Неореакция: запутавшись в противоречиях
Неореакция — это относительно новая ветвь правых политических взглядов, разделяющая антиэгалитарную и антидемократическую повестку, но отказывающаяся от мистических и метафизических оснований, к которым прибегали старые правые. Пик популярности NRx в русскоязычном интернете пришелся на 2017-й год, что способствовало популяризации, но не критическому анализу позиции. Фактически зачастую ни сторонники, ни противники неореакции не пытаются разобраться с тем, какие аргументы и основания сопровождают идеологию «Тёмного Просвещения».
Специально для Insolarance Константин Морозов подробно анализирует основные идеи неореакции, выявляя противоречия и слабые стороны этой позиции.
Читайте эту и другие статьи на сайте Insolarance:
В 2007 году блогер Кёртис Ярвин, также известный под псевдонимом «Менциус Молдбаг», впервые сформулировал идею, которая сегодня известна как «Тёмное Просвещение», «неореакция» или «NRx». Неореакция — это антиэгалитарная и антидемократическая позиция, основанная на противостоянии т.н. «Собору», под которым весьма условно понимаются политические, экономические, интеллектуальные и медийные элиты, продвигающие ценности равенства, прогресса и либеральной демократии. Вместо конкурентной демократии сторонники неореакции поддерживают социально-политическое устройство, основанное на иерархии и единоличной власти сильного авторитарного лидера.
На рынке идей неореакция — продукт не первой свежести. Стандартные неореакционные тейки уже не вызывают того же оживления и ажиотажа, да и встречаться стали они во всевозможных обсуждениях гораздо реже, чем в 2017-м году, на пике популярности NRx в русскоязычном интернете. Вдоволь наевшись «Тёмного Просвещения», политизированная молодёжь отправила его на свалку истории, а там уж доедать остатки принялись интернетные правые всех флагов и расцветок.
Падение интереса к неореакции, впрочем, не только не снижает ценность этого движения в глазах основной аудитории, но и лишь укрепляет его. Неореакция изначально была задумана как протест против безраздельно господствующего «Собора». Недостаток интереса к неореакционным идеям со стороны широкой публики дарует тем немногим, кто такой интерес сохраняет, прекрасное чувство собственной исключительности. Любитель неореакции мнит себя интеллектуальным партизаном, задействованным в напряжённой борьбе против «прогрессистско-леволиберальной гегемонии».
Оставим все эти ментальные заморочки на совести самих неореакционеров. Нам не следует отказывать NRx в праве на серьёзное отношение только потому, что она представляет собой всего лишь подрастерявшее поклонников интернет-коммьюнити. Раз уж это коммьюнити собралось вокруг каких-то идей, эти идеи надлежит оценить в отрыве от породившего их сообщества.
Сложность в этом может представлять то, что «неореакция» — это довольно размытый теоретический бренд. Неореакционный блогер Spandrell выделяет по меньшей мере три основных позиции: теономизм, этнонационализм и технокоммерциализм. Найти реальных представителей каждого из трёх неореакционных суб-движений не так просто, а отличия «теономистов» и «этнонационалистов» от старых правых движений не до конца очевидны.
Поэтому, не покушаясь на обобщение неореакции в целом, я остановлюсь на парадигматической случае — «формализме» или в более поздней терминологии «неокамерализме» Кёртиса Ярвина, а также его популярном (нередко искажённом) переложении поклонниками. Материалом для рассмотрения стали разрозненные записи двух блогов Ярвина: Unqualified Reservation и Gray Mirror.
Наивный макиавеллизм, наивный утилитаризм
У любой сколь-либо сложной политической философии можно найти центральный тезис — главное утверждение, которое служит исходной точкой всех остальных построений. Для либералов таким тезисом является приоритет индивидуальной свободы человека. В зависимости от того, к какой из множества спецификаций свободы обращается тот или иной теоретик, мы сможем разделить либерализм на левый (вплоть до либерального социализма) и правый (вплоть до
Аналогичным образом можно найти смыслообразующее ядро у каждой теории. Консерватизм — это про ценность традиций, агрегирующих мудрость предков. Социализм — это про ценность равенства, в первую очередь в доступе к контролю над нашей социальной жизнью. Фашизм — это про ценность «крови и почвы». Центральным компонентом любой политической идеологии всегда является какая-либо ценность. Даже политический реализм имеет свою высшую ценность — опора на политические реалии, а не на абстрактные идеологические проекты.
