Нестабильность повседневной жизни — хороший повод вспомнить об этических системах эллинизма. Наш опыт дает возможность лучше понять увлечение греков и римлян философскими школами, предлагавшими программы достижения счастья. Вместе с тем это шанс что-то узнать о себе, ведь и в XXI веке тексты древних способны отвечать на жизненные вопросы. Современные аналоги мысли стоиков, скептиков, эпикурейцев всегда возможны — о них мы и предлагаем порассуждать.

Специально для Insolarance Иван Кудряшов рассуждает над современными аналогами мысли стоиков, скептиков и эпикурейцев. Особое внимание уделяется тому, как бы эти античные школы сочетались с современными взглядами на психотерапию, сексуальность, религию, технологии и другие животрепещущие вопросы.

Читайте эту и другие статьи на сайте Insolarance:

https://insolarance.com/hellinstic-ethics-today/

Современный мир порой представляется огромным и сложным. Как заметил один из теоретиков медиа: мы не перегружены, мы запутались. Это вызывает призывы «остановиться», «замедлить ритм жизни», чтобы хоть что-то понять и успеть пожить. Вместе с этим еще до пандемии в последние два десятка лет обращения к стоицизму, Эпикуру, кинической традиции становились все более популярными, что явно неслучайно. Многие явления нашего мира (те же медиа) в той или иной мере напоминали о вирулентном распространении, а временами ощущались и как радикальный разрыв с привычным ходом жизни. Аналогии в истории — вещь спорная, но в этике эллинизма ощутим след эпохи — отзвуки имперского и глобализированного мира, идейно-политических кризисов и индивидуалистической культуры. По-своему это близко и нам.

Важно помнить, что пессимизм эллинистической мысли с нацеленностью на сугубо индивидуалистическую этику связан не только с политикой: полис с демократией пал, индивид в большой империи ничего не решает и поэтому не верит в свои силы, предпочитая эскапизм. Но не стоит забывать о том, что многие мыслители жили в периоды, когда «нормальная жизнь» рушилась прямо на глазах. И виной тому гражданские войны, климатические и эпидемиологические катаклизмы.

Проблемы жителей Рима

Позволю себе небольшой исторический экскурс. В 1985 году историк Александр Демандт составил перечень причин падения Римской империи, предложенных предшественниками (список немаленький — 210 причин). С тех пор, благодаря усилиям ученых, все более популярными становились медико-эпидемиологическая и климатическая концепции. Завершение римского климатического оптимума вело к неумолимому ухудшению жизни: на смену теплому и влажному климату шел холодный и сухой из–за чего разросшиеся города с каждым годом все больше страдали от нехватки еды или бедного рациона. Отсюда растущее социальное напряжение и чехарда в управлении.

Кроме того, римляне в последние пять-шесть веков много болели: memento mori стало не просто напоминанием о важности жизни, но в некоторые периоды приобретало сверхактуальное звучание (в Юстинанову чуму люди порой гибли в течении суток, так что все важные дела не стоило откладывать в долгий ящик). Большие города, развитая сеть дорог, активная торговля с Азией и Африкой делали государство практически беззащитными перед любой высоко-контагиозной болезнью. Новая эра обернулась регулярными волнами эпидемий: «чума Антонина» (она же «чума Галена») в 165-180 годах, «чума Киприана» в 250-270 гг. и бушевавшая почти 200 лет «Юстинианова чума» (вспышка в Константинополе 541-542 годы, а затем еще 20 волн по дальним провинциям вплоть до Туманного Альбиона и Гибернии, закончившихся только в 8-м веке).

