Наш мир в той или иной степени всегда подвержен двум проблемам — случайности и предвзятости. И потому борьба с несправедливостью и дискриминацией многим кажется разумной необходимостью. Однако в своем философском эссе Марк Вигилант предлагает нам не подменять понимание борьбой, а взглянуть на вещи под другим углом. Ведь, клеймя несогласных «фашистами» и другими ярлыками, мы возможно слишком многое отдаем той самой позиции, которую собирались ослабить.

Примечание: мнение редакции может не совпадать с позицией автора.

Тема дискриминации — знак современности. Сегодня мы видим новую моду на нулевую терпимость к любой дискриминации. Что хорошо заметно в том, что практически всех заподозренных в ней клеймят уже не просто сексистами, эйджистами и далее по списку, а сразу «фашистами». Это слово стало нарицательным именем для практически всех форм дискриминации, конечно же, в основном в устах активистов, опаленных азартом и невменозом борьбы.

Всякий, кому кажется, что он в меньшинстве или на стороне меньшинства, тут же ощущает себя морально безупречным и на голову более этичным, чем все прочие. И это раздражает, потому что вслед за моральным превосходством практически сразу наступает фаза Нюрнберга — вынесение вердиктов другим. Манера безапелляционно судить остальных, да еще и с бревнами в собственном глазу — вот что выросло там, где раньше цвели просвещение, критика идеологии, уважение к правам и свободам.

«Фашизм» — это теперь никнейм врага, к которому больше не испытывают никаких джентльменских обязательств (которые по моему скромному мнению все–таки нужны в любой борьбе, если речь не идет о вирусах или ксеноморфах). Фигуративное использование этого слова не случайно. Одним из первых эту линию начал развивать Умберто Эко: в своей лекции придумал особое наименование «ур-фашизм» или «вечный фашизм», который намного старше и шире, чем конкретные режимы. Отсюда и вопрос: с чем же на самом деле борются те, кто публично избивают соломенное чучело бесконечных видов дискриминаций и фигуративных «фашистов»?

Реальный фашизм осужден мировым сообществом, и его оправданием занимаются только маргиналы, чьи головы промыты человеконенавистнической идеологией. Впрочем, в истории все изменчиво, особенно прошлое — не ровен час мы еще увидим как европейцы займутся переоценкой второй мировой (Наполеона тоже сотню лет звали «корсиканским чудовищем» и «Антихристом», а теперь осмысляют как недопонятого объединителя Европы). И все же, почему это слово раз за разом всплывает — и не просто как оскорбление, но и как опасение? Словно за ним стоит нечто более влиятельное и ощутимое.

Ответ в общем прост: любая борьба с дискриминацией рано или поздно обнаруживает, что главным ее врагом является сама Жизнь. Сама природа, равно как и социальное существование всегда подвержены двум страшным недугам — случайности, порождающей несправедливость, и предвзятости, отрицающей всеобщее принятие и терпимость. Вместе они способны создавать и системные закономерности, благодаря которым какая-то степень дискриминации не только неизбежна, но и постоянно воспроизводится. «Фашизм» оказался удобным словом, потому что он остается тесно связан с образами витальности и (квази-)естественности. Впрочем, по мысли Агамбена в самой дисциплине биологии мы обнаруживаем ходы мысли, которые даже не требуют какой-то подстройки, поэтому они запросто были перенесены нацистами в политический дискурс для своих нужд. Схожий ход мысли связан и с концептом Фуко «биовласть», в котором обнаруживается очень тесная связь между жизнью и «фашистскими» импликациями власти.

Даже мертвый способен задеть и оскорбить, живой — тем более

Слишком явные проявления непосредственности страстей, а также естественные притязания на свободу, власть, жизненное пространство, секс и самовыражение — вот то, что травмирует очень многих, заставляя, шипя и фыркая, называть своих визави «фашистами». Когда вас задевает Жизнь, виноват всегда кто-то другой. Лично меня в детстве пару раз назвали «фашистом» именно за этот переизбыток жизни: пиная мяч по двору, я задевал этим бабок, сидящих у подъезда — и каждый раз мне в спину неслось шепеляво-возмущенное: «фафыссст!».