В чём тогда состоит центральный тезис неореакции в её наиболее популярном изводе? Какую идею пытаются продать нам неореакционеры? Таких идей две — это «наивный макиавеллизм» и «наивный утилитаризм». Обе идеи явно несовместимы друг с другом и порождают диаметрально противоположные практические выводы, что делает неореакцию внутренне несогласованной концепцией. Как наивный макиавеллизм не связан с реальной философией знаменитого флорентийца, так и наивный утилитаризм имеет слабое отношение к философии Иеремии Бентама и Джона Стюарта Милля. Эти названия выражают даже не столько утрированные формы указанных позиций, сколько общий тон и настрой, с которым высказываются и отстаиваются неореакционные взгляды.
В основе наивного макиавеллизма лежит крайне сомнительное со всех точек зрения строгое разделение этической и политической сферы. В своём «Манифеста формалиста», с которого началась NRx, Кёртис Ярвин говорит о назначении своей философии: «… наша цель не в выявлении того, кто что должен иметь, а в определении того, кто чем реально владеет».
Для Ярвина и поклонников политика — это радикально автономная от этики сфера. Наивность как леволиберальных, так и правоконсервативных сил неореакционеры ярвиновского толка видят в том, что и левые, и правые лелеют свои ценности и пытаются строить на их основе политику. Напротив, для неореакционеров предельно очевидно, что нравственные ценности — это последнее, что имеет значение в такой циничной игре, как «политика».
Отказываясь от моральных суждений как от не имеющих отношения к реальности, неореакционеры проталкивают новую оптику для рассмотрения политических вопросов — анализ выгод и издержек. Даже если политика не может быть ни нравственной, ни безнравственной, она по-прежнему может быть эффективной или неэффективной. Именно это делает возможной для неореакционеров поддержку определённой позитивной программы: локализация и фрагментация государств, а также иерархизация и концентрация власти в руках одного человека (будь то CEO корпорации или абсолютный монарх).
Здесь в игру и вступает наивный утилитаризм. Если старые политические движения обосновывают свою позитивную повестку и предлагаемую политику тем, что они выражают некоторый объективный и универсальный нравственный идеал, сторонники неореакции видят оправданность своей позитивной повестки в её большей эффективности в деле достижения «наибольшего счастья для наибольшего числа людей». Конечно, ни один неореакционер не позволил бы себе изъясняться такими словами, но на практике речь именно о максимальных выгодах для максимального числа людей.
Потому сторонников неореакции не интересует, что является объективно нравственным (а для NRx и не существует ничего объективно нравственного). Смутный корпоративно-монархический идеал формализма оправдан не потому что выражает некоторый нравственный идеал. Это просто наиболее эффективный вариант. Вывод этот делается, как ни странно, на основании обыкновенной аналогии между государством и фирмой.
Если эффективность фирмы определяется (в том числе) административными качествами менеджерского состава, то почему бы не предположить, что и эффективность государства зависит от административных качеств высших государственных лиц. А чтобы реализовывать свой административный потенциал им нужна концентрация власти, в идеале в руках одного-единственного выдающегося управленца — отсюда и недвусмысленные заигрывания с абсолютной монархией в «Открытом письме непредубеждённым прогрессистам».
Помня о либертарианских корнях своих взглядов, Ярвин не предлагает сконцентрировать в руках государства-корпорации власть над всем, включив в набор её функций вообще всё, как то предполагал советский социализм. Но и ограничивать функционал государства исключительно обеспечением общественной безопасности, как предлагали сами либертарианцы, Кёртис также не стал. Идеал минимального государства в конечном счёте не удовлетворяет Ярвина своей неустойчивостью перед лицом изменяющегося мира, продемонстрированной историческим «полевением» самого успешного некогда «государства — ночного сторожа» — Соединённых Штатов Америки.
Формалистский идеал государства Ярвина лишён конкретики в плане того, чем государство должно заниматься, а чем могут заняться фирмы без территориальной монополии на насилие. Он определённо шире, чем либертарианский идеал, но насколько шире? В достаточной степени, чтобы любой аргумент за или против эффективности рынков в той или иной сфере мог служить аргументом в пользу эффективности именно формалистского государства.
