Специально для Insolarance Виктор Станков перевёл текст Яна Моой. В нём нидерландский философ препарирует и подробно разбирается с тем, что собой представляет понятие «европейская культура».

Об авторе: Ян Йохан Альбинн Ханс Моой (18.II.1929 — 28.XI.2019) — нидерландский математик, физик, литературовед, философ и поэт. В 1946-53 гг. изучал физику и математику в университете Утрехта. После успешного завершения обучения начал преподавать математические дисциплины и занялся философией науки в качестве научного сотрудника университета Амстердама. В 1966 г. защитил докторскую диссертацию на тему «Философия математики Анри Пуанкарэ» (ориг. фр. La philosophie des mathématiques de Henri Poincaré). Профессор аналитической философии (1970) и общего литературоведения (1976) университета Гронингена. В 1983 г. выступал научным руководителем выдающегося нидерландского историка культуры Ф. Анкерсмита при написании им диссертации на тему «Нарративная логика: семантический анализ языка историка» (ориг. англ. Narrative logic: a semantic analysis of the historian’s language). Активно писал для журналов «Литературный форум», «Голландский ежемесячник», «Журнал о языковедении и литературе» и др. Приобрёл известность благодаря монографии «Мир ценностей: эссе о культуре и обществе» (1987). Вскоре после публикации вышел на пенсию в 1991 году.

Существование понятия «европейская культура» не является само собой разумеющимся. Можно указать на бросающееся в глаза противоречие между севером и югом, между западом и востоком, между католическим, православным и протестантским христианством. Даже народы-соседи, как например, фламандцы и нидерландцы, демонстрируют культурные различия. Причём таковые могут наблюдаться и в пределах одной страны, как это показывает пример северной и южной Италии, Бретани и Прованса, Фрисландии и Лимбурга. О многом говорит то, что в культурной политике Европейского Союза уже давно стало обыкновением — думать в первую очередь о многочисленности региональных и национальных культур.

Было проведено также множество известных социологических исследований, которые подтверждают этот плюрализм. Ещё недавно Атлас Европейских Ценностей (Atlas of European Values) предлагал крупномасштабный обзор выхоленных ценностей и склонностей по всему континенту, систематизированный по вопросам семьи, работы, религии, общества и социального благосостояния. Вывод был столь же короток, сколько чёток: «Европа не является гомогенной частью мира в плане своих ценностей».

С другой стороны, существование единой европейской культуры защищалось в течение веков пламенно и пафосно. Самые возвышенные и невероятные вещи утверждались при этом, ибо чувство меры — далеко не всегда одна из сильных сторон дискуссии о Европе и её культуре. Но всё же, принимая во внимание различия, как раз эта мера обладает важным значением. Столь же важно постоянно держать в голове многоуровневость понятия культуры. Речь идёт, конечно же, о вопросе, формирует ли Европа «культуру» на макроуровне, т.е. выделилась ли эта часть мира явно и чётко из остальных посредством своей истории, форм жизнедеятельности, идей и продуктов, созданных своим народонаселением.

При этом совершенно не обязательно далеко идущее согласование образа жизни, ценностей и убеждений, которое необходимо на микроуровне. Также совершенно не представляет проблемы и то, что на европейском континенте существуют различные и в определённых аспектах даже сильно контрастирующие национальные культуры. Вопрос о европейской культуре понуждает непосредственно к поиску заметных явлений, «скрепляющих элементов», которые относятся каждый к своей большой части континента и вместе опутывают его уже целиком, но более не возникали в сравнимой форме нигде в мире. Таким образом, взгляд на европейскую культуру — это взгляд на европейскую историю с высоты птичьего полёта.

Имеет смысл начать со Средних веков, где многие зачастую пытались искать начало европейской культуры. Большие части Европы тогда христианизировались, если сами ранее не обратились в христианскую веру. Иногда это проходило быстро, иногда медленно, иногда мирно, иногда насильственно. Об усердии можно спорить, но основательным этот процесс был совершенно точно. Христианская вера была неотъемлемым частью в духовной жизни Европы, и Церковь стала доминантным учреждением во многочисленных сферах жизни. Наиболее заметное следствие — покрытие всего континента десятками тысяч церквей и монастырей.

