Время, оставляющее на нас следы — одна из древнейших поэтических метафор. Однако приносить последствия и оставлять знаки способно не только само время, но и то, как мы его мыслим и проживаем. И это имеет прямое отношение к современности, в которой время представляется в качестве ценного ресурса. Какова цена такого представления?

Специально для Insolarance об этом, а также об экономике времени, ретротопии, конфликте темпоральных режимов и культуре суеты в современном мире рассуждают Иван Кудряшов и Алексей Соловьев.

Читайте эту и другие статьи на сайте Insolarance:

https://insolarance.com/time-stigma-hustle-culture/

В известном интеллектуальном бестселлере «Метафоры которыми мы живём» Джордж Лакофф и Марк Джонсон в качестве примера концептуальной метафоры приводят анализ ментальной схемы «время — это деньги». И когда речь заходит об отношении современного человека со временем, то он представляется субъектом, намертво застрявшим в этой концептуальной метафоре. Буквально не способным увидеть другие стороны обращения со временем. Однако любая метафора несовершенна (что-то высветляет, что-то затемняет), а в данном случае очевидно, что она слишком сильно подталкивает воспринимать время жизни как управляемый ресурс или инвестицию. В самом деле, время нельзя положить в банк, припасти или передать другому, а попытки им рационально распоряжаться активно расходуют другие, не менее ценные (особенно сегодня) ресурсы — внимание, способность к концентрации, память или воображение.

Это лишь первый, очень общий взгляд, поскольку на деле и само отношение ко времени, и последствия такого отношения крайне многообразны и полны нюансов. Далее мы представим ряд размышлений в духе философского скетчинга, обращающих внимание на те грани объёмной темы времени, которые в большей степени, на наш взгляд, нуждаются в осмыслении.

Управление временем: иллюзии контроля

Первый и наиболее очевидный пример, в котором полезно разобраться — это то, что получило название тайм-менеджмент. Давайте взглянем на техники и методы управления своей жизнью (явно касающиеся моделирования времени современным субъектом), переполняющие рынок.

Само описание управления рабочим и другим временем не ново и тесно связано с логикой протестантского духа, отлично описанного Максом Вебером в рассуждениях о связи религиозной этики протестантизма с зарождением капитализма. Намного интереснее, как выглядит этот дискурс сегодня. На первый взгляд — это странноватый «кентавр», объединивший в себе дрессуру, подсчёты и героические мифологемы. С одной стороны, вы просто приучаете себя контролировать расходы времени, с другой стороны, вы мужественно боретесь с «хронофагами», словно это какие-то хтонические монстры, пожирающие время (лангольеры Стивена Кинга?). При этом хронофагом может оказаться не только непродуманная структура рабочего процесса (от которой и, правда, многие страдают), но и невинная чашка кофе с отвлечёнными мыслями.

В книге «Макдональдизация общества» Джордж Ритцер рассуждает об «одержимости ускоренными процессами» в вестернизированных обществах. Рационализация этой формы одержимости проходила под лозунгом оптимизации технологии производства, чтобы избежать бесполезных действий и времязатрат. Однако, распространённая сначала в сфере фаст-фуда технология повышения эффективности и контроля над временем просочилась в другие сферы личной и общественной жизни. И вот уже просмотр сериала, чтение книги или любой иной вид досуга могут быть подчинены контролю со стороны различных трекеров привычек, которые с регулярной частотой напоминают о пользе и продуктивности.

Пример организации заведений фаст-фуда позволяет увидеть и то, что рациональность на основе исчислений может выглядеть контринтуитивно, если не враждебно к человеческим привычкам. Например, в крупных франшизах при наборе кадров иногда используется негласное правило «не ставить симпатичных людей на позиции выдачи» (где прямо взаимодействуют с покупателем). На первый взгляд это странно, разве конвенционально красивое лицо продавца не делает вашу покупку приятнее (укрепляя позитивные ассоциации с брендом)? Но для анализа больших данных такие тонкости — ничто, а вот очевидный факт в том, что у таких продавцов очередь движется медленнее. Субъективные переживания клиентов важны лишь на словах, на деле же имеет значение только количество сделок, которые можно впихнуть в единицу времени. Все нематериальные издержки — проблемы тех, кто их замечает (например, эстетически чувствительных натур). Точно так и всякий, кто решил повысить свою продуктивность, почувствовав дискомфорт нового образа жизни, скорее прибегнет к рационализациям, чем попытается скорректировать рекомендации под личные особенности. Хотя именно самочувствие в целом — лучший барометр для оценки того, устраивает ли вас ваша жизнь.