Неореакция дескриптивная, неореакция прескриптивная
Мы можем разложить неореакцию на два компонента: дескриптивный и прескриптивный. Это разделение не присуще самой неореакции — оно нужно нам, чтобы выявить, как различные утверждения NRx вступают в противоречие друг с другом. На уровне дескриптивных утверждений неореакция постулирует радикальный разрыв этики и политики. Политическая сфера понимается в рамках неореакционной философии как игра властных сил и отношений, в которой нет ни правых, ни виноватых — только конкурирующие интересы. А потому и нет морально правильных и неправильных способов преследовать собственные интересы, только эффективные и неэффективные.
На первый взгляд, это утверждение определённо эмпирическое. Если радикальный разрыв между этикой и политикой действительно существует, то он, вероятно, может быть зафиксирован как наблюдаемый факт примерно такого рода: ни один политический деятель не опирается на ту или иную моральную теорию, но преследует своекорыстные интересы.
Наблюдения, однако, опровергают это. История знает немало деятелей, которые терпели многочисленные преследования за свои убеждения: Томас Мор, Махатма Ганди, Мартин Лютер Кинг, Нельсон Мандела и многие другие. Очень многие формы политического активизма также сложно объяснить простым преследованием собственной выгоды и интересов. Например, какую выгоду преследуют активисты-пролайферы? Вероятно, легализация абортов — это одна из немногих политик, которая несёт чистую выгоду всем, включая тех, кто никогда сам не стал бы делать аборт. Пролайферы бы не согласились с этим, потому что, как они считают, это определённо не принесло бы выгоды абортированным эмбрионам. Но если бы антиабортный активизм был преследованием собственной выгоды, а не отстаиванием ценности человеческой жизни, разве не выгоднее пролайферам было бы из соображений собственного комфорта отстаивать право на аборт, а не ценность жизней совершенно им не знакомых эмбрионов? Потому сложно правдоподобно объяснить степень непринятия абортов чем-то помимо ценностных или этических воззрений.
Неореакционеры могут ответить на это возражение двумя способами. Во-первых, они могут сказать, что, хотя отдельные политики-моралисты иногда встречаются, в целом большинство политиков — это всё-таки циничные и своекорыстные нигилисты и лицемеры. Кажется, это действительно то, как Ярвин описывает класс профессиональных политиков в «Нежном введении к Unqualified Reservations». На это всё ещё можно попытаться возразить, что у нас нет доступа к тому, что творится в голове у большинства политиков, а потому это утверждение, мягко говоря, эмпирически сомнительное.
К счастью для неореакции, у нас нет необходимости как-либо фактически подтверждать, что политики в целом исходят из своих интересов, а не декларируемых ими ценностных установок. Достаточно того, что такая стратегия поведения была бы для них рациональной подстраховкой, а потому и для нас рационально исходить из того, что политики корыстны. Если мы будем видеть в каждом политике циника, а он окажется славным парнем, наше положение вряд ли станет хуже. Но если мы будем верить в искренность наших политиков, а они окажутся подлецами, то наше положение от этого явно станет хуже.
На самом деле, принятие такого скептицизма в отношении мотивации политиков не равнозначно согласию с неореакцией. Напротив, мы можем продолжать верить, что политика — это сфера реализации наших моральных ценностей, с чем неореакционеры в целом не согласны. Но при этом в своих оценках мы будем исходить из того, что политики склонны злоупотреблять положением в своих интересах. Это просто достаточно удобная оптика, даже если мы не предполагаем разрыва между этикой и политикой.
Во-вторых, сторонники NRx могут утверждать, что констатация ими этико-политического разрыва — это не дескриптивное утверждение, а прескриптивное. То есть в действительности такого разрыва нет, но он должен быть. Политические деятели придерживаются ценностных установок, но только потому, что они идиоты — умный политик никогда бы не замарал руки чересчур трепетным отношением к оторванным от реальности ценностям.