В остальном же христианизация поначалу не означала ни культурной унификации, ни даже общеевропейского вектора развития. Так, например, в 1054 разошлись пути восточного и западного христианства, что только усилило уже существующие различия между римским и греческим культурным наследием. А начиная с XIV века большая часть юго-восточной Европы попала в придачу ко всему под османское — а значит исламское — господство, которое стало ослабевать только с XVIII века.

Внутри европейского континента эти три разграничительные линии (католицизм и православие, римское и греческое, христианство и ислам) привели к расхождению в развитии Западной и Восточной Европы. До такой степени, что некоторые учёные не относили эти регионы к одной и той же культуре. Всё же остаётся открытым вопрос, обоснован ли такой радикальный вывод, поскольку между Восточной и Западной Европой продолжали существовать важные соответствия и связи. К этому я ещё вернусь.

Однозначно то, что важным объединяющим элементом на Западе была латинизация. Латынь была языком Церкви и стала языком европейской интеллигенции — тренд, который дополнительно усилился в период гуманизма и исчез лишь в течение XVIII в. Латынь была, таким образом, языком всех университетов, которые возникали примерно с начала XI века вначале в Италии, затем и в других местах — от Коимбры до Уппсалы, от Оксфорда до Праги. Этот общий язык означал то, что студенты и учёные из различных стран могли свободно путешествовать от университета к университету. Фома Аквинский и Бонавентура были итальянцами, ставшими профессорами теологии в Париже, французский гуманист и классик Жозеф Жюст Скалигер поселился в Лейдене, а швейцарский математик Йохан Берноулли стал доцентом около 1700 года в Гронингене, где и родился его сын Даниэль, позже живший в Санкт-Петербурге и Базеле.

Университеты, без сомнения, сформировали «европейскую» сеть и были «европейским» приобретением. За пределами Европы ничего схожего не возникло, хотя исламские школы права, возможно, могли бы быть примером подобного. Помимо этих процессов, Западная Европа выделялась ещё и в другом отношении — она вела экспансию. Из всех морских гаваней судна иногда выходили в океан ради открытий, но чаще всего — торговли или грабежа. Вначале из Скандинавии, когда викинги пересекали Атлантический океан, а с XV века из Португалии, Испании, Нидерландов, Англии и Франции. Так португальцы открыли западное побережье Африки, а Васко да Гама был первым, кто достиг Индии по морю через шесть лет после того, как Колумб вышел на берега Америки и за двадцать лет перед тем, как Магеллан наконец достиг Восточной Азии, обогнув Южную Америку и преодолев Тихий Океан.

Китайцы могли бы пресечь морские путешествия европейцев, не прилагая особых усилий. В первое столетие государства Мин, в первую очередь с 1405 по 1433, китайский император отправлял большой вооружённый флот, состоящий из более чем сотни кораблей и более чем 10 тыс. солдат на борту, семь раз в Индийский океан. Поначалу совершались путешествия до Шри-Ланки и Индии, а затем до Аравийского полуострова и восточного побережья Африки. Речь шла, по всей видимости, о демонстрации китайской власти и приобретении новых данников. Но довольно скоро китайские императоры внезапно свернули эту программу. Китай отказался от дальнейших экспедиций, а постройка больших кораблей даже была запрещена. Европейская экспансия, в свою очередь, упорно продолжалась. Европейцами стремительно открывались, наносились на карту и нередко разграблялись большие территории в Южной и Восточной Азии, Северной и Южной Америки.

Торговля, как и государственная казна, получила огромный стимул. И пока бесчисленные туземцы умирали от импортированных заразных болезней, европейские колонисты закреплялись на новых территориях и перевозили рабов из Африки в Америку. Это была первая фаза глобализации, где колонизация постепенно перешла в колониализм и империализм. Распространение христианской веры было популярным средством оправдания этих завоеваний. Португальский поэт Луиш де Камоэнс использовал его уже в своём эпосе о географических открытиях «Лузиады», написанном в 1572 году.