Если бы итальянские фашисты и немецкие нацисты так часто не заигрывали с идеями Жизни, крови и почвы, жизненного пространства, порыва и импульса, воли и силы, и многими другими, то сегодня тех, кто слишком наслаждается жизнью клеймили бы как «шовинистов», отъявленных «гедонистов» или каких-нибудь «либертинов». Фашисты попросту примазались к идеям огромной философской традиции, пытавшейся понять, что же такое «Жизнь». Историю не повернуть вспять, и «философию жизни» очистить от связки с «фашизмом» удастся нескоро. Увы, это тоже Жизнь с ее несправедливостью. Но нам сегодня стоило бы поменьше пользоваться такими ярлыками, иначе если начать клеймить всякого мыслителя, искавшего связь между устройством человека и бытия где-то за рамками только разума и гуманизма, то ряды «фашистов» начнут расти в арифметической прогрессии. Например, в этом списке начнут мелькать философы-романтики и интуитивисты, и в один строй в итоге встанут Штирнер, Шопенгауэр, Кьеркегор и Пирс, а второй шеренгой пойдут их последователи из ХХ века. Туда же маршем отправятся все эволюционные психологи, этологи и психогенетики, начиная с Оуэна Лавджоя (автор теории «секс за еду») и заканчивая модным Джорданом Питерсоном (который, впрочем, весьма слаб как ученый). При этом нельзя не заметить парадокс: реальные исторические режимы нацистов и фашистов в итоге сами оказались среди тех, кто отрицает и третирует жизнь — в слепом упорстве они готовы были положить в могилу всё свое население ради безумных целей.

Всякий, кто обнаруживает, что иногда в человеке есть вещи неподконтрольные ему (например, пол, социальное происхождение, раса и т.п.) — тоже попадает под подозрение. В умах людей разница между «дискриминацией как реалией» и «дискриминацией как правовой практикой» утеряна, и многие, путая их, наивно пытаются запретить первую. Что по своей вменяемости сравнимо с попытками запретить смену погоды.

Людям запретить можно многое, но не бесплатно. Отсюда и эта иронично звучащая формула: нулевая терпимость к нетерпимости. Сегодня либерально-левая идея о том, что с помощью договора и воспитания можно слепить из человека кого угодно — как никогда сильна. И как никогда слепа, потому что игнорирует не только опыт прежних эпох, но и данные психологии и генетики. Не стоит забывать о том, что люди в массе своей не склонны к вере в прекрасное будущее, достигаемое государственными интервенциями в область образования и повседневной коммуникации. Как заметил Акутагава Рюноскэ: «Простые люди — здоровые консерваторы. Общественный строй, идеи, искусство, религия — всё это, чтобы снискать любовь народа, должно носить печать старины». Тем, кто решил искоренить дискриминацию как реалию, придется прежде всего обесценить и запретить всё, что питает естественную склонность людей к повторению привычных культурных образцов.

Дискриминация — вещь частая, но подозрение в ней стало практически тотальным. Веришь в два пола? Гендерный шовинист. Исследуешь концепцию нескольких истоков антропогенеза? А не расист ли ты часом? Рассуждаешь об эволюционных корнях ксенофобии? Грязный оправдатель ксенофобии. Заикнулся про бессознательное, которое ради секса плевать хотело на доводы разума? Точно фашист, ведь только они сводят все в культуре к играм с пенисом. Дискриминатор на дискриминаторе, а еще и теорией прикрываются, сволочи. Сама подобная форма критики, ничем не отличимая от наезда и попыток лишить оппонента человечности, вызывает лишь омерзение в адрес тех, кто к ней прибегает. Тот, кто нарушил закон Годвина, не просто проиграл в рациональном споре, а давным-давно выбыл из его участников. Для таких спорщиков есть лишь специальный зачет, в котором можно измерять количество излитой слюны или ругательств, но никак не анализировать аргументы.