Этот ответ нивелирует разницу между дескриптивным и прескриптивным аспектами неореакции. Из
Спотыкаясь о гильотину Юма
Проблема любых дескриптивных утверждений в русле неореакции в том, что они явно противоречат общей интенции и даже прямо отсекаются самим Ярвином. Поскольку Кёртис сам настаивает на дихотомии «есть» и «должно», то мы никак не можем не вспомнить про старину Дэвида Юма. Как знает любой, кто дольше трёх дней в интернете, из дескриптивных суждений («есть») нельзя логически вывести прескриптивных или нормативных («должно»). Вероятно, поклонники неореакции знают это лучше остальных, поскольку для них это один из любимых доводов в пользу того, почему моральные воззрения не шибко уместны при обсуждении политики.
Однако моралисты разных сортов, от верящих в естественные права либертарианцев до максимизирующих полезность социал-демократов, как раз не сильно страдают от этого «факт–ценностного разрыва». Сам по себе нормативный вывод из дескриптивных предпосылок не является неверным. Проблематичен лишь тот вывод, который совершается без необходимого мостика между фактами и нормами — ценностных предпосылок.
Сторонник естественных прав или утилитарист легко справится с возражением Юма, предложив свои ценностные предпосылки в качестве связующего звена, обеспечивающего необходимую связь дескрипции и прескрипции. Разумеется, такие предпосылки не должны быть произвольно выбранным моральным стандартом, чтобы конечный вывод имел реальную обязывающую силу.
Чтобы нормативное заключение было осмысленным и обязывающим, оно должно проистекать из некоторых истинных моральных предпосылок, моральных фактов. Просто ни утилитаристы, ни юснатуралисты, ни контрактуалисты, ни сторонники иных нормативно-этических теорий, подпирающих собой политические теории, не страдают от недостатка в объяснении того, что существуют такие моральные предпосылки и каково их содержание.
Неореакционное же движение началось с утверждения о том, что мораль и этика — это нечто бессмысленное и оторванное от реальности, а потому не имеет смысла в наших политических обсуждениях. Само по себе это утверждение не является проблематичным. Можно допустить, что моральных фактов не существует, а потому этическая философия действительно бессмысленна и пуста. Но из этого утверждения есть ещё одно следствие, которое не увязывается с остальными тезисами неореакции.
Если моральных фактов не существует, то не может быть сделано никаких осмысленных утверждений о нормативности в нашей политической сфере. Никакое «есть» не порождает никакого «должно». Если какой-либо набор институтов работает эффективно, то почему этот набор надлежит реализовывать и в других обществах? Только если эффективность институтов является ценностной предпосылкой, мы можем сделать нормативный вывод о том, что институты должны работать эффективно (и люди должны строить и поддерживать эффективные институты).
Однако у неореакции есть своя позитивная повестка и предпочтительный облик политического устройства. Неореакционеры говорят не только о том, что есть наши политические институты, но и о том, чем они должны быть. Любой неореакционер охотно рассказал бы, как выглядит идеальный образ государства по его мнению, будь то хоть абсолютная теократическая монархия, хоть футуристическая корпоратократия.
Риторически, как уже было сказано, это противоречие устраняется за счёт обращения к категории эффективности. Казалось бы, нет ничего противоречивого в том, чтобы отстаивать институты не на основании тех ценностей, которые они воплощают, но на основании некоторых объективных показателей эффективности.
Но эффективность — это не более, чем соотношение между ресурсными затратами и достигнутыми результатами. В слове «эффективность» не заложена как таковая цель — наилучший результат, который предполагается достичь при наименьших затратах. Для тоталитарных государств, проводящих политику геноцида, целью является умерщвление максимального количества представителей определённых социальных групп. Та политика, при которой наибольшее количество людей будет убито с наименьшими затратами, и будет считаться наиболее эффективной.
Неореакционеров (или, по крайней мере, Ярвина) не устроило бы, если бы мы стали мерить эффективность политического устройства тем, сколько трупов оно способно перемолотить. Как он писал в «Манифесте формалиста»: «Главная идея формализма всего лишь в том, что главная проблема человеческих взаимоотношений — это насилие. Целью является разработка ненасильственных способов взаимодействия на планете чрезвычайно ограниченного размера». Иными словами, эффективность у неореакционеров фактически является ценностно-нагруженной концепцией.
