Специально для Insolarance Денис Хныкин через обращение к философии Мартина Хайдеггера выясняет, что ситуация болезни может рассказать о природе человеческого страха и нечеловеческом внутри нас.

Вы читаете статью из рубрики-сборника «Символы пандемии», куда ещё можно успеть подать текст до 15-го июля. Подробнее здесь.

Страх сопровождает человека повсюду. И в невинных ситуациях, когда он сталкивается с боязнью того, что новый фильм любимого режиссёра не оправдает возложенных ожиданий. И в самых ужасных — эпидемиях, войнах, природных катаклизмах.

Новый год явил обществу новое лицо страха — пандемию коронавируса. Вирус, охвативший сначала людей, а затем и социальные институты, показал, что страх остаётся липким паразитом, проявляющим в человеке нечто скрытое, недоступное повседневности и обычном взгляду.

То здесь, то там мы наблюдаем разрывы социальной материи: от мародёрства и возросшей статистики насильственных преступлений до ковид-диссидентства и пандемических психозов. Сложившаяся ситуация, несмотря на всю болезненность, позволяет пристально рассмотреть через эти надрывы то нечеловеческое, что пробуждается в нас в столь тревожные времена. и через это ещё раз попытаться дать ответ на то, чем мы являемся. В данном контексте важно посмотреть каким образом вирус угрожает нашему присутствию и как человек реагирует на этот вызов, не отвлекаясь на внешние проявления человеческого ужаса и паники — случаи мародёрства или мифологию корона-фейков. Жижек в работе «О насилии» утверждает, что внешнее субъективное насилие (по аналогии и многие другие внешние проявления истерических реакций субъекта) является лишь вершиной айсберга, скрывающей глубокие системные процессы в жизни субъекта. Подобные текущей пандемии критические ситуации позволяют разглядеть внутренние механизмы, оголяющиеся во внешних бунтарских реакциях. Таким образом, разрывая оболочку внешнего, вирус как событие позволяет нам через рану, нанесенную им, проникнуть во внутреннее и попытаться изучить его.

Человек — хрупкое существо, природа не наделила его мощным панцирем, набором когтей или клыков для защиты от опасностей окружающего мира. Уязвимая и подверженная травмам телесность становится первичным основанием страха для субъекта. Вирус может нанести телу ущерб или лишить субъекта экзистенциальной возможности: общения с любимыми людьми в случае их смерти или определённой свободы деятельности, ограниченной течением или последствиями болезни. К этой же сфере относится угроза, связанная с ущербом социальной структуре — боязнь потерять работу или доходы, боязнь полицейского произвола в чрезвычайные времена. Все эти страхи так или иначе отсылают к связи человека с сущим — окружающими вещами и людьми, вовлечёнными в повседневное существование. Такие, связанные с порядком сущего, страхи называют онтическими и они касаются внешнего — либо утери чего-то, либо угрозы от чего-либо извне.

Такие страхи, обозначенные как Furcht, впервые теоретически концептуализируются в работах Кьеркегора, откуда попадают в труды Хайдеггера в рамках разделения онтического и онтологического плана существования человека. Однако феномен страха не исчерпывается только указанным планом, поскольку механизмы нашей внеприродной (социальной) защиты могут успокоить индивида компенсаторным барьером. Так, на уровне повседневного существования, как отмечает Хайдеггер, смерти как непосредственного события нет, она нивелируется до обычного происшествия, пока не затронет субъекта лично. Однако вирус обладает свойством не только внешней опасности-вещи (как набор определённых бактерий), он проникает через любые барьеры в виде события и вызывает переживание, встраивающееся во все защитные оболочки. Например, в обыденное существование в виде изменения привычных ритуалов или пугающих баек о сокрытии реальных цифр невероятной смертности. Вирус своей вирулентной разрушительностью защитных социальных механизмов (институционализированных в виде экономики и государства) вскрывает онтическую оболочку и раскрывает субъекту страх другого плана — онтологического.

Онтологический страх затрагивает глубинные структуры человеческого существования. Его фундамент — то, что скрывается за всеми онтическими связями