В остальном же, новые богатства принесли Европе рост населения, но не общее благосостояние и внутренний мир. И когда в XIX века появление больших судов предоставило возможность массовой эмиграции, многие европейцы уехали в заокеанские страны, где будущее им казалось многообещающим. По некоторым оценкам между 1830 и 1930 в другие части света эмигрировало 50 млн. европейцев. Почти весь континент были затронут этим явлением: Ирландия, Англия, Шотландия, Норвегия, Швеция, Германия, Польша, Литва, Украина, Греция, Италия, Франция и Испания. Самыми главными причинами были бедность, голод и преследования. Эмигранты искали безопасности и благосостояния вне Европы. В результате был сделан новый, обширный вклад в расселение европейцев по миру.

Общеевропейские процессы разворачивались также в науках и искусстве. Уже к Средним векам новые художественные веяния, как например романский и готический архитектурные стили, широко распространились в разных частях континента. После этого также возникли различные панъевропейские направления в искусстве: ренессанс, барокко, классицизм, романтизм, символизм и модернизм. Иногда города, как-то: Рим, Париж, Вена, выступали в качестве центров таких процессов, привлекая творцов со всей Европы. Таким образом, обоюдный обмен, взаимное сотрудничество и влияние друг на друга лишь набирали обороты. Также и Восточная Европа, а прежде всего Россия оказалась под влиянием. Пушкин, Тургенев, Толстой, Достоевский и Чехов стали «европейскими» писателями; Мусоргский, Чайковский и Римский-Корсаков стали «европейскими» композиторами, а в начале ХХ века русские художники шли впереди всех в европейском модернизме.

Совершенно особой была роль науки в Европе. Так, естествознание было на протяжение трёх веков исключительно европейским достоянием. Конечно, перед научной революцией в XVII веке было предварительно проделано много работы в Китае и на Ближнем Востоке, но там наступил период стагнации и европейцы самого различного происхождения перехватили инициативу. Коперник был поляком на службе католической Церкви. Тихо Браге был датским аристократом, годами поддерживался датским королём и в преклонном возрасте поступил на службу императору Священной Римской Империи в качестве астронома. Будучи немцем, Кеплер служил тому же императору. Галилей был итальянцем, профессором в Падуе, затем учёным, привязанным ко двору великого герцога Тосканы. Декарт был французом и работал двадцать лет в Нидерландах. Кристиан Гюйгенс, голландец, был приглашённым учёным, получавшим затем ежегодный оклад от французского короля, непримиримого врага Республики Соединённых Провинций. Ньютон был профессором в Кембридже и канцлером Казначейства в Лондоне.

Научные новшества, которые эти европейские учёные создали, укоренились в новом взгляде на соотношение теории и восприятия, в новом взгляде на роль предшественников. Равно не стоит забывать важные культурно-исторические положения, касающиеся менталитета, социальных институтов, учреждений, поощрения, образования и общения. Важными явлениями были также профессиональный обмен, сотрудничество исследователей и соперничество между ними, распространившиеся по всей Европе и много позже кульминировавшие в организацию Международного Научного Конгресса.

Неизбежными и предопределёнными эти объединяющие процессы не были. Тем не менее, они были запущены и то, что было действительно для механики, оптики и астрономии, стало действительным и для других отраслей. Если ориентироваться по таким именам, как Бойл, Гей-Люссак и ван дер Ваалс, Линней, Дарвин и Мендель, Вольта, Ом, Ампер, Фарадэй и Максвелл, Менделеев, Склодовская-Кюри, Бор и Гейзенберг, Европу можно мысленно пересечь вдоль и поперёк. Также можно наблюдать, как вклад потомков европейских эмигрантов в Новый Свет нарастает в долгосрочной перспективе. Американцы выходят на передовую научных открытий прежде всего с конца XIX века. Есть известный эксперимент Майкельсона и Морли по измерению скорости света относительно «эфира», а Милликен пытался определить заряд электрона. В технике перехватили инициативу Эдисон и Белл (хотя Маркони и опередил двух американцев).

