Если некогда производством концепций смерти занимались преимущественно религия и философия, то сегодня возникает новая инстанция — медиа. Смерть начинает функционировать в качестве инфоповода, а её ценность исчисляться на глобальном уровне. Восприятие этого события культурой сегодня заметно меняется. Вплоть до того, что порой кажется, будто смерть в традиционном смысле исчезает и возникает нечто иное.

В своём эссе Алексей Кардаш размышляет о том, какая концепция смерти возникает в условиях медиареальности и как в ней определяется ценность этого события.

Читайте эту и другие статьи на сайте Insolarance:

https://insolarance.com/disappearance-of-death/

«Почему смерть Джорджа Флойда волнует мир больше, чем смерти белорусов?». Этот вопрос я услышал в первые дни белорусских протестов, когда стало известно о смерти Александра Тарайковского. По своей сути такое вопрошание давит на важную болевую точку сложившейся сегодня морали. Что и говорить, если проблема начинается с самого сопоставления ценности жизни различных людей — это что-то на грани табу и заранее аморального хода мысли.

Происходит моментальное столкновение с фатальным парадоксом сложившегося сегодня отношения к жизни и смерти. Мы видим, что прогрессивное человечество считает жизни людей одинаково ценными сами по себе, вне зависимости от того, кем эти люди являются. Но у этого морального принципа есть и тёмная оборотная сторона — на фоне одинаково ценных жизней мы получили радикально различные по своей цене смерти.

Прежде всего стоит упомянуть, что смерть — это одновременно событие и для себя, и для других. Как правило, эти два базовых видения сосуществуют в рамках одной культуры и между ними есть непростая динамика. Например, в случае известных древнеегипетских погребальных обрядов. С одной стороны, добыть себе пропуск в загробный мир — это личное дело каждого египтянина. С другой, вокруг этого выстраивается целая инфраструктура. В ней смерть фараона — это большое событие, в котором участвуют многие, но и человек низких сословий также вовлекает других в событие своей смерти, когда ищет саму возможность попасть в иной мир.

В философии, пожалуй, наиболее известно размышление Хайдеггера над этими двумя оптиками. Он приходит к тому, что важно глубокое понимание смерти, как события для себя, ведь для других она является некоторым происшествием, стоящим в одном ряду с другими подобными.

Хайдеггер здесь наводит на важную мысль — в конечном счете никто кроме нас самих не сможет полноценно понять собственную смерть. Так как это исключительно личное событие, специфика которого в том, что вы его ещё и не можете пережить. Из чего можно сделать вывод, что культурное восприятие смерти несёт в себе потенциально не только непонимание, но и угрозу обесценивания.

Здесь же стоит задаться вопросом, а могут ли наши представления о смерти быть лишены влияния рецепции этого события? Не становится ли опыт «смерти для других» языком описания «смерти для себя»? В конечном счёте, а чем являются рассуждения Хайдеггера по отношению к его читателю? Разве это не чтение того, как другой человек видит смерть другого человека?

Конечно, ответы на эти вопросы достойны отдельного подробного рассмотрения, я же их упоминаю, чтобы явно указать на способ дальнейшего рассуждения и его возможные ограничения. На мой взгляд, существует взаимное влияние между рецепцией смерти и осознанием её, как события для себя. Культура представляет нам уже существующий язык описания и различные концепции смерти. Это определяет то, как мы будем осознавать это событие. Но и мы сами вносим лепту в то, что представляет смерть в культуре, анализируя существующий опыт и сложившиеся практики.

Де-факто смерти различных людей всегда были неравнозначны для общества. И это верно, но вместе с тем раньше цена смерти зависела от меньшего количества факторов. Эта зависимость обычно сводилась к двум вещам: личности человека и тому, как именно произошло событие (героическая смерть на войне ценнее обычной, смерть в рамках жертвоприношения в некоторых архаичных обществах ценнее обычной).

Оба этих фактора можно назвать локальными. В рамках различных культур, ограниченных ареалом своего географического распространения, присутствуют представления о достойной жизни, которая делает смерть более ценной в смысле большего сожаления о смерти этой личности. Вместе с ними существуют и представления об особом контексте события, который влияет на его оценку.

Всё это нетрудно заметить в христианстве через прикладное и своего рода языческое прочтение, интерпретирующее универсальную заботу Христа в прагматическом русле. Смерть благодетельной личности буквально ценней в смысле того, на какую загробную жизнь она её обменивает. Также и мученическая смерть оказывается подобно ценной, но ввиду контекста отдельной ситуации, а не суммы жизненного пути.

Эта локальная и довольно ограниченная модель призвана смягчить проблему страха случайной или несправедливой смерти. Традиция создает ожидание того, что в обмен на следование определенным социокультурным практикам смерть в любом случае будет цениться. Такая модель приводит к концепту смерти, определяемой через качественный характеристики, как что-то безусловно сакральное, трагичное и важное.