Так неореакция сталкивается с очевидным противоречием. С одной стороны, поклонники NRx не готовы согласиться, что любая цель государственного устройства, какую бы не пожелали достичь реально обременённые властью лица, является хорошим мерилом эффективности и, следовательно, желательности данного устройства. С другой стороны, сами попытки представить универсальную цель для наших политических институтов (хотя сам Ярвин делает это с минимизацией насилия) маркируются как «ценностное мракобесие» и отвергаются как политический эскапизм.
Из соображений эффективности
Давайте я немного переформулирую, чтобы стало понятнее. В действительности вы не найдёте ни одно политическое движение, которое бы не считало, что предлагаемый им набор политик оправдан потому, что он наиболее эффективен. Сказать, что политическое движение ставит своей целью максимизацию эффективности наших политических институтов, значит не сказать вообще ничего. Вся разница в том, в достижении какой именно цели должна быть максимизирована эффективность. Это может быть достижение социальной справедливости, защита негативных прав, сохранение традиций и так далее, но это не может быть эффективность ради самой себя.
В своём дескриптивном аспекте неореакция склоняется к наивному макиавеллизму, воздерживаясь от установки каких-либо надлежащих целей для политических институтов. В таком случае определение целей государства лежит на самом государстве, а точнее — политическом истеблишменте этого государства.
Это не очень созвучно общему настроению, задаваемому неореакцией — оппозиции либеральной демократии, культурному либерализму, эгалитаризму и прочим цепным шавкам «Собора». Ведь в таком случае единственное, на что может претендовать неореакция — это озвучивание весьма тривиальных вещей о том, как в реальных государствах принимаются политические решения. Политическая философия в таком случае превращается в чуть более абстрактную политологию. «Собор» же из главного врага и вовсе превращается в этой оптике едва ли не в предмет восхищения. Потому как, если мы смотрим только на эффективность в достижении политиками своекорыстных и
Однако неореакционеры не очень активны в своём восхищении «Собором». Напротив, все те преобразования, которые претворяют в жизнь или поддерживают левые, рассматриваются NRx как дегенерация. Неореакционеры не воздают должное «леволиберальному Собору» за его небывалую эффективность — они хотят свой собственный «неореакционный Собор» с абсолютной монархией и расовым реализмом.
Стало быть, неореакционеры действительно не считают, что надлежащих (в моральном смысле) целей политических институтов не существует. Как минимум, есть некоторый перечень недопустимых целей, в которые входят цели левых. Иначе у нас не было бы ни единой возможности, чтобы осудить попытки левых эти цели достичь. С чем они справляются с небывалой, надо сказать, эффективностью.
Потому в своём прескриптивном аспекте неореакция склоняется к наивному утилитаризму. В отличие от мейнстримного утилитаризма, у наивных утилитаристов (коими являются отнюдь не только поклонники неореакции) нет чёткой концепции того, что есть счастье и каким образом оно должно быть максимизировано. У наивных утилитаристов скорее есть очень смутная интуиция насчёт того, что знакомые нам институты рыночного капитализма, выкрученные на максималках, склонны максимизировать это смутно определимое счастье.
Поэтому всё, что не вписывается в некую неуловимую логику капиталистического общества, подрывает эту тенденцию к максимизации счастья, тем самым способствуя дегенерации общества. Именно поэтому, например, широкое перераспределение доходов, якобы стимулирующее созависимость вместо продуктивного сотрудничества, маркируется как неэффективная и расточительная политика, независимо от стоящих за ней ценностных обоснований.
Конечно, ни один неореакционер не позволил бы себе обсуждать политику, апеллируя к максимальному счастью максимального числа людей, так как все эти утилитарные тейки слишком уж явно отдают этими вашими либерально-эгалитарными идеалами. Однако никакого другого объяснения, о какой эффективности политических институтов идёт речь, кроме обыкновенно утилитарной, невозможно придумать. Основное недовольство «Собором» именно в том, что он заставляет институты работать ради меньшинства, тогда как неореакция планирует развернуть их в сторону интересов большинства (каким его представляют сторонники неореакции). Если же мы будем ограничивать эффективности интересами узкой элиты, то мы опять возвращаемся к тому, что «Собор» и демократический истеблишмент — это и есть то, к чему неореакция должна стремиться.