В этом контексте уместно рассмотреть фигуру нового героя нашего времени — самозанятого. Его образ жизни становится культурным трендом и сулит свободу и мобильность жизни, которой лишены те, кто «работает на дядю» и включён во внешне регламентированную форму распределения времени. Хипстерская мечта о творческих профессиях и жизни в стиле «свободного художника», который сам распределяет время и волен делать то, что хочет, на поверку часто оказывается ещё одной романтической фантазией. В такой ситуации сама категория «свободного времени» теряет краски и превращается в рутину непрерывного саморазвития, прокачивания персонального бренда и тревожное беспокойство в ожидании новых клиентов в условиях беспощадно суровой конкуренции за внимание потребителей.

Но усилия по контролю не окупаются, потому что рано или поздно вы столкнётесь с тем, что мир хаотичен и непредсказуем, более того, способен травмировать (ибо у каждого есть своя «кнопка»). Даже если на вас не свалится негаданный форсмажор или стресс сверки с планом не убьёт мотивацию, всё равно придётся признать, что гибкость лучше плана. Просто потому, что жизнь корректирует любые планы постоянно, и тогда вы оказываетесь перед выбором — упорно придерживаться плана (неясно зачем) или часто его пересматривать (что само по себе трата времени). Вместе с тем и в отношении гибкости тоже нужна гибкость: поскольку под ярлыком «flexible» нередко продаётся сама тревога. Так, люди, постоянно работающие из дома, вдруг открывают, что у них больше не осталось не-рабочего времени, как минимум, времени, когда о работе можно совсем забыть.

Фоновая, неосознаваемая тревога, возникающая из попыток не упустить что-то важное, не терять времени попусту, в итоге разъедает ту самую рациональность ради которой всё задумано. По факту из усилий контроля за эффективностью вырастает непризнанная тень стихийных решений, призванных вернуть хоть какое-то удовольствие жизни. Это могут быть случайные покупки, потакание сиюминутным капризам, прокрастинирующий сёрфинг ленты новостей и товаров в интернете. Хороший эффект, правда, не для самого субъекта тайм-менеджмента, а для тех, кто продаёт товары и услуги разной степени ненужности.

Культура суеты: диалектика саморазвития и выгорания

Жизнь коротка и хочется прожить её ярко, но возможно не стоит торопиться с превращением этой идеи в безусловное правило. Императив «заполни жизнь активностью» оборачивается суетой. Но что такое суета? Чисто феноменологически суета — это особый модус торопливости, тесно сплетённый с множеством деталей (дел, событий, целей и т.д.). Парадокс суеты однако в том, что чем более наполнено время конкретными торопливыми действиями или динамичными событиями, тем большее ощущение пустоты они провоцируют (на что указывает и этимология: др-рус. «суи» — пустота, тщета, дыра). Так формируется культура спешки, тревожного ощущения того, что ты не успеваешь, а тебе очень важно успеть. Приверженцев принципов и правил «культуры суеты», принимающих её нормативные рамки, можно назвать hustlers (в англоязычной культуре стиль жизни, направленный на безудержный карьеризм и ускоренный ритм жизни, обозначают как hustle’s culture). Существуют особые формы суеты: «предновогодняя суета», спешка в ощущении дедлайна, и даже суета как стиль жизни, сочетающая в себе жизнь на высокой скорости с «токсичной продуктивностью». Субъективное переживание времени начинается с эйфории от высокой продуктивности и постепенно перетекает во время выгорания, хроническую усталость и замедление времени, характерное для состояния депрессии вплоть до ощущения полного безвременья и внутренней опустошённости. В этом случае субъект замедляется настолько, что почти замирает в полной апатии, которая предстаёт кульминацией выгорания от хронической застрессованности жизни на высоких скоростях. Сонные лица с пустыми взглядами почти выгоревших людей наполняют метрополитены и другие виды общественного транспорта ранним утром и поздним вечером.