Чумой или мором они назывались по традиции, хотя великая Афинская чума скорее всего была брюшным тифом, Антонинова чума (названа в честь императора и стоика Марка Антонина Аврелия) — оспой, а чума Киприана — неизвестной геморрагической лихорадкой. Юстинианова чума — действительно первая пандемия чумы, которая еще и наложилась на последствия «похолодания 535-536 годов». Помимо всех этих ужасов римляне часто болели и умирали от фальципарум (малярии), паразитов, туберкулеза, лепры, регулярных волн кожно-венерических заболеваний (финикийская болезнь, гонорея, слоновья болезнь), а также из–за хронического отравления свинцом, который в больших дозах получали из воды (свинцовая посуда, фильтры, трубы в акведуках). При этом успехи римской медицины, увы, не простирались на область инфектологии. Например, малярию никто не связывал с москитами, считалось, что всему виной холодные ветра (отсюда и название mala aria — «дурной воздух»).

Попытки этических школ эллинизма найти счастье в самом себе или в чем-то простом и доступном, а также их огромная популярность — становятся более понятными, если представить себе человека, воочию видевшего сотни умерших, брошенных в мор на улицах города или наблюдавшего как плодородная провинция за одно поколение превратилась в пустыню. И это еще не все: Рим сотрясали войны, императорские перевороты и гражданские междоусобицы. Начиная с I века по V, их было около 30, то есть в среднем каждые 10-15 лет; а затем этот процесс стал перманентным и перешел в постепенный распад империи. Наверняка в таких условиях задумаешься: есть ли какое-то рациональное средство если не исправить мир, то хотя бы адаптироваться к нему, оставаясь при этом моральным, но не несчастным существом?

Подавляющее большинство современных людей (за исключением тех, кто живет в «горячих точках») подобное еще не коснулось. Но важна не только реальность, но и то как мы ее мыслим. Природные катаклизмы и пандемия ковид-19, усиленные рупором медиа — очень сильный фактор для тревоги. Если вы сохранили способность к логическому рассуждению, то понимаете, что любая болезнь или стихия — что-то вроде лотереи. Мало кому понравится идея, что ваша жизнь сильно зависит от случайности, причем на которую вы очень ограниченно можете повлиять. Кроме того, даже скромные карантинные меры, как показала практика, воспринимаются как прерывание привычного образа жизни, что имеет свою цену для психики человека. И это приводит многих к поискам ответов и в области «как правильно?», и в части «как лучше (приятнее/комфортнее/естественнее и т.д.) для меня?».

Философский ответ на несчастье

В этом смысле философские школы той эпохи активно взялись за разработку этического учения во многом потому, что у всякой этики есть психотерапевтическая функция. Отвечая на задевающие людей вопросы, этика снижает меру неопределенности и снимает тревогу. Поэтому, как заметил Пьер Адо, античная философская школа — это совсем не университет, скорее некоторый гибрид психологического ретрита, восточного монастыря и греческого гимнасия — место, в котором философия предстает как совокупность психопрактик, призванных изменить жизнь и способ мышления. Принципиальной разницей с нашим временем оказывается тот факт, что у нас философия и психотерапия уже в достаточной форме разведены (в чем есть как плюсы, так и минусы).

Этика эллинизма следовала в русле античной классики и поэтому основным средством оставалось разумное самоограничение, подкрепленное знанием. Однако в части понимания цели произошел ощутимый перелом: эвтюмия и эвдемония сменились атараксией, апонией и апатией. Первые означали радость и процветание, душевно-телесное блаженство, которых достигает мудрый через разумную жизнь — по своей сути это позитивные ценности. Во времена стоиков и эпикурейцев негативные ценности оказались более актуальны: их цель — невозмутимость души, отсутствие телесной боли и бесчувственное безразличие. Учитывая эти цели, к познанию эллинистические школы добавили разнообразные практики — от гимнастики и диеты до аутосуггестии и своеобразной медитации.

Здесь можно обратить внимание на то, что по сути ключевой спор школ того времени, особенно эпикурейцев и стоиков, очень сильно напоминает одно из фундаментальных расхождений внутри современных психотерапевтических школ. В обоих случаях принципиальный концептуальный выбор (определяющий и теорию, и практику) идет по линии «свобода выбора/детерминация» и по акценту на «смысл или удовольствие».