Установки старых правых слишком метафизичны и мистичны, чтобы угодить рационализаторской ментальности современного неореакционера типа Ярвина. Апелляции к реальным интересам реальных политиков не оставляют много места для критики прогрессизма, как и фашизма, коммунизма или любой другой этатистской ерунды, которую NRx склонны обличать. Если государство — это просто циничная и максимизирующая корпорация, то чем плох сталинизм? Разве Сталин не превратил СССР в одну большую корпорацию? Конечно, для своих граждан СССР был чуть лучше ада на земле, но корпорация максимизирует прибыль лишь для собственников, а Сталину и партийной номенклатуре в СССР явно было не на что жаловаться.
В этом смысле неореакция похожа на другую политическую концепцию с той же приставкой — неолиберализм. Как и неореакция ярвиновского извода, неолиберализм определяется через его редукцию всех социальных отношений к экономическим вместе с криво понятым бентамовским утилитаризмом. «Уничтожить 90% населения Земли, чтобы увидеть 5% рост ВВП», — оно примерно об этом.
Вся разница в том, что неолиберализм — это по большей части искаженная карикатура на умеренных либертарианцев, центристов и
Неуместность неореакции
Неореакция делает сама себя неуместной. В той мере, в какой она обличает левых и старых правых за излишний пиетет к моральным ценностям, она не может обеспечить никакой позитивной повестки. Остаётся довольствоваться тривиальным озвучиванием старых как мир тейков о продажности политиков и циничности окружающего мира. Как говорят у нас в Приамурье: «Sad, but true».
В той же мере, в какой неореакция пытается выработать и оправдать позитивную повестку, она не отличается особой продуманностью. Касается это не только смутного теоретического оправдания, но и размытого образа самого предпочитаемого институционального дизайна. Так или иначе, неореакция не заходит в своих обсуждениях предпочтительной политики дальше максимально широких формулировок, вроде «фрагментация и локализация государств», «концентрация власти», «технологии решат лучше», «рыночная экономика + авторитарное правительство» или совсем избитое «как в Сингапуре и Дубае».
Не говоря уж о том, что какого-либо содержательного спора с левыми также не ведётся. Неореакционеры охотно ссылаются на любые исследования, например, о соотношению IQ белых и чёрных или преимуществах дерегуляции бизнеса, чтобы обосновать общую претензию NRx на научную достоверность. Но ссылки на исследования, противоречащие неореакционным тейкам, столь же легко отвергаются на том основании, что научное сообщество насквозь поражено чумой прогрессизма и политкорректности.
Почитав на досуге NRx, вы не раз натолкнётесь на претензию, что прогрессистское мировоззрение оторвано от реальности, но вряд ли найдёте много подтверждений этих инсинуаций. Конечно, для многих действительно очевидно, в чём именно левые имеют обыкновение подменять реальность своими фантазиями. Широко известно, как в вопросах полицейского насилия реальные проблемы (квалифицированный иммунитет, полицейские профсоюзы) подменяются на выдуманные (институциональный расизм). Загвоздка в том, что рецепты по переустройству общества от неореакции нередко параллельны обсуждению действительных проблем.
Повестка неореакции так же оторвана от политических реалий современного общества. Насколько бы не было интересно обсуждение максимальной фрагментации и локализации государства, вряд ли превращение Европы в тысячу Лихтенштейнов решит проблемы, угнетающие среднего европейца. А если и решит, вряд ли подобная фрагментация — это опция, доступная европейцам в перспективе земной жизни большинства из нас.
Собственно, поэтому неореакция и является не более, чем усладой для узкой группы интернетных правых. Неореакция (и тут любовь её поклонников к эстетике киберпанка говорит сама за себя) — это и есть политический толкинизм, настоящий интеллектуальный эскапизм. Неореакция дистанцируется от вопросов, которые обсуждаются в современной политической философии, таких как справедливое распределение благ, проблема политической власти, границы прав индивида и коллективных интересов, сохранение и отмирание традиционных ценностей и практик и так далее. Но ничто не говорит о том, что обсуждение этих вопросов неуместно, как о том писал Ярвин в «Манифесте формалиста». Напротив, и сама неореакция продолжает черпать из них вдохновение. NRx могут отвергать вопрос о распределительной справедливости как глупую высоколиберальную псевдопроблему. Но чем, как не заботой о распределительной справедливости, можно объяснить озабоченность Ярвина тем, что социальные программы государства всеобщего благосостояния создают класс пожизненных бездельников, живущих за счёт честных налогоплательщиков?