Жёсткий ритм современной жизни разрушает даже самую простую возможность приостановиться, данную всем, а именно — сон. Примечательно, что восставшие и разочарованные в hustle’s culture бывшие её сторонники пишут в своих блогах, что хотят быть «королями и королевами сна», подражая древнему автору книги «Хагакурэ», который признавался, что больше всего любит спать и это его самое любимое занятие. Однако, как отмечает Джонатан Крэри (в книге «24/7: Поздний капитализм и конец сна»), режим капитализма и сон практически несовместимы, что раз за разом артикулируется в мантрах о том, что вы «проспали» — и уже неважно что: работу, необходимость вкладываться в акции голубых фишек или «биткойн-революцию». В проблемах со сном мы буквально видим простую механику формируемого спроса: индустрия товаров и услуг, помогающих уснуть или напротив не спать, растёт скорыми темпами, причем, отличается занятной демократичностью (ведь нарушения сна не взирают ни на социальное положение, ни на биографию). «Не спать больше!», ибо это приравнено к попыткам бегства в утешающее прошлое или бесполезные грезы о будущем. И за нашей неусыпностью, которая лучше всякой ограды мешает побыть наедине с собой и своим временем, теперь следят бесчисленный церберы — яркие экраны и призывные рингтоны, вырабатывающие рефлекс как у собак Павлова, а также вся нон-стоп индустрия новостей и развлечений, круглосуточный онлайн, архи-важные дедлайны и чрезвычайная важность мнения каждого по любому поводу. Довольно иронично, что систематически невысыпающийся человек идеально вписывается в поток производства и потребления: ему только и хватает сил на короткое планирование и стихийные покупки на фоне бесконечного недовольства всем тем, что уже имеешь.

В книге «Общество выгорания» Бьюнг Чул Хан пишет, что постоянное переключение внимания между различными источниками информации и процессами формирует рассеянный режим внимания. Лихорадочная суета гиперактивного эго маргинализует такие формы опыта как внимательное слушание или творческую скуку, которая по выражению Вальтера Беньямина является «птицей, высиживающей яйцо опыта». Глубокое созерцание и концентрация категорически исключены из времени, подчинённого компульсивной суетливости, требующей скольжения по поверхности. Так исчезает «услада праздной неспешности» (как пишет Милан Кундера в книге «Неспешность») и на её место приходит гнетущая, тягостная подавленность и ощущение стыда за долгое безделье. Но и в самом деле мораль капиталистических обществ уже давно настойчиво превращает праздных людей в культурных маргиналов. Хоть на время в моду входит фланировать и созерцать Монмартр под парами «зелёной феи», вскоре даже любимцу муз достаётся презрительный ярлык «бездельник». Рассеянная мечтательность позволена разве что перед витриной, и то, если вы в итоге спровоцированы на покупку, в остальном — как будто нужно всё время держать в голове бизнес-план и, особенно, если вы занимаетесь искусством.

В ситуации постоянных попыток присвоить обратно собственное время субъект оказывается гиперактивен: он совершает действия/усилия по присвоению времени, чтобы затем разместить в нём как можно больше (якобы) полезных активностей. Иными словами это практически логика бремени колонизатора: неприсвоенное время подобно бесхозной ценности, которая пропадёт или достанется другому. Это снова похоже на моральное требование, не знающее исключений. На таком фоне возникает вопрос: кому сегодня позволено лениться? И что мы теряем, не впадая в этот (по нынешним меркам) «смертный» грех?