В связи с этим я решил порассуждать о том, на что сегодня обратили бы (или уже обратили в работах «новых стоиков», «современных эпикурейцев», и др.) внимание эти концепции? Как они бы выстроили свою этическую нотацию и какие аспекты современности подверглись бы нравственному порицанию?

Я буду говорить о стоиках, эпикурейцах и немного о скептиках. Насколько я понимаю, общий дух этих этических систем позволяет судить о том, что они бы легко вписались в актуальное сегодня. Все эти школы спокойно отнеслись бы к обществу потребления и современным государствам, с симпатией приняли идею равенства полов и свободы слова, аборты и культурный космополитизм, существование интернета, виртуальности и порнографии (хотя в римскую эпоху откровенные изображения воспринимались совсем по-другому). Однако они весьма вероятно предпочли бы меритократию, а не современную демократию, и безмятежно приняли бы (а порой и оправдывали бы) многие формы дискриминации.

Здесь важно обратить внимание на разницу школ в отношении того, что мы сегодня называем «нормой». Стоики верят в норму, причем объективную, установленную природой, а не человеческими договоренностями, в то время как эпикурейцы относятся к ней более гибко, а скептики и вовсе отрицают (правда, не ее существование, а нашу возможность обнаружить ее). Эта разница как раз и позволит нащупать ту специфику оценки современности, которую могут дать эти направления.

Стоицизм: долг и согласие с природой

Начнем со стоиков. Надо признать, это течение оказало большое влияние не только на философию, но и на образ интеллектуала. Хотя мне и несимпатичен стоицизм в версии Марка Аврелия, Сенеки и ранних стоиков — смущает их моральный ригоризм, высокомерие и пассивная безучастность. Все эти черты слишком похожи на героизацию того, кто струсил жить. Весьма интересен Эпиктет, в том числе его современные интерпретации (у Пфаллера, Слотердайка), впрочем, в нем меня больше привлекает дерзость, а не стоицизм. Сама предпосылка этики стоицизма кажется искусственной и противоречивой нормой, которую выдают за закон мироздания.

Стоики подчиняются Судьбе (под которой понимают мировой закон причин и следствий, не подвластный человеческой воле), но чтобы сохранить этику — утверждают необходимость менять свое отношение к происходящему. Не до конца понятно на какой психологии строится такой ход — «меняй себя, раз на мир влиять невозможно»? Либо ваши мотивы также подвластны детерминации и свободы выбирать нет (а значит, нет этики), либо произвольное отношение возможно и тогда оно с необходимостью становится плюс-фактором в поведении, а значит влияет на мир и судьбы других. Более того, я верю в то, что можно менять свое отношение, но не вижу оснований принять, что это делается через полное смирение со знанием о мире.

Такой ход мысли больше похож на идеальную модель для любого самооправдания, ведь подлинное отношение здесь затушевывается должным. Если вы стоик, то можете сказать: «я не помог другому, потому что не хотел вмешиваться в его судьбу, поскольку не знаю ее и могу сделать хуже». Но с тем же успехом вы можете оправдать обратное: «я помог ему, потому что я мудр и сострадаю другим, кто не понимает устройства мира». Но где тут хоть какой-то ориентир для «правильного» поведения? Не это ли привлекало многих в стоицизме? При том, что этика стоиков элитарна — подлинно моральным они признают лишь постигших всю мудрость стоицизма. Впрочем, еще Гегель отметил, что стоики слишком часто используют логический круг в рассуждениях.

Не симпатичны мне и современные популяризаторы стоицизма, но по иным причинам. Их слова и жесты кажутся поверхностными, они похожи на банальности, которыми сыплют гуру и проповедники, а потому регулярно кажутся противоречащими духу римского стоицизма. Особенно смущают самодовольные хлыщи, называющие себя «практиками стоицизма» и через запятую маркетологами — по-моему это перформативное противоречие. Но поп-стоицизм хорошо продается, несмотря на глупые названия «Стоицизм на каждый день: 366 медитаций на мудрость», «Думай как римский император», «Руководство по стоицизму для начинающих: инструменты для эмоциональной устойчивости и позитивности». В общем аскетизм — это хорошая идея, но от него монетки на счет не падают.