Имеет ли смысл бороться с тем, что вечно?

Поэтому, когда Умберто Эко пишет свой памфлет «Eternal Fascism» [1], то вместо всплеска любви к ближнему, текст вызывает очень противоречивые ощущения. От испанского стыда (за явные передержки и упрощения, в которых обычно винят идеологов) до стойкого ощущения, что господин профессор испытывает плохо скрываемое отвращение ко всему живому и активно действующему. Ведь, по его мнению, ур-фашизм может вернуться в любой момент в любое общество, которое позволит себе традиционализм, культ действия, неприятие критики, элитаризм, героизм и качественный популизм. Нет, конечно, каждый в праве любить то, что ему по сердцу — пусть даже пыльные библиотеки с фолиантами. Но зачем же прививать свои извращения другим?

Там, где Эко смешал в кучу реальные фашизоидные режимы (итальянский фашизм, немецкий нацизм), ур-фашизм и витальные проявления в культуре, мне видится необходимость понимать их различия. Если любую ненамеренную дискриминацию обзывать «фашизмом», то вскоре окажется, что мы готовы запрещать все подряд.

Термин «дискриминация» или шире «предвзятость» и «нетерпимость» включены в столь широкий пласт существования, среди которых есть в целом допустимые или неизбежные явления, которые нельзя просто запретить и вычеркнуть из жизни. Попытки бороться с любой дискриминацией без разбора и полутонов, да еще и неконвенциональными способами, вроде дегуманизации и очернения, закончатся лишь бессмысленным насилием над человеческой природой и появлением еще одной крайне репрессивной формы культуры. Пора учиться быть терпимыми к нетерпимости.

Полис славит лучших и презирает худших

Не хочу превращать весь текст в комментирование работы Эко, но давайте начнем с такого тезиса, от которого античники должны оторопеть. Эко утверждает, что одна из главных бед — традиционализм, который возник «как реакция на рационализм классической Греции». Занимательно, ведь древние греки могли кому угодно провести мастер-класс: «Как быть народом нетерпимым к любым инаковостям и слабостям». Не стану говорить об исторически сомнительных методах евгеники из Спарты (хотя детоубийство родителями у греков не возбранялось). Лишь напомню, что греки были помешаны на соревновательности (принцип агона) и никакого сочувствия не испытывали к неудачникам. Классический рационализм существовал где-то на уровне нескольких философских школ, но даже там конкуренция присутствовала. Остальная культурная нация решала любой вопрос через любовь богов, что помогают в борьбе — не важно спортивной, политической, романтической или военной.

Древние греки были нетерпимыми. Они презирали неудачников, с брезгливой ксенофобией считали все прочие народы бессвязно бормочущими варварами, унижали людей рабством и оправдывали свои традиции. Одна из которых — изгонять или убивать всякого, кто что-то вякнул против законов и богов города. Спросите Сократа. Рациональностью в греческом полисе могло пахнуть на площади среди демагогов, философов и торговцев, но в судах, искусствах и других сферах жизни — царили агон и традиция. Как насчет решить судебный спор бросанием жребия? Или стометровочкой? Или лучшим стихом во славу прекрасной Темис? Нет? А что так, справедливости захотели?

Так что не надо привирать, господин Эко, греки были очень витальным народом, чтившим традиции. Именно поэтому смогли и в философию, и в искусство с культурой, и в противостояние восточным деспотиям.