По ходу того, как происходит глобализация, на смену локальным факторам постепенно приходит более склонная к релятивизму культура, предполагающая оценку на глобальном уровне и более вариативный модели ценности смерти. Например, становится понятно, что героическая смерть — это интерпретация только с одной стороны. Для другой же она может быть иррациональным поступком, безумием или даже ужаснейшим из преступлений.

В своей книге «Символический обмен и смерть» Жан Бодрйияр размышляет о парадоксальном положении смерти в рамках общества потребления. С его точки зрения она исключается из процесса символического обмена, а на смену ей приходит «послежитие», как на смену жизни «доживание». Необычно здесь то, что всё остальное без труда включается в этот процесс.

Что же, похоже, что со временем такое положение дел стало казаться менее удивительным. Сегодня смерть куда более явно имеет свою символическую стоимость и участвует в процессе обмена на уровне медиа. Само же призвание массовой коммуникации отчасти в том и состоит, чтобы интерпретировать и тем самым оценивать самые разные события.

Ценность смерти сегодня начинает определяться по логике инфоповода. У нашей «глобальной деревни» есть нечто вроде общего интереса. Работа медиа же состоит в удовлетворении этого интереса через соотнесение различных событий с ним. Проще говоря, есть тренды, которые предшествуют событиям и предзадают форму их интерпретации.

Возникает нечто подобное рынку акций смерти, где её ценность зависит от того, с какими факторами она соотнесена.

Это может быть что-то более конкретное, как например, влияние гражданства и географического местоположения на ценность смерти. Если вы находитесь на территории страны, которая является культурным гегемоном (то бишь, США), то сегодня ваша смерть с большей долей вероятности будет волновать мировую общественность. Также ценность смерти увеличивает обладание эссенциальным качествами, например принадлежностью к некоторым угнетенным группам.

Но самих по себе этих факторов недостаточно. Соответствие им означает, что вы попадает в текущий тренд, в поле активного, но временного внимания медиа и следовательно общественности. Эти же факторы постоянно переоцениваются. Просто ввиду того, как меняется интерес глобальной аудитории.

Интересно, что более влиятельными факторами оказываются более абстрактные, вроде когерентности главенствующему политическому посылу или связности события с будоражащими в данный момент публику темами. Грубо говоря, ценность смерти таким образом определяется через то, с каким «облаком тегов» она связана.

Контекст события и качества личности — это лишь необязательное дополнение, не играющее определяющей роли. Поэтому, когда смерть Джорджа Флойда кто-то обсуждает, отсылая к фактам его биографии, то в этом выражается непонимание символического ценообразования этого события. Может казаться, что через указание на преступления Флойда можно как-то задеть тех, кто взял его на знамя. Но по сути для них первичен образ и послание, которые только отталкиваются от реального человека и события, но в дальнейшем уже независимы от них.

Можно сказать, что смерть включается в некий общий символический ассамбляж, где уже стирается реальная персона Флойда и значение приобретает эффект от того, что с ним произошло. В принципе, подобный довод можно даже услышать в прямом выражении, когда кто-то говорит, что важно не что и с кем случилось, а то, как это «направило внимание общества на правильные вещи». Или в явно левом выражении, что одни смерти — это проишествия и не более, а другие — знаки и символы системных проблем.

Поразительным образом с каждым подобным упоминанием смерти, в ней становится всё меньше самой себя и всё больше того, что она символизирует. Вплоть до чистого символа и фикции, оторванных от влияния каких-либо фактов физического мира. В такой форме смерть или то, чем она стала включается в общий тематический ассамбляж.

Ценность смерти начинается определяться не через относительно устойчивые локальные культурные и социальные практики, а через флюидную трансэкономику глобальных медиа.

В отличии от локальной, глобальная модель оценки смерти существует по ту сторону каких-либо качественных гарантий. Вместо этого она встраивает событие смерти в действительность, как нечто количественное и измеримое. Подобно тому, как сегодня почти всё может быть выражено экономически. Так, будто бы это выложенный в сеть ролик, который будет оценен просмотрами, комментариями и, конечно же, на уровне глобальных исчислений анонимным алгоритмом. Как кажется, сетевые алгоритмы — это и есть ничто иное, как проекция и слепок идиосинкразий человеческого внимания, обобщенного в формате мировых медиа.

В этом нетрудно заметить глубинное безразличие и как следствие цинизм, выраженные в процессе десакрализации смерти путем неизбежного исчисления её ценности. Возможно, мировой культуре настолько приелась идея всеобщего гуманизма от которой нельзя отказаться, что она в формате сублимации начала порождать практики, в которых шовинизм проявляется через обесценивание смерти.