Особенно поражает непочтительность названия книги о Марке Аврелии. Марк Аврелий Антонин не выбирал кем ему родиться, он был дважды усыновлен и прошел путь от квестора до цезаря во многом не по своей воле. За рамками своей социальной жизни он был мыслителем, написавшим не для публикации сборник мыслей «К самому себе». Этот текст увидит свет после его смерти, а сам его характер вопиет о том, что автор разделял себя как императора, и как мыслителя. И что делает современный автор? Лепит их в одно, пытаясь продать моралите через идентификацию потребителей с «императором». Не знаю сам ли Дональд Робертсон выбрал такое название или его навязали ушлые маркетологи, но я думаю Марк Антонин, не задумываясь, прикончил бы наглеца своим гладиусом. И подобной современной пошлости о людях, тяготевших к аскетизму, бесстрастности и самоутверждению через разумное знание — слишком много.

Возможно, я увлекся критикой, но это лучше позволит связать стоицизм с нашими реалиями. Среди таковых я выделил бы следующие.

Во-первых, самое очевидное: нестяжательство, отказ от показного потребительства и гонки статусов, с большой вероятностью экологизм. Правда экологическая риторика стоиков заинтересовала бы лишь как средство ограничения, ведь их онтология не предполагает заботы о мире — космос просто постареет, сгорит и обновится. Все эти идеи, востребованные сегодня, легко обосновать и стоицизмом. Стоит, впрочем, отметить, что стоицизм при всем его недоверии статусам и богатству (идущим еще от киников), оказывается удобной платформой для карьеризма. У Сенеки и Марка Аврелия, а тем более у современных стоиков ощутимо послание в духе «выполняй хорошо и без эмоционального вовлечения свою функцию где бы ты ни оказался». «Это мой долг» — по-моему очень удобная формула для разных садистов, вроде кризис-менеджеров, увольняющих работников для оптимизации. Проблематичен в этом плане и фатализм стоиков, ведь он прямо рекомендует своим сторонникам лишь душевную подготовку к возможным проблемам (сама эта практика представления будущих трагедий смахивает на мазохизм).

Во-вторых, стоики одобряли любые формы аскетизма, вплоть до превознесения самоубийства. При том не чуждо им было и сострадание. Поэтому они бы приветствовали в современном мире такие явления как чайлдфри, волонтерство, заботу о животных, веганство, разные формы квиетизма и эскапизма. Например, уход человека в виртуальные миры вполне приемлем для них, если таким образом снижается конкуренция и страдание в реальном мире. Однако, как я уже отметил, стоики верят в норму, поэтому сексуальную толерантность они сочли бы за развращенность. Особенно бы досталось полиаморам, ведь Гиерокл утверждал, что человек относится к существам парным, а не стадным. На этой основе средние и поздние стоики одобряли только секс в браке, нацеленный на воспроизведение потомства (впрочем, не видели в этом никакого особого блага, как например, католики).

В-третьих, выглядит несколько удивительно, но стоики явно бы симпатизировали и светской религиозности (в наши дни это нью-эйдж и лайт-буддизм), и технологиям, в том числе возможности вмешательства их в вопросы жизни (ЭКО, трансплантация и аугментация, а может и клонирование). Дело в том, что в самом мировоззрении стоицизма сохраняется элемент кинизма с его доверием природе: «все, что естественно — не безобразно», что для стоика означало бы «все, что позволяют делать законы природы — не бессмысленно и скорее полезно».