Проблемное поле неореакции оказывается слишком оторванным от политической сферы, философской дискуссии и особенно повседневной реальности. Напротив, уличённая в эскапизме мейнстримная (т.е. высоколиберальная) политическая философия продолжает обсуждать проблемы и предлагать решения, которые резонируют в умах как простых работяг, так и солидных мужчин в высоких кабинетах. Пока Ярвин сокрушается о несправедливости базового дохода, эта политика продолжает активно обсуждаться и за обеденными столами, и на философских/экономических факультетах, и в Министерстве экономического развития и занятости Финляндии. Для человека, озабоченного эффективностью, Кёртис не очень успешен в придумывании эффективных стратегий продвижения собственных идей.
По большому счету неореакция — это не самая впечатляющая попытка приспособить либертарианство к меняющимся реалиям политической жизни в Америке. Где-то в процессе приспособления потерялась общая либеральная ориентация, которая в принципе и делала либертарианство сколь-либо осмысленным. В результате родилась противоречивая концепция, унаследовавшая от либертарианства свой ригоризм по части политических требований, но утратившая всякий фундамент, для такого ригоризма подходящий.
Почему же неореакция утратила свои либеральные корни? «Забыла лицо своего отца»? Вероятно, это связано с той исторической трансформацией, которую в XX веке пережил либерализм в ходе целой череды потрясений. Одной из составляющих этой трансформации стал отказ от принципа laissez-faire и веры во всесилие саморегулирующегося свободного рынка, свойственной классическому либерализму. Одним из событий, подорвавших эту веру, была определённо Великая депрессия 1930-х годов.
Именно после Великой депрессии слово «либерализм» в Америке начало ассоциироваться с интервенционистской экономической политикой. Теперь некоторые формы государственного вмешательства стали рассматриваться не как противоречащие свободе, но как необходимые для её защиты. Именно поэтому в 1955 году Дин Рассел предлагает сторонникам классического либерализма начать использовать для самообозначения термин «либертарианство».
Впрочем, и классические либералы с либертарианцами тех лет уже не были догматичными сторонниками laissez-faire. Две наиболее крупные фигуры классического либерализма XX века, Милтон Фридман и Фридрих Хайек, сохраняя приверженность рыночному порядку (а по сути её не отвергали ни кейнсианские либералы, ни сторонники Нового курса Рузвельта), также верили в необходимость некоторого вмешательства государства с целью обеспечить эффективную и справедливую работу рыночного механизма. Просто Фридман, Хайек и другие классические либералы были более оптимистичны в отношении рынка и более пессимистичны в отношении государства, чем кейнсианцы или нью-дилеры.
Однако в это же время внутри классического либерализма назревает и более радикальное крыло, которое не только сохраняет приверженность строгому laissez-faire, но и доводит её до своего логического предела. Речь об
Именно ротбардианский анархо-капитализм в конечном счёте и породил неореакцию. Недаром пионером данного движения называют Ганса-Германа Хоппе, ученика и друга Ротбарда, прославившегося своей одиозной критикой демократии, а ещё предложениями «физически изолировать демократов, коммунистов, гомосексуалов, гедонистов и вырожденцев», чтобы построить либертарианское общество.
Кёртис Ярвин — большой фанат Ротбарда. Читать Ротбарда и его интеллектуального ментора Мизеса Ярвин призывает едва ли не чаще, чем старых реакционеров. Неореакция Ярвина, как и эксцентричное консервативное либертарианство Хоппе — это следствие процесса, противонаправленного отказу либералами XX века от
В лучшем случае неореакция — это своеобразный постлиберализм; непредвиденная идеологическая мутация, которая показывает, куда либерализму двигаться не стоит. В худшем случае это грубо сшитый монстр Франкенштейна, отдельные куски которого плохо согласованы друг с другом. Это интересно как интеллектуальный феномен, как некогда ортодоксальный марксизм или анархо-мистицизм. Но некоторым интеллектуальным феноменам лучше оставаться просто статьёй на Википедии.
Автор текста: Константин Морозов.
В оформлении использованы работы Jorge Cadavid.