Даже если мы не верим в грехи, карму и посмертное воздаяние, сегодня популяризаторы нейронауки с лёгкостью заменяют нам большого Другого, диктующего чувство вины. Концепция нейропластичности буквально переводит дискурс наказания за выбор в рамки повседневной жизни: ведь если мы не развиваем или не пользуемся какими-то способностями, основанными на мозге, то мы их гарантировано утеряем. В этом смысле привычка суетиться, чтобы всё успевать, со временем прокачает навыки многозадачности и тревожных спохватываний («не забыл ли чего?»). Попутно же придётся распрощаться в том или ином объеме со способностью долго концентрироваться на чём-то или свободно блуждать в мыслях, а также анализировать и прочно связывать идеи, факты и наблюдения. В конечном счете, именно праздная задумчивость отвечает за настройку мозга на творческий поиск. Так что не сложно ответить на вопрос и о том, кому сегодня позволена нетипичная для сего дня размеренность — лишь непубличным рантье и уникальным востребованным специалистам. Забавно, что в таком ракурсе поп-звезда мало чем отличается от офисного клерка, а бездарный блогер от профессионала на высококонкурентном рынке — всем одинаково предписано суетиться дабы «не выпасть из обоймы». И, выгорев, выбывать из неё со скоростью выброшенной гильзы.

В этом контексте уместно обозначить метафизическую рамку, изнутри которой культ «нейрофизического здоровья» (телесного и ментального) меняет перспективу. Некогда Мишель Фуко обозначил смену культурных парадигм фразой: «новая эпоха наступила тогда, когда спасение души уступило место заботе о здоровье». Уход масштабных нарративов типа средневековой массовой озадаченности посмертной религиозной участью, превращавшей время конечной жизни лишь в увертюру к вечности, и коммунистической гонки за утопичным счастьем, создаёт идеологическую пустоту. Эту лакуну сегодня заполняет индивидуалистическая регламентация частной жизни с призывами к нейрофизической активности ради улучшения телесного и психического состояния под лозунгами «заботы о себе». Озабоченность здоровьем подчиняет свободное время формированию полезных привычек, здоровому образу жизни, и с недавних пор особый акцент сделан на теме ментального здоровья посредством психотерапии и активной пропаганды различных форм самопомощи. Обязательство быть здоровым конгруэнтно обязательству быть эффективным и продуктивным.

Однако побочным эффектом и теневой стороной высоких скоростей внутренней жизни, подчинённых логике «успех или смерть» становится выгорание субъекта. Развивая эту метафору, жизнь выгоревшего субъекта можно описать как тлеющий огонь, в котором теплится жизнь, но её недостаточно. Острый дефицит обнаруживает себя в специфическом замедлении процессов, сопровождающих депрессивного субъекта. Замедление его внутренней жизни стремится к безвременью «дня сурка», в котором серые будни поставлены на репит и само существование подобно дрейфу без цели и высоких идеалов достигаторства, которые ещё недавно вдохновляли на великие свершения. Выгоревший, страдающий от депрессии индивид выпадает из конкурентной гонки перфекционистов-достигаторов. И здесь на повестке дня возникает обилие запросов на психотерапию. Жрецы новой духовности предлагают различные подходы к исцелению от недуга и возвращение к «нормальной жизни и здоровому ритму». Любопытно тут появление краткосрочных ускоренных программ психотерапии, где всего за несколько сессий когнитивные терапевты обещают вернуть растерянного и выгоревшего прокрастинатора в строй, проработав глубинные убеждения и негативные установки.

Однако, внутри «психотерапии некурильщика» раскрывается иной темпоральный режим, внутри которого нет идеи срока или дедлайна, проживание времени не может быть подчинено рациональному требованию, а вопрос «за сколько сессий у меня всё будет ок?» не имеет ответа. Нацеленный на быстрые и эффективные решения hustler категорически отрицает перспективу многолетней терапии, в которой он будет блуждать по лабиринтам бессознательного в поисках ответа, подобно героям фильма Тарковского «Сталкер».

Единственный дедлайн — это смерть

Ни один человек не может решить, когда должен родиться и — кроме самых трагических случаев — когда должен умереть.