Отдельно замечу, что стоики, как верно отметил Робертсон, сильно тяготели к распространению психотерапевтической доксы об эмоциях, и поэтому они бы нашли много близкого в «когнитивной теории эмоций». Он даже сравнивает стоицизм с когнитивно-поведенческой терапией (КПТ), отмечая, что первый попросту не ограничен диагнозом и рассчитан на дольший срок. Занятная фантазия, учитывая, что Робертсон сперва все–таки КПТ-терапевт и лишь потом исследователь стоицизма. Хотя стоики не опирались на науку, они опирались на догматику своей физики — в этом можно увидеть сходство с навязчивой идеей когнитивистов о психотерапии, опирающейся строго на научный метод (при этом они очень любят забывать и о несостоятельности идей своих основателей, и о неприличных показателях неэффективности КПТ в отношении многих современных психологических проблем). Все это Робертсон венчает сентенцией: «Психологи заинтересованы в стоицизме, так как он может быть весьма эффективной формой того, что мы называем воспитанием устойчивости — способ построения прочного — возможно, пожизненного — эмоционального здоровья и благополучия, которое сохраняется даже перед лицом невзгод». Что ж, никто не спорит, весь вопрос — способен ли это дать стоицизм? И если да, то только ли он?

Эпикуреизм: удовольствие и обреченность на свободу

Перейдем теперь к ключевым оппонентам стоиков — школе Эпикура. Симпатизанты эпикуреизма обнаруживались в самые разные эпохи (от позднего Средневековья до наших дней), поскольку сам дух объединения удовольствия и умеренности привлекает некоторых интеллектуалов. В то же время отмечу важный критический момент в отношении их этики: она строится на бездоказательной догме о возможности свободы. В этом плане эпикуреизм более последователен, чем стоицизм, но в самом начале этой рациональной линии находится элемент веры. Эпикур отлично понимал, что утверждение безальтернативной необходимости в мире закрывает возможность этики, поэтому он отказался от этой доксы атомизма. Вместо этого философ утверждает, что свобода существует на всех уровнях бытия: от клинамена (способности отклоняться от заданных траекторий) у атомов до свободы человека изменить свою жизнь.

Эпикур отверг строгий аскетизм, но серьезно трансформировал и гедонистическую предпосылку. В его системе единственное благо — это удовольствие, но он призывает не гоняться за ним, а, напротив, минимизировать неудовольствия. Иными словами, суть эпикуреизма в настройке своих желаний таким образом, чтобы они соответствовали возможностям и контексту, давая максимум душевного комфорта.

Поэтому современный эпикуреец в первую очередь безусловно согласится с идеей отказа от потребительства, но это отказ от гонки за ненужным (которое представляется необходимым) ради организации комфорта через минимум средств. В отличие от стоицизма самоограничение здесь не цель и не добродетель, а всего лишь средство профилактики страдания от неутолимых желаний, которые провоцируют реклама и статусное потребление. Также эпикурейцы стали бы фанатами небольших лайфаков, улучшающих жизнь, ведь по их мнению счастье складывается из небольших, малозатратных удовольствий. Последнее при желании можно прикрутить даже к вопросам финансов (я встречал подобное): ведь от будущего дискомфорта спасают не только бережливость и ЗОЖ, но и небольшие вливания в резервы, страховки, пенсию.

Во-вторых, ученики школы Сада Эпикура спокойно отнеслись бы к сегодняшним представлениям о сексуальной терпимости: эта школа проповедовала гибкость, хотя и не отказывалась от некоторых норм. В качестве рекомендаций Эпикур отмечал лишь то, что большинство людей не способны быть счастливы, оставаясь в одиночестве, поэтому им стоит предпочесть дружеские отношения, а не любовные, в коих удовольствия слишком часто соседствуют со страданием. Вполне возможно, что современный Эпикур ратовал бы за проституцию (без принуждения), дейтинг-секс (без долгосрочных отношений) и коммуны с дружеским сексом. А вот любую чрезмерную социальность (социальные устремления Эпикур относил к «вздорным»), в том числе современную озабоченность активизмом и идентификациями, эта школа сочла бы своим главным врагом.