Человек говорящий: «Нет»

Сам вопрос о «дискриминации» в целом гораздо шире. Человек — это существо, которое начинается с «Нет». Чтобы однажды суметь сказать «Да», нужно сперва вырваться из нулевой степени животного безразличия. То есть сперва нужно нарушить наивную и нерефлексивную целостность природы — провести границу, благодаря которой и появится культура. Это значит, сказать «Нет»: отрицать, отказываться, быть избирательным, консервативным и ксенофобным. Чтобы затем преодолеть отрицание культурными средствами, а не промывкой мозгов или социальным обезьяничаньем. Запретить подобные вещи, начиная с детства, как это пытаются сделать фанаты современной толерантности — значит превратить человека в животное, которое знает лишь дрессуру. Непохожесть других мы либо принимаем, разочаровавшись в своем предшествующем непонимании, либо попросту имитируем это принятие. Попытка навязать привычку быть открытым к любым чуждым и непривычным явлениям — это сохранение человека в статусе ребенка. По сути вы просто навязываете ему новое хитроумное «Нет» (никакой терпимости к нетерпимым), от которого некуда расти. Кстати, идеологи толерантности как раз очень любят этот образ: мол, дети лишены предвзятости и играют с кем хотят. Ну-ну, посмотрите как и во что играют дети, особенно без присмотра.

Многие мыслители (от Макиавелли, Ницше и Конрада Лоренца до современных этологов и эволюционистов) признают, что опасливость к иному существует и является «прирожденной», но немногие делают из этого выводы. Как например Лоренц однажды заметивший, что «личный союз, личную дружбу мы находим только у животных с высокоразвитой внутривидовой агрессией, причем этот союз тем прочнее, чем агрессивнее соответствующий вид… Самое агрессивное из всех млекопитающих — вошедший в поговорку волк, «bestia senza pace» у Данте, — самый верный из всех друзей». Почему бы ее не принять с любовью и пониманием, как детей, чтобы можно было изменить? Подобный ход как-то логичнее, чем требовать от всего мира мгновенно стать развитым и открытым только на том основании, что вы сами стали таким (или скорее: думаете, что стали). Дискриминация — это не бескультурье, это своеобразное детство культуры, в котором витальные силы страстей, воображения, любопытства сплетают те личностные узелки, которые затем и позволят человеку оставаться живым и продуктивным под гнетом омертвляющей культуры.

Общества, где признают неравенство

Люди боятся чужого и непонятного, но пока им не промывают мозги — они не силятся уничтожить это. Люди вообще по своей базовой стратегии предпочитают уходить и игнорировать, а не бороться. Возьмите любого среднего обывателя, расспросив его, вы обнаружите, что ему просто комфортнее в кругу коллег, работников или даже просто прохожих, если они этнически близки ему. Но это совсем не значит, что он готов бороться с культурными заимствованиями, рвать контакты с проверенными партнерами другой национальности или отказываться от чужеземной кухни по политическим соображениям. Зачем ему это?

Когда же общество, навязывает идеи, построенные на подавлении естественного (в т.ч. и проявлений симпатии к тем, кого называют «врагами») — это в конечном счете вытеснение Жизни. Например, нацисты от песнопений в адрес молодости и порыва жизни в итоге перешли к мрачному трагизму жертвенности ради государства. Но люди предпочитают пожить, а не умирать за чужую идею — не вижу повода винить их в этом. Этот переход в зрелых формах общества хорошо заметен в отношении к ритуалу. Кстати, Эко ни слова не сказал о нем в своем тексте, что позор для семиотика, так как эстетика и ритуал занимали огромное место в культуре реальных фашизмов. Витальные формы культуры любят ритуалы, но видит в них что-то вроде красивых игр, оживляющих культурное существование, фашизоидное же общество следует ритуалу с убийственной серьезностью.

Потому что существует либо общество, не забывающее о Жизни и о том, что есть что-то неподоконтрольное индивиду — в нем дискриминация конвенциональна и имеет право на существование, либо общество, вытесняющее всякую дискриминацию вместе с Жизнью. Не будем забывать, что нацисты заигрывали и с идеей равенства внутри органического целого нации. Вытеснение мысли о неравенстве внутри как раз и оборачивается параноидальным поиском внешних врагов и виновных, а также уродливым навязыванием всем определенного ритуала. А вы, кстати, не заметили, как много стало ритуальных фраз-оправданий, чтобы никого не задеть? Причем даже слов уже мало, сегодня публичные люди вынуждены цензурировать и фотошопить свои публичные фото (не дай бог там будет неправильный бренд, неперерабатываемая бутылка или одежда с элементами культурной апроприации). Это тоже ритуал, убийственно-серьезный, за нарушение которого вас готовы символически распять.