Т. Китано

Что особенно иронично, так это то, что нынешняя версия капитализма пытается продавать не товары/услуги, а опыт, буквально наполнение времени твоей жизни. В первой главе «Метафизики» Аристотель проводит различие между опытностью и искусством, представляя первую как бесконечное коллекционирование «частных случаев», собираемых индуктивным способом. У этой практики нет логического конца, и она хорошо соотносится с современной установкой на образование в течение всей жизни с бесконечным прохождением курсов, постоянным прокачиванием навыков и увеличением знаний (фейспалм Гераклита с его «многознание уму не научает»). Но то, что не имеет логического конца, не может быть закончено и прожито, а не прожитый опыт — это нонсенс. Это как пытаться сохранить все картинки с цитатами в интернете, искренне считая, что это и есть саморазвитие. Закончится это может только тем, что вам отрубят интернет, ну или пожалует госпожа-Смерть.

Однако тренд «продавать опыт, а не вещи», становясь популярным, порождает смехотворную двусмысленность рекламных прокламаций в духе «ваше время пришло». Как известно, во многих культурах такой оборот означает скорую кончину. Вытесняющий идею смерти, культ успеха и блаженства-в-потреблении, внезапно проговаривается почти в духе Хайдеггера: «наше время» — это то, что прожито в перспективе спокойного осознания конечности жизни и непредсказуемости её длительности. Всё остальное — суть бегство от времени и бремени жизни.

Любопытно, что прежде культура очень чётко различала время труда и время, которое не посвящено ничему конкретно. И это ничего делает отдых «временем себя» в противовес «времени на/для себя», которое превращает меня в объект моих же манипуляций по самоконструированию. Otium post negotium. Эту латинскую мудрость почему-то принято понимать как «отдых важен чтобы продолжать работать». Это логика рабов, но не господ, придумавших данное выражение. Надо быть очень глухим к языку, чтобы не рассмотреть простой факт: оциум (или отиум) — более базовое понятие, по отношению к которому повседневные дела — это не-оциум (nego+otium). Оциум — комплексный термин, обозначающий время для игр, наслаждений, отдыха и лени, а также для созерцания, чтения и творчества. Стоит отметить, что важнейшее место в отдыхе по-римски занимала игра. Игра считалась тем символическим пространством, в котором каждый — поистине человек (свободный и получающий удовольствие от своей деятельности), а не заложник обстоятельств и природно-социальных необходимостей. На этот важный аспект игры впоследствии указывал и Ойген Финк. Он называл игру домом фантазии, а ведь без фантазии невозможно творчество. Бытие человека без крыльев воображения было бы безотрадным и однообразным — пишет он.

Однако, сегодня всё давно перевёрнуто с ног на голову. Видеоигры становятся источником вдохновения для геймификации, призванной наполнить жизнь квази-полезной суетой. Так называемые «игровые петли» (ludic loops) активно используют Фейсбук и другие цифровые корпорации, чтобы удерживать внимание пользователей и увеличивать их время пребывания на платформах для производства и поглощения контента. А воображение больше не занимают ни странные частные фантазии, ни глобальные утопии. Да и зачем напрягаться если есть подписка на Netflix? Геймификацию, конечно, можно использовать и во благо, но довольно часто встроенная логика конкуренции и успеха захватывает субъекта изнутри, заставляя забыть собственные цели. Например, тот, кто собирался следить за своим здоровьем, вскоре может обнаружить себя отчаянно борющимся за место в лидерборде других носителей кроссовок Nike, которое ещё совсем недавно ему даже даром не сдалось.

В то же время в играх всегда таится возможность быть чудовищно непроизводительным. По меткому сравнению Миши Феничева, усилия в виртуале — своеобразный аналог буддизма: «И, практикуя ничегонеделанья принцип, Вместо взгляда в никуда тружусь над расширением границы Несуществующего королевства. То есть делаю ничего» (песня «Рефлексия»). Однако и в самом деле современному миру с его проблемами ресурсов, нужны рецепты, которые позволят людям ощущать себя удовлетворёнными не благодаря перепроизводству и отжиму ценностей у других. Виртуальные достижения — не худшее решение. Не менее важно отметить и то, что многие видеоигры похожи на работу, но работу мечты (радующую, увлекающую, учащую быть настойчивым и изобретательным), что явно бросает тень на все те действительные способы зарабатывать деньги, которые не способны предложить хотя бы мало-мальски интересные вызовы и задачи.