В-третьих, очевидно, что в оценке спиритуализмов и техники эта этика сильно разошлась бы со стоиками. Эпикурейцы однозначно были техноскептиками: все, что можно было сделать без вмешательства технологий предпочтительнее — например, усыновление вместо ЭКО. А всякую духовность, которая, так или иначе, оказывается связана с требованиями и страхами перед богами/сверхъестественными силами, они бы раскритиковали. Как и Эпикур в свое время критиковал веру современников в то, что богам есть дело до них. Стойкое недоверие вызывали бы у школы также государства и корпорации, в том числе потому, что как и религии регулярно претендуют на управление душами людей посредством иллюзий, страхов и чувства несоответствия высоким идеалам.

Отдельный и весьма интересный вопрос — то, как бы данная школа отнеслась к современным психотерапиям. Полагаю, что здесь позволительна аналогия: так же как эпикуреизм противостоял стоицизму, в наши дни очевидна оппозиция КПТ-подходов и динамических направлений, главным образом психоанализа. Эпикуру бы понравилась идея глубокого анализа души для понимания работы собственного воображения и избавления от вины, в том числе бессознательной.

В отличие от стоиков и КПТ он не считал необходимым просто научиться делать что-то по-другому (например, без страха), ему важно было понять, прожить и изжить тягу страдать там, где это совершенно не необходимо. Собственно, именно Эпикур отметил, что проблема не в вещах и даже не в представлениях, а в склонности выстраивать представления как ответы на сложные вопросы (о природе мира, жизни, богов). Так что длительный психоанализ, позволяющий если не избавиться от всякого страдания, то понять его цену — идейно близок его философии. Не говоря уж о том, что и психоанализ, и эпикуреизм сконцентрированы именно на изучении человеческого желания, а не пресловутых потребностей.

Недаром Пфаллер обнаруживает очень точную параллель между Эпикуром и Фрейдом. Последний показал, что человеческие влечения в начале развития (в детстве) не привязаны к четким объектам, а потому следуют тем путем, который указывает не только физиология, но и другие. Поэтому ранние влечения столь тесно связаны с едой и оральной зоной, что внезапно коррелирует с высказыванием Эпикура: «все хорошее имеет свое происхождение в удовольствии живота, даже мудрость происходит оттуда».

Более того, Эпикур явно тяготел бы к версии атеистического (Фрейдо-Лакановского) психоанализа, а не спиритологических концепций юнгианцев или адлерианства. Правда, как убежденного материалиста, его бы заинтересовали и телесные формы воздействия. Иногда Эпикура пытаются представить как эдакого античного экзистенциального терапевта, но мне кажется над попыткой накормить человека одним лишь смыслом он бы только посмеялся. В его этике благо — это вполне реальное, телесное удовольствие, которое годится для жизни, даже если в ней нет скрепляющего всё существование смысла.

Скептицизм: отказ от доксы и единообразия

Чтобы завершить этот обзор скажу и пару слов про школу скептиков, хотя сам характер их учения скорее стремится к неопределенности, чем к высказываниям, в которых можно заподозрить догмы.

Этика скептиков также противоречива, как и предшествующие, я бы даже сказал, что это одно сплошное, ходячее противоречие, несмотря на весьма глубокую идею в основании. Доктрина скептиков предполагает воздержание от суждений, претендующих на описание сути вещей, хотя скептик и не отрицает существование истины. Как же в таком случае быть счастливым, то есть стать безмятежным и невозмутимым? Ведь когда вы не утверждаете чего-либо, вы оказываетесь в состоянии неопределенности, которая, каждый может свидетельствовать на опыте, скорее дарит беспокойство, чем покой.

Ход мысли скептиков по-своему интересен: если вы привыкнете не выносить суждений, в том числе оценочных — о том, что есть благо, справедливость, должное, то со временем вы освободитесь от самих, так сказать, координат. Пока вы вкладываете какой-то смысл в слово «правильное», для вашего ума существует и «неправильное», а с ним и весь комплекс эмоций, вызываемый им. Но как только исчезнут сами значения, вы (по идее скептика) обратитесь в атараксию. Проблема этой картинки всего одна, но глобальная: этика — это учение о том, как поступать. А поступки в определенном смысле молчаливые оценочные суждения. Если вы выбираете продолжать читать этот текст, а не пойти попить чаю, то вы неявно утверждаете, что первое для вас большее благо на данный момент, чем второе. У этики скептицизма нет и не может быть «этических поступков» (скептик признает поступки из необходимости — чтобы жить дальше), а значит это и не этика, только список благопожеланий для неизвестных существ, лишенных всякой практики.