Мы вас не любим, но на это есть причины

Дискриминация вездесуща и тесно сплетена как с нашей биологической составляющей, так и с социально-психологическими особенностями людей. Взять ту же брезгливость и опасливость в отношении других народов, рас или даже просто чужих людей. Это не какой-то плод тлетворного воспитания взрослых с предвзятостью. Подобно другим страхам (вроде арахнофобии или триптофобии) эта привычка эволюционно обусловлена: на протяжении последних пары тысяч лет представитель другого этноса — это прежде всего опасность неизвестных вашему иммунитету штаммов вирусов и бактерий, а потом уже все остальное.

Существует, конечно, и социально обусловленная ксенофобия. Однако ее корни обычно лежат на поверхности: люди попросту реагируют на ущемление своего интереса, а отнюдь не на «физиономию». Здесь не обходится без стереотипов, и все же история сотен обществ показывает, что когда иностранец несет с собой выгоды, то он мгновенно превращается в «дорогого гостя». Когда же в той или иной форме толерантность подарит обывателю этническую преступность, снижение зарплат, сверхэксплуатацию и радости непонимания с незнающими местного языка и правил, то такой человек замолчит только под угрозами.

Как бы мы к этому ни относились, элементы дискриминации и избыточной витальности незримо присутствуют и в области межличностных отношений, особенно между полами. Многих женщин привлекает сила и властность проявлений личности, причем это касается как партнеров, так и партнерш. Можно сто раз сказать о том, что так «не должно быть», но так устроены люди — они расположены испытывать возбуждение и влечение к тем, кто высоко стоит в иерархии или способен к доминированию. Вспомните Сильвию Плат и ее Daddy: «Every woman adores a Fascist, The boot in the face, the brute Brute heart of a brute like you» [2]. Ну или хотя бы изучите, что там в топе наиболее частых женских эротических фантазий (не общепринятая болтовня, а то, от чего действительно возбуждаются [3]). Увы, там все так же нет интеллигентных бесхребетников, щебечущих о правах меньшинств. В каком-то смысле любая сексуальная страсть и влюбленность — это абсолютная форма дискриминации, выделяющая одного из прочих (и отказывающая всем остальным в том же статусе). Сюда же относятся красота и харизма, которые вдребезги рушат любые намеки на равенство, так как они просто либо достались вам в экзистенциальной лотерее, либо нет. Харизма, говоря простым языком, это естественно возникающая власть над другими, которой счастливчик имеет полное право пользоваться.

Наши представления о прекрасном неизбывно дискриминационные, потому что мы их не выбирали, но мы им верим. То, что не нравится — отторгает. И я не обязан кромсать свои эстетические вкусы в угоду каким-то фантазёрам, которые вдруг решили за меня, что мне нужно любить. Моей биографии как фактора достаточно, чтобы мне нравились как конвенциональные вещи, так и сугубо индивидуальные. Втирать о моральности эстетики не надо, потому что в итоге попыток их скрестить красота исчезает, остается идеологический жмых в посредственной обертке.