В каком-то смысле игры способны научить нас не только тому, что нужно успевать всё во время (игры с жёстким таймингом), но и наоборот, свободно наполнять время жизни чем захочешь (метагейминг), веселясь и радуясь. Когда же перед нами лишь элемент игры, вроде настоятельных условий выигрыша и проигрыша, то нам недоступна беззаботность, а с ней и любая другая форма времени, не похожая на неумолимый таймер.

Экономика времени: траты vs инвестиции

Даже если вслед за западной культурой уподобить время деньгам — это не значит, что у нас нет выбора как к этому относиться. Как бы мы ни пытались взглянуть на время нашей жизни: хоть с колокольни мировых тенденций, хоть из мансарды личной версии смысла жизни, хоть из трясины бытовухи и рутины повседневности — можно выбирать между двумя «вечными» стратегиями. Что есть ваше время (ваше в смысле доступное для распоряжения): инвестиция или трата?

Логика инвестиции, как можно было увидеть, открывает возможности для роста, но содержит и многочисленные риски. Как это и случается со всяким частным трейдером, однажды вышедшим на рынок инвестиций, вы обнаружите, что некоторые вложения не окупятся или обесценятся, другие принесут плоды, но воспользуется ими старик или наследник. Более того, заботы об инвестициях — это прежде всего именно что заботы, то есть хлопоты и бремя, которые также имеют свою цену.

Логика траты — своеобразна и порой парадоксальна, что отлично показали антропологические и философские изыскания Марселя Мосса и Жоржа Батая. Право тратить, а не трястись над капиталом (как в библейской притче о талантах) освобождает, равно как и безвозмездный дар оборачивается приобретением. Это может быть просто ощущение лёгкости расставания с тем, что всё равно будет потрачено. В иных же случаях дар создаёт связь или даже обязательство, а выбор траты — задействует самопознание (будя вопросом «чего же ты хочешь?»). Очевидный пример: траты на благотворительность, когда вы можете себе это позволить. Но можно взять в качестве примера и практику чтения философских текстов, многие из которых сами по себе требуют замедления времени и той особой форму вдумчивого внимания, которая исключает беглый сёрфинг по диагонали или утрированные формы изложения в духе «Весь Кант за 90 минут». Более того, такие траты никогда не гарантируют окупаемости: понимание философа редко прямо пропорционально количеству времени на него потраченного, равно как и понимание — не вексель на удовольствие.

В этом контексте уместно рассмотреть пример с режимами быстрого и медленного чтения. Медленное чтение оказывается непозволительной роскошью, в которой тревожное ощущение чрезмерного расточительства времени препятствует самой идей сфокусированного внимания. Однако, подобная стигматизация неспешных режимов чтения возникает изнутри представления, что всякое накопление знаний в бесконечной череде прочитанных книг и пройденных образовательных программ требует прямой зависимости между времязатратами и количественным накоплением (словно человек, твёрдо следующий правилу «читать 100 страниц текста в день») оказывается успешным инвестором времени, а зависший на трудным местом в тексте Хайдеггера превращается в горе-расточителя. Бьюнг Чул Хан в книге «Запах времени» описывает настоящую нехватку времени [Zeitnot] не как бесцельную потерю, а как опустошение самого времени, в котором само «время теряет нас».

Конфликт темпоральных режимов

В книге «Игры, в которые играют люди» Эрик Берн ставит основной экзистенциальный вопрос, которым озадачен всякий, даже не выводя его в сознание. Вопрос звучит так: «Как вы структурируете своё время?». Ответ предполагает поиск того, как индивидуальное и социальное время обретают определенные темпоральные режимы, изменение которых тесно связано с культурными, экономическими и прочими перестройками в обществе. Так, например, Георг Зиммель в начале ХХ века, описывая изменения характера жизни в больших европейских городах, упоминал об ускорении времени и повышением нервозности жизни, отличавшей урбанистическое структурирование времени от времени сельской традиционной жизни.

