется, в этом вы похожи.

Я вот рада, что Илья Гришаев был в моей творческой биографии.

И свою первую персональную выставку показываешь в его бывшей мастерской! Всё совпало!

Мне нравится в Илье это ощущение чуда и случайности, даже когда ты просто с ним общаешься. И мне кажется, я перенесла эти чувства и в мой проект тоже. Ещё какие художники… У мёртвых я просто не знаю темпераментов. Может быть… Моранди. Он, мне кажется, был очень закрытым человеком, преподавал печатную графику. Но, думаю, он бы меня захейтил. Например, сказал бы, что всё несерьёзно. Наверное, до Моранди надо расти и расти. Но мне всё равно интересно, что он сказал бы. Потом… Михаил Павлюкевич. Это пермский художник. Он учился в Мухе, и сейчас у него есть студия в Перми. Мне нравятся его акварельные работы, они очень свободные, очень лёгкие, невесомые, напоминают какие-то сны. Нравится его композиция, его лаконичность языка, его техника. Но пока что мне, к сожалению, не доводилось общаться с ним.

И последний вопрос. Как ты понимаешь актуальное искусство сегодняшнего дня? Что такое современное искусство, для тебя лично?

Думаю, с моим мнением будут не согласны. Мне вообще не нравится говорить о современных вещах, потому что настоящее искусство просто всегда возвращается в каких-то переделанных формах. И я знакома с концепцией смерти автора и всё такое. Какое-то время у меня вообще была глубокая тоска: я думала, что мои работы никому не нужны, потому что автор умер, и все эти изобразительные штуки никому неинтересны, и я, правда, прям хотела оставить своё дело и не быть художницей. Мне было очень стыдно быть художницей. Но это прошло, и я поняла, что в реальности есть несколько реальностей. И все люди живут с разной скоростью, и все художники живут с разной скоростью, и у всех свои маленькие миры, маленькие планеты, маленькие представления о том, что такое искусство. И, мне кажется, у меня тоже своё маленькое искусство в голове. Почему, например, концептуальное искусство существует, а изобразительные груши не могут жить?

* Выставка «Груши. Диа- и монотипии» прошла в галерее FFTN с 3 по 12 мая 2021 года. Куратор — искусствовед и исследователь Илья Крончев-Иванов.

Настя Литецких обучалась в горизонтальной школе современного искусства в Перми. В 2020 году окончила Пермское художественное училище. На данный момент учится в Академии имени А.Л. Штиглица по специальности «реставрация темперной живописи».

Участвовала в следующих выставочных проектах: «Уязвимость» в музее PERMM, куратор Любовь Шмыкова (2017); «Фрагменты городской среды» в Пермской краевой библиотеке им. А.М. Горького (2017); «Огородина», частная галерея «Дом Боне» (2018); выставка «Artistes Russes» в Музее старой живописи города Гренобль, Франция (2018); парная выставка с Анной Гарсия «Кисельные берега» в Центре городской культуры города Пермь, кураторы Марина Пугина и Илья Гришаев (2018); выставка по итогам выездной резиденции «plainairполевойкарандаш», село Острожка, Пермский край. Куратор Илья Гришаев (2019).

Работы находятся в коллекции Summerleaze gallery (Солсбери, Великобритания) и в частных коллекциях во Франции и России.