Как уже заметно из самой доктрины, скептик и в наши дни бы естественным образом проигнорировал бы большую часть социальных реалий. И все же скептицизм в умеренной форме присутствует и сегодня, например, в популярности концепций о несопоставимых фреймах и релятивизме миров, возникающих из разницы личного опыта, культуры, языковых картин мира и даже генетики. Скептик во все времена одобрительно кивает на идею о том, что миры в наших головах могут столь сильно различаться, что весьма проблематично высказываться о том, каков мир на самом деле. Никакого «на самом деле», продолжайте поиск истины — вот сообщение миру от скептика.

При этом скептики, как мне кажется, вряд ли бы остались в стороне от современных дискуссий в области психотерапии. Их подход очень сильно напоминает антипсихиатрию, особенно ее радикальное крыло считающее, что норма существует только как подавление. Скептики не то, что бы сильно романтизировали свободу, но вполне возможно, что они согласились бы и с акцентом на экзистенциально-феноменологический подход (в духе Лэйнга, Эстерсона), и с необходимостью отказаться от стигматизации больных. Последнее коррелирует с идеями о том, что осуждение и принуждение обычно основывается на догматическом убеждении в полном понимании сущности явления. Однако, как бы отнеслись скептики к доводу о большей пользе одних практик и последствий перед другими (относительно тех же безумцев) — понять сложно. В любом случае скептическая версия психотерапии тяготела бы к утверждению уникальности и изменчивости субъективной нормы.

Резюме

Как бы то ни было философов школ эллинизма активно интересовала практика жизни: от налогов и карьеры до сексуальности и питания. Их онтология и теория познания (физика и логика/каноника) сознательно разрабатывались как учения, ясно и явно применимые к этическим решениям. Именно поэтому данные идеи относительно легко перенести на современную повестку. Нынешняя же этика в своей специализации ушла далеко в область анализа языка и политико-ценностных импликаций, а связь с психотерапией и вовсе практически утеряла. Последнее, впрочем, уже с середины ХХ века начинает вызывать вопросы внутри самой этики — как некоторые попытки ответить на этот разрыв можно рассмотреть и теорию «процветания» (flourishing) Энском, и этику желания Лакана.

При этом рекомендации школ могут комбинироваться без какой-либо верности теоретическому базису. Подобная эклектика была характерна многим мыслителям эпохи Рима: например, Цицерона или Петрония Арбитра сложно однозначно записать в стоики или эпикурейцы, но влияния этих и других школ на их идеи легко обнаружить. Что же касается синкретизма, к которому часто тяготеет современность, то на мой вкус он возможен лишь за счет радикальных упрощений или противоречия. Однако на индивидуальном уровне подобное вполне возможно.

И этика, и тем более психотерапия — это дело личное, хотя и противоречивость мира нас всех более или менее подталкивает к этим вопросам. Важный нюанс здесь в том, что по сути знание о том, как жить эту жизнь — это не только главный интерес эллинистических школ (да и многих из нас), но и ключевая проблема подобной философии. Ведь такое знание нельзя просто ввести в школы и университеты, невозможно навязать отдельным индивидам. Каждый должен его выработать сам.

В этой проблематичности есть и плюс, подобная философия, как и например, психоанализ, таким образом сопротивляются превращению в рекламное обещание, отказываются от гарантий счастья или излечения (хотя как мы видели со стоицизмом — многие попытаются). Вся суть такого поиска в сосуществовании с чем-то в себе, что нельзя излечить исповедью, таблеткой, дрессурой. В мире детерминант и внешних условий, который открывает любой изучающий теорию ум, всегда есть альтернатива — те мыслители, что остаются на стороне субъекта — его желания быть свободным.

Автор текста: Иван Кудряшов.