Если современный житель мегаполиса внезапно окажется в буддийском монастыре или на горе Афон, то его с большей долей вероятности удивит иной характер проживания времени. Религиозная регламентация жизни, цикл богослужений, молитв и медитаций представит время в образе закольцованного ритуала, в котором всё остается неизменным изо дня в день, и как некогда заметили идеологи социального конструктивизма — «реальность буддийского монаха совершенно отличается от реальности американского бизнесмена». Другой сюжет: формы времени у традиционных малых народов разных регионов мира. Например, ненцы, населяющие территории за полярным кругом, представляют календарный год как два разных — зиму и лето. А их жизнь полностью связана с природными циклами и миграцией оленей, траектории перемещения которых определяют их кочевой образ жизни и стиль проживания субъективного времени.

Внутри описанных форм существования отсутствует такой темпоральный режим как суета или же он фиксируется как однозначно пагубное состояние души (в частности, в аскетических монашеских текстах средневековья пост определялся как «воздержание души от суеты»). Если hustlers, действуя сообразно социальной сконструированной «культуре суеты» готовы следовать заветам Илона Маска о том, что сон для слабаков и успешный успех потребует сотни рабочих часов в неделю, то адепты движения slow life утверждают культуру «медленной жизни» в качестве иной формы существования. В своих частных формах — медленный туризм, неспешная еда и замедление темпов городской жизни — адепты этого движения позиционируют себя в качестве сторонников осознанности и различных практик, содействующих неспешному проживанию внутреннего опыта субъективной жизни. В отличие от странно понятого стоицизма в «культуре суеты» слоулайферы явно предпочитают эпикурейство.

Особого внимания заслуживает само движение осознанности (mindfulness) с его культом «здесь и сейчас», который парадоксальным образом поглощается корпоративной культурой и представляется способом снижения стресса, улучшения физического и психического здоровья. Распространение идеологии mindfulness с его пристальным вниманием к настоящему представляется рядом критиков чем-то вроде «волшебного мышления на стероидах». Изъятая из традиционной буддийской практики медитаций духовная техника мутировала для нужд выгорающего общества в качестве инструмента снятия стресса и повышения нейрофизической продуктивности, превратившись в «новую духовность». Однако, исходный контекст возникновения этих практик — буддийские общины и уходящие в глубины даосской философии призывы к следованию принципу «не-деяния» (у-вэй) радикально противоположны по своим духовно-идеологическим установком компульсивному трудоголизму современных фанатов осознанности, использующих новые техники для временного снятия стресса и восстановления.

Однако, свободное течение жизни без постоянного камуфляжа целей и рационального структурирования может открывать иные горизонты проживания своего собственного существования, лишённого внутреннего надзора и самокритики. Как однажды заметил Эмиль Чоран, человек, что не позволяет себе жаловаться и жалеть себя, попросту превращает свою жизнь в посторонний предмет. Но жалеть себя, равно как и принимать или даже привыкать к себе — это по своей сути темпоральный опыт, форма проживания тяжелых мыслей и обстоятельств. То же самое описывает и Фрейд, когда говорит о меланхолии и работе горя/скорби: прошлое должно быть вобрано в себя без спешки, с откровенным признанием как потерь, так и приобретений.

Ретротопия и культ ностальгии: в поисках утраченного времени

Колонизированное идеей общественного прогресса историческое время стало рассыпаться в эпоху постмодерна. Постструктуралистская атака на линейную и целенаправленную европейскую историю развеяла мечты о смысле истории, осевом времени и любых больших нарративах вместе с великими легендами о коммунистическом светлом будущем или религиозном фантазме реализации великого божьего замысла. Темпоральные режимы эпохи «текучей современности» многообразны, несмотря на логику глобального капитализма с его принуждением к ускоренному и продуктивному времени, в котором атомизированные индивиды всегда спешат и не успевают.

Однако, есть ещё одна характерная черта нынешней эпохи — культ ностальгии и романтизация прошлого, что представляется социальной и психологической защитой перед полной неопределенностью будущего. Поп-культура активно эксплуатирует образы 80-х, 90-х и более ранние времена в сериалах, модной одежде и вечеринках. Зигмунт Бауман в книге «Ретротопия» пишет, что ХХ век начался с футуристической утопии и закончился ностальгией. Отказ от надежды на лучшее и не вызывающее доверия будущее обернулся культом стабильного и утешающего прошлого. Эти романтические фантазии с характерным для них слоганом «раньше было лучше» формируют ретротопическое мироощущение, в котором хорошо всегда там, где нас нет, а идеальным временем предстаёт прошлое. Такой ход мысли явно напоминает идею регрессии в психоаналитической теории: сталкиваясь с травмирующей реальностью, мы ищем простые средства удовлетворения и самоуспокоения, что были доступны нам на ранних стадиях развития. При этом речь идёт не только о простых практиках (в духе анорексии, заедания стресса, оральных «затычек» вроде сигареты, вейпа или бутылки), но и о культурной возможности фантазировать «прошлое, в котором удовольствие было доступно» (как, например, курильщики ностальгируют по 40-50 гг., в которых не жили, но это та эпоха, когда курить можно было везде — от личного офиса до салона самолёта).

В близком ключе размышляет Марк Фишер, описывая характерную черту капиталистического реализма как «медленную отмену будущего». В нём общее состояние таково, что «жизнь как бы продолжается, но время остановилось». Модные тренды и инновации стремятся опровергнуть эти мрачные пророчества критически настроенных теоретиков культуры и общества, однако очередной новый альбом Royksopp поразительно похож на два предыдущих, а ежегодно появляющийся новый iphone привычен и не так сильно отличается от старого.

В этом контексте кажется примечательной работа бюро по созданию трендов, которые искусственно изобретают то, что будет модно через год, два или три, вводя в заблуждение наивных потребителей. Им невдомёк, что новые цвета, фасоны одежды или другие «неожиданные» тенденции в культуре потребления являются всего лишь результатом маркетингового анализа прошлого опыта потребителей, спроектированным по лекалам customer journey map «новым опытом». Производство симулякров будущего словно пытается заполнить пустоты, искусственно стимулируя движение времени, которое оборачивается комбинацией ностальгии и иронии по отношению к уже ушедшим временам.

В итоге, эмансипация субъективности оборачивается поиском способов и траекторий раскрепощения порабощенного воображения, в условиях гегемонии которого человеку не остаётся ничего, кроме как проживать навязанные кем-то сценарии будущего, опираясь на рекомендации блогеров и тайно проектирующих нашу жизнь маркетологов с опорой на ностальгию по утраченному прекрасному времени. Мы всегда можем купить его в виде подписки на стриминговый сервис или туристической путёвки с посещением буддийского монастыря.

В конце концов социальное бытие устроено таким образом, что любая вещь, которую можно использовать для маркировки различий и статуса, рано или поздно будет применена в таком качестве. Поэтому даже темпоральные режимы (а также те воображаемые конструкции, которыми мы заполняем мысли о времени) в итоге становятся отметинами, обозначающими сходство или инаковость с другими. Впрочем, это не удивительно ещё и потому, что, например, в оптике психотерапии гораздо более ощутимы отличия именно тех, кто порабощен временем или ускользает, кто живет ностальгией, «днём сурка» или грядущим, чем отличия, которые несут пресловутый уровень доходов или формальное образование.

Наше время, если уж предлагать альтернативу метафоре денег/ресурса, может быть похоже на звучащую речь, у которой есть свой темп и ритм, форма и содержание, внешние условия и внутренние мотивы (в т.ч. травмы). Время как речь нужно слышать и уметь присваивать. Сбивчивая речь ни о чём, переполненная бредовым, колонизированным воображаемым, за которой почти не видно говорящего — вот проблема объединяющая многочисленные формы современного понимания времени. Но что если позволить себе чуть больше честности и искренности, построенной не на воображаемом, а на понимании кто ты есть? Может быть вам откроется жизнь по ту сторону выгорания, без настойчивого стука таймера в голове? Или даже блаженство спокойного сна?

Авторы текста: Алексей Соловьев, Иван Кудряшов.