Наконец, самое очаровательное — это то, насколько хорошо борцам с дискриминацией удается игнорировать очевидный факт того, что консервативность и неприязнь к инаковости — это еще и главный инструмент сохранения своей идентичности. Можно вечно смотреть как борцы за справедливость переобуваются в воздухе, запрещая одним их культурные привычки и тут же оправдывая, и разрешая их другим. Но в конечном счете вопрос идентичности — это всегда вопрос ограничения всех «чуждых» влияний. Собственно, поэтому дети часто нетерпимы и сильно привязаны к конкретным вещам и ритуалам — так они оберегают свое формирующееся Я. Много вы видели маленьких детей спокойных в соседстве с чужими людьми? Психологи так прямо и заявляют: первый росток личности — это кризис трех-пяти лет, в который ребенок научается отказываться. Сохранить свою идентичность важнее, чем быть абстрактно добрым и открытым ко всему. В конечном счете не ко всему стоит быть терпимым: какие-то вещи мы имеем право отторгать, презирать и не любить — в том числе поэтому мы становимся людьми с моралью и принципами (а не винтиками, которые равняются лишь на ограничения закона).

Один шаг от утопии к маразму и пустоте

Можно сколько угодно клеймить дискриминацию как недостойную культурного и развитого человека, но это ничего не меняет. Жизнь несправедлива и одаривает нас неравными возможностями и обстоятельствами. Задача общества не сравнять эти отличия, а создать условия для уравнивания шансов там, где упорные усилия и таланты имеют смысл. Не везде упорство и труд приносят результат, иногда есть что-то больше индивида — то, с чем придется смириться. Когда общество превращается в аттракцион по поддержке глобальной фантазии «Каждый может всё» — это прямой путь в утопию. Утопию, которая вскоре вырождается в антиутопию со слоганом: «Каждый может запретить другим то, чего не может получить сам». В таком обществе нельзя больше уважать и любить человека за ту уникальность его интересов, способностей и внешних данных. Здесь можно только ценить другого за то, чего он не имеет, превращая его в тотальную жертву. Иными словами, вместо признания качественных отличий человека, от вас требуют противоестественного уважения к пустоте вместо человека. Пустоте, обвешанной запрещающими знаками невнятного новояза — всех этих неглектов, газлайтингов, кибербулингов, слатшеймингов, бодипозитивов, дивёрсити, мэнспредингов, хипитингов, объективаций и т.п.

В мире полно несправедливости, с которой стоило бы бороться. Изучая разные модели справедливости, я ни разу не встретил такую — «давайте притеснять тех, кто не испытал притеснения». Наверное, потому что это бред, а не справедливость. Но дискриминация, или «вечный фашизм» Эко — это те элементы, борьба с которыми легко превращается в борьбу с Жизнью и злобным некрофильским упорством в требовании запретов для других. Меж тем, принимая долю витальности и дискриминации в культуре, вы даете им подобающее место — отнюдь не высокое и первостепенное.

Хвалиться только подобными вещами — это как хвалиться тем, что до сих пор ковыряешь в носу или боишься монстров под кроватью, но запрещать их — значит, плодить проблемы в будущем. Так мы получим десятки скрытых и рефлексивных форм ненависти. С умеренным принятием у людей появляется шанс взрослеть и постепенно окультуривать своего внутреннего «дискриминатора». И это хороший вариант. Ведь повзрослеть можно только с помощью внутреннего акта преобразования. Никому еще не удалось сделать этого с помощью окриков, запретов и пустой болтовни о правах абстрактных людей.

Автор текста: Марк Вигилант.

[1] Доклад Умберто Эко был озвучен и затем с небольшой редакцией опубликован в 1995 году; именно поздняя, редактированная версия получила заглавие «Eternal Fascism».

[2] Daddy («Папочка») — пожалуй, самое известное и самое скандальное стихотворение Сильвии Платт, в котором каждый нашел чему возмутиться.

[3] Уже первые сексологи — Кинси, Мастерс и Джонс, а затем и последующие поколения секс-терапевтов, психоаналитиков, секс-коучей и т.п. отмечали, что у женщин наиболее частые сексуальные фантазии — это довольно жесткие сценарии (изнасилование, похищение, доминирование, садо-мазо, кровосмешение и т.п.). Однако связь фантазий и реальной сексуальной жизни предельно сложна: так хоть эти фантазии и возбуждают, это еще не значит, что подавляющее большинство женщин хотят их реализовать в реальности.