Поразмыслите сами над тем, что по версии BBC в Америке умер Джордж Флойд, а в Беларуси «protester». Это, конечно же, просто показательный случай, ведь с настоящей бездной можно столкнуться, если вы готовы посмотреть на поисковую динамику интереса к различным смертям. Пожалуй, это самое яркое выражение того, что всё уже в какой-то степени оценено относительно друг друга и безусловной ценности этого события просто фактически нет на глобальном уровне.

Но и попытка ответить на вопрос, почему одно имя достойно того, чтобы его вынесли в заголовок, а другое нет, показывает как легко и ненавязчиво сегодня происходит символическая оценка смертей относительно друг друга. Чьё-то имя будет в заголовках. Для кого выделяет отдельную статью. Ну, а кто-то окажется недостоин ни того, ни этого. Не это ли столь изощренная форма цинизма, до которой не дошли даже откровенные нигилисты? Своего рода радикальный антигуманизм, встроенный в гуманистическое представление о равенстве жизней.

Замечу, что упомянутый в начале вопрос я привожу в той форме, в которой он мне был задан и в нём также нет указания имён белорусов. Отчасти потому, что на тот момент была информация о нескольких жертвах. Но в этой же формулировке выражается и то, что даже критически подходя к дискурсивным практикам оценивания смерти сегодня, мы с большой долей вероятности всё ещё будем некоторым образом распространять их логику. Что также является одним из циничных аспектов подобного глобализма. Ведь в эпоху медиа уже почти не существует событий самих для себя, а есть лишь их интерпретации, а поэтому субъективные и локальные прочтения оказываются в некотором кризисе значимости.

Действительно потрясает, что смерть, как безусловно важное и сакральное событие «отмирает». Возникает концепт смерти, как события, имеющего свою нестабильную ценность в глаза глобальной аудитории (возможно, бодрийяровское «послежитие» крайне удачное название для этой концепции). И хотя обе идеи сегодня существуют параллельно, кажется, что вторая претендует на большую важность относительно первой. Она словно врывается в нашу жизнь собственной буквальностью и исчислимостью, выраженной в статистике сервисов вроде google trends.

Такова злая ирония: автору и субъекту ещё повезло успеть умереть в традиционном сакральном смысле. Мы же застали «смерть смерти». И нам радикально не повезло с тем, что мы сегодня точно знаем, что будет после неё: мы станем оцененной частью медиареальности. Это наш по-чёрному ироничный «этернализм». С одной стороны смерть в подлинном смысле заменяет забвение, а с другой спекуляция этим событием, которая постепенно выхолащивает её самостоятельное значение в пользу необходимой другим символики. И это также две стороны одной монеты: шумиха в медиа лишь по времени расходится с забвением, но идентична ему по логике события.

Поэтому ответ на начальный и аналогичные вопросы для меня таков — мир волнует не смерть, а то, какие темы она затрагивает. И это уже не только инфоповод, но иногда и формат через который можно что-то донести. Так что, внимание к Флойду — это во многом циническое внимание, призванное не столько отдать должное трагедии, а сколько обрести посредством неё нечто. Ввести её, как обменную монету в процесс символического обмена.

Что же до факта того, что смерти протестующих белорусов не были оценены мировой публицистикой, то это означает, что они не стали почвой для масштабных спекуляций, что по сути сохранили свою локальную значимость.

Вместе с тем это и урок о цинизме в «глобальной деревне». Иронично, что его отлично символизирует заметка Жижека. Из всего разнообразия событий его внимание привлёк смехотворный факт того, что некоторые протестующие не носят маски (что по совпадению является еще и чуть ли не единственным истинным утверждением в его тексте). Не это ли прекрасная иллюстрация того, как могло бы выглядеть более пристальное внимание мировой прессы к протестам в Беларуси? Именно так: неизбежно было бы больше мнений в почти полном отрыве от фактов и попыток приспособить происходящее к интересу глобальной аудитории.

Вслед за многими другими явлениями смерть также стала принимать черты гиперреального, серьёзно вписанного в образ современности события. Как бы то ни было, сегодня мы словно между мирами: отлично помним, чем была смерть, но к своему сожалению видим, чем она становится.

Подводя черту под вышеизложенными рассуждениями насчет медиа рецепции смерти, стоит заметить, что она всё-таки не производит некую единую концепцию смерти. Наоборот, исчезает хоть сколько-нибудь монолитная идея и язык описания смерти для других. Сегодняшнее «послежитие» — это концепт с относительно строго очерченными границами, внутри которых происходит ротация самых разных идей (происходящих из вышеупомянутых значимых в отдельный момент факторов). Всё это вновь наводит на мысли о хайдеггерианском видении смерти, которое сегодня может быть прочитано в качестве важного практического совета — не забывать о том, что смерть отлична от любой из её концепций.

Автор текста: Алексей Кардаш.