Но, тем не менее, вплоть до Второй Мировой войны подавляющее большинство Нобелевских премий за естественные науки выигрывалось европейцами в строгом смысле этого слова, а в самой Европе — немцами. В период с 1901 до 1915 из 52-х премий за научные достижения только две получили американцы (рождённый в Польше Майкельсон и Теодор Ричардс) и столько же — русские (Иван Павлов и Илья Мечников). Немцы взяли тогда 15, французы выиграли 9, британцы — 7 и нидерландцы — 5. В Интербеллуме начали происходить некоторые сдвиги, и в 1939 году было 13 американцев с Нобелевской премией за научную деятельность. У Германии было 34 победителя, у Великобритании — 22, у Франции — 14, у Нидерландов — 8. Лишь однажды в 1930 году премия ушла не-западному учёному, физику по имени Чандрасекхара Раман, который всю жизнь прожил в Индии. Только после Второй Мировой баланс начал изменяться по-настоящему. Частично, конечно же, из–за опустошения Старого Мира, частично также из–за массовой эмиграции европейских интеллектуалов в Соединённые Штаты.

Что действительно для естественных наук, действительно, по существу, и для других наук. Математика, обществознание, языкознание и история долгое время были в европейских руках. Продолжать бросаться именами было бы чересчур, но развитие этих наук в их современном виде безо всяких оговорок может быть записано в послужной список их европейских представителей. Также, что касается этих отраслей, в Европе имелись, по всей видимости, и предпосылки для их прогресса и расцвета. И именно в них Германия была представлена впечатляюще широко, причём далеко не везде после известных событий пальму первенства взяли Соединённые Штаты.

При этом всём, европейская наука не ограничивалась одной теорией. Широкомасштабное применение открытий в довольно короткие сроки было старой европейской привычкой. Это относится к механическим часам, пороху и книгопечатному станку, что разительно отличает Европу от Китая, где было сделано достаточно открытий, но общественное применение которых едва сдвинулось с мёртвой точки. Таким образом, Европа стала родиной современного времяисчисления, современного военного искусства и современной книжной культуры.

Начиная с XVIII века, движимые наукой технические открытия начали стремительно возрастать в количестве — так родилась технология. Таким образом было удовлетворено одно из условий для другого типично европейского феномена — индустриальной революции. Вторым условием для этой революции было существование капиталистической экономики, которая также получила развитие в Европе. Уже в 1407 году банк Сан-Джорджио в Генуе был основан в качестве первого официально признанного банка и уже к концу века по всей Европе появились банкиры и международные заимодавцы. Правители, в частности Жак Кёр из Буржа, Фуггеры из Аугсбурга, Медичи во Флоренции, были часто полностью зависимы от финансистов.

Важно здесь то, что католическая церковь спустя некоторое время сдалась в своей борьбе против займов под процент, и что кальвинисты были готовы сделать «исключение» для наложенного Христом запрета на ростовщичество. Таким образом капиталистическая система смогла получить развитие во всей Европе, и последующая выдача кредитов для инвестиций в фабрики и оборудование, которые легли в основу промышленной революции, никаких препятствий не встретила.

На этом фоне Европа ещё характеризовалась расслоением социальной и политической истории. Наконец-то хорошие новости: Европа и, в первую очередь, Северо-Восточная Европа внесли весомый вклад в появление правового государства. Это началось с Великой Хартии Вольностей в Англии и развивалось различными путями в иных регионах. Постепенно везде на материке начали возникать различные формы народного представительства — парламенты, «штаты», сословия, советы и магистраты. В конечном итоге это вылилось в официальное признание свободы и равенства как основы общества, а с тем — формулирования гражданских и политических прав. Либеральная демократия с сопровождающими представлениями о толерантности и гражданских правах с тех пор получала рывками воплощение во всё большем и большем количестве европейских государств.

Не то, чтобы некоторые аспекты вышеперечисленного нигде ранее в мире не формулировались или даже реализовывались — напротив, право обладает длинной историей и вне Европы были даже режимы, которые были более просвещёнными, чем подавляющее большинство европейских. Были общества, где религиозная свобода была куда менее спорной, чем в христианской Европе. Были и в других местах мыслители, которые распространяли либеральную мысль. Но официальное признание равных прав и свобод получило какое-то воплощение лишь в Европе и в колониальных владениях в Америке.

Теперь плохие новости. Как коммунизм, так и фашизм с нацизмом — продукты европейской истории. Есть даже основания утверждать, что без возникновения демократии и всего, что ею предусматривается, эти тоталитарные движения были бы невозможны. Они были анимированы социальными механизмами и идеологемами демократии: партийность, политическая пропаганда, народный суверенитет, равенство и революция — и это всё распространялось по всему миру. Европа подарила миру тоталитаризм в его самых отвратительных формах и нам потребовалось целое столетие, пропитанное кровью, чтобы оставить эту контрибуцию в мировую культуру позади.

При рассмотрении всех этих аспектов с высоты птичьего полёта, вывод кажется неизбежным: европейская культура существует как во благо, так и во вред. Уникальная сеть общей деятельности, идей, продуктов, социальных тенденций, идеологических ориентаций, которые я упомянул, оправдывают использование понятия «культура» на макроуровне. Помимо этого, её значение и общемировое влияние было колоссальным. Мы едва способны вообразить, как выглядел бы мир без этого влияния. То, что европейцы вели постоянно войны между собой — достаточно дурно само по себе, однако контраргументом это не является. Греческие полисы занимались ровно тем же, а китайская история знает массу гражданских войн и восстаний, что не помешало формированию общей культуры. Национализм образца XIX и XX вв., к слову, тоже был откровенно европейским явлением.

Но хотя есть и все основания для того, чтобы говорить о единой европейской культуре, здесь остаётся достаточно интеллектуальных ловушек. Первая — это идеализация. Говорить о культуре лишь в положительном ключе весьма соблазнительно. В контексте европейской культуры это значит, что свет софитов направляется на правовое государство, демократию, права человека, расцвет искусств и научные открытия. Колониальное притеснение же, жестокость, различные формы нетерпимости, социальные условия ниже человеческого достоинства, религиозная нетерпимость, религиозные войны, массовые убийства и геноциды остаются в тени. В этом случае понятие «европейская культура» целиком отождествляется лишь со своей ценностью неоправданно. Фанфары по поводу таких ценностей европейской культуры как свобода, равенство и права человека в угоду общеевропейскому сотрудничеству являются, по всей видимости, самыми явными примерами подобного рода идеализации.

Тем не менее, подобные вещи можно и найти в недавней работе Бернара Вассерштайна “Barbarism and Civilization: A History of Europe in our time” (2007). Я не имею в виду, что в ней затушёвываются проявления варварства в Европе — место имеет здесь прямо противоположное. Вассерштайн довольно часто указывает на переплетённость цивилизации и варварства, однако его терминология подразумевает, что варварство не может рассматриваться как компонент цивилизации. Так, в этой работе фашизм и нацизм выступают, по существу, как варварский примитивизм, представляя, наряду со сталинизмом, своего рода «ось зла», противоположностью которой должна почти что по определению являться «цивилизация», для которой якобы характерны универсальные ценности либерализма и просвещения, образцовость и гуманизм. Следствием этого является обеление цивилизации, которая тут непременно принимает облик европейской культуры и единовременно — общечеловеческой вообще.

Иначе выражаясь, идеализация европейской культуры — широко распространённое явление. Я предполагаю, что периодически оно давало о себе знать и в этой работе. Противники понятия «европейская культура» от этого никаких неудобств не испытывают. Они иногда хватают тёмные стороны европейской истории чтобы заклеймить понятие «европейская культура» как непригодное к использованию. Разумеется, это глупость.

Как и все культуры, европейская полна противоречий. Она рождала мистиков и тиранов, путешественников-первооткрывателей и монахов-отшельников, провозвестников искупления, массовых убийц, рационалистов и романтиков. Это приводит нас ко второй ловушке вокруг понятия «европейская культура» — к упрощению. Оно обрекает на атрибутирование европейской культуре некой центральной, «существенной» характеристики, которая должна бы выступать «сущностью» всех иных её черт или же «духа», из которого эта культура возникла. Часто им представляется или классическая античность, или иудео-христианская традиция, затем ещё бывают христианство и гуманизм вместе взятые, а то и Просвещение с рационализмом.

Определить «сущность» или «дух» Европы стремились в первую очередь философы. Эдмунд Гуссерль, к примеру, отстаивал взгляд, согласно которому сущность европейской цивилизации уже была дана вместе с идеалом рационального, непредубеждённого теоретического знания, дарованного греческими философами, пусть этот идеал в последующие века и не соблюдался. Карл Ясперс, напротив, утверждал, что стремление к свободе было наиболее характерным качеством Европы. Дени де Ружмон говорил об информированном христианством взгляде на человека как на единство противоположностей, Ханс-Георг Гадамер — о разнообразии культур, религий и народов на маленькой территории, а Лешек Колаковский — о самокритичности и открытости в сравнении с другими культурами.

Не всегда выводы были так однозначны — иной раз с множественностью характеристик обходились слишком уж терпимо. В эти выводы также могли включить множество других вещей, хотя и исходной точкой служило лишь одно некоторое начало. Так, Ружмон называл Европу не только «мышлением мира», но и «памятью мира», и в то же время «родиной новшеств». Любопытным образом этот взгляд был схож с идеями марксистского историка Яна Ромейна, который описывал европейскую историю как историю отклонения от общечеловеческой траектории: только здесь возникли индивидуализм и рациональное планирование, техника была поставлена на службу прогрессу, динамика заняла место стабильности и как побочное следствие история как таковая заняла важное место в миропонимании европейцев.

Недавней попыткой определить вклад Европы стало исследование бельгийского историка Жака Девитта «L’exception européenne» (2008). Девитт исходит из идеи Колаковского, что лишь в Европе возник интерес к другим культурам. И так же, как и польско-британский философ, он утверждает, что эмпатия к другим обществам и понимание того, что они должны были пережить из–за европейцев, не означает допустимость релятивизма в вопросе их отношений. Наоборот, как раз такое отношение является универсально значимым. Более того — оно само формирует основу для универсальной валидности определённых моральных и политических ценностей и гарантирует, таким образом, мировое значение европейской культуры.

Девитт неоднократно осуждает склонность некоторых европейцев оплёвывать Европу из–за её преступления, не осознавая, что именно это отвращение и есть достояние европейского духа самокритики. Более того, парадоксальным образом только в Европе можно быть евроцентристом, потому что только в Европе этноцентризм победил. Даже если кажется, что все культуры равноценны, европейская будет «равнее» чем другие, потому как равноценность культур придумана именно здесь.

Не все выдвинутые здесь философами характеристики европейской культуры убедительны. Но также мне и не кажется, что только одна из них попадает в цель. Конечно, по каждой из этих попыток дать характеристику есть что сказать, а некоторые даже достаточно соблазнительны, чтобы ими пользоваться. Их значение заключалось в том, что они явно выделяют некий аспект, красную нить в истории, отдельную тенденцию или определённое начало. В большинстве случаев эти характеристики рекомендуют, прославляют или восхищаются. Эти описания и определения, таким образом, являются убеждающими описаниями и определениями. Конечно, они могут быть поучительными, и в этом смысле с ними также желательно ознакомиться. Однако их поучительный характер не был преднамеренным, и поэтому следует заключить, что многие авторы также попались в ловушку упрощения.

Конечно, здесь не имеется в виду, что европейская культура в действительности формирует некое неупорядоченное целое без какой-либо ясной структуры или адекватной системы. Имеется в виду то, что это не форма круга с центром, пирамиды, древа с корнями или каких-то хитрых узоров на ковре. Это, скорее, форма потёртого волокнистого полотна ткани со множеством нитей и швов, которое медленно изнашивается или даже протирается в некоторых местах и подшивается, или доплетается в других.

И идеализация, и упрощение иногда ведут нас к культурному высокомерию и чрезмерной похвале тому, или гордости за то, что европейцы сделали действительностью. Характеристики Де Ружмона — яркое тому подтверждение, пусть они и содержат зерно правды. Даже такие высокомерные утверждения могут быть поучительными если они, по меньшей мере, рассматриваются в свете относительности. Не одни лишь высокомерие и гордость формируют эмоциональное уродство — противоположность также имеет место: вокруг можно встретить весьма немало отвращения во взглядах людей на европейскую культуру. Капитализм, технологии, насильственная экспансия и геноцид довольно часто осуждаются, но рационализм и наука повинны в этом не меньше.

Некоторые романтики задали соответствующий тон и в последнее время появляется всё больше мыслителей, которые видят в религиозности, мудрости, духовности и братстве Востока положительный противовес наследию Запада, выраженному в рационализме, материализме, ослеплении технологиями и стремлении к господству. В наше время эта традиция отвращения восходит своими корнями к миропредставлению, которое с лёгкой руки Яна Бюрюма и Авишаи Маргалит получило название оксидентализма. Оба автора даже указывали, что та острая критика сущностных свойств Запада, которую можно услышать в Японии, Китае и в Ближнем Востоке, сама была заимствована у романтиков и славянофилов.

Я склонен рассматривать высокомерие и самоненависть, восхищение и отвращение как две части одной ловушки. Это ловушка морального преувеличения. Попавшие в неё отказываются признавать многогранность европейской культуры, принимая во внимание её светлые и тёмные стороны. Действительно так же и то, что для одного — положительная сторона, для другого — отрицательная, но я считаю, что каждый должен уметь видеть и то, и другое.

И наконец последняя ловушка. Она заключается в допущении, что принятие идеи европейской культуры подразумевает необходимость уметь определить её границы — как во времени, так и в пространстве. Где она начинается? И где она заканчивается? Если конкретно, например, принадлежит ли к ней Россия? А Турция?

Хотя большие культурные различия между Северной и Южной Европой существовали издревле, различия между Западной и Восточной Европой воспринимаются, как правило, серьёзней. Многие считают, что Запад и Восток разошлись фундаментальным образом вопреки общим корням, тогда как Север и Юг с течением времени скорее даже сходились ближе. Дополнительным аргументом кажется тот факт, что географические границы Европы на юге, западе и севере буквально перед глазами, тогда как с востоком всё куда менее ясно, из–за чего и сама культура не получила чёткой границе на Востоке. Возможно это связано с тем, что положившие начало размышлениям европейской культуре рассматривали Западную и Восточную Европы как две различные культуры. Так, Освальд Шпенглер ограничил культуру Abendland, отличавшуюся с его точки зрения фаустовским стремлением к бесконечному, Западной Европой, а Россию он видел другой, «новой» и «молодой» культурой. Также и Арнольд Тойнби рассматривал культуру Западной Европы как отличную от культуры византийского Востока, а Сэмюэль Хантингтон в “The Clash of Civilizations” аналогично выделял отдельное место для большей части Юго-Восточной и Восточной Европы.

Я сомневаюсь, что такой вывод необходим. С XVIII века установилось столько связей между Россией и Западом, что более старые религиозные и культурно-исторические границы потускнели. Множество русских принимали с тех пор участие в европейской культурной жизни, элита одно время говорила на французском и путешествовала на Запад и русские писатели, и композиторы, главным образом, играли в развитии этой культуры важную роль. Разумеется, коммунистический режим привёл к новым формам отгораживания, но он канул, меж тем, в небытие, и не стоит также забывать, что коммунизм сам по себе являлся продуктом европейской культуры.

Для Турции этот аргумент применим в меньшей степени, несмотря на то, что регион более тысячи лет был частью Римской и Византийской империй, история Османской империи в отрыве от европейской понята быть не может, а сама страна следовала европейскому курсу тем или иным образом с 1920 года.

Размышляя над этим, можно прийти к различным выводам. В любом случае было бы недоразумением считать, что понятие «европейская культура» непременно требует точного знания, где проходят её границы. Это так не работает. Наблюдатели могут судить по-разному — простора для отличных друг от друга построений, сомнений, исследований и дискуссий здесь достаточно. Но это не делает понятие «европейская культура» непригодным для использования, потому что тезисов, в отношении которых существует согласие, более чем достаточно.

Автор перевода: Виктор Станков.

Переведено с нидерландского Станковым В.А. по тексту оригинала (Een rafelig weefsel. Zin en onzin van het begrip ‘Europeese cultuur’), опубликованного в Hollands Maandblad, Jaargang 2010 [747, p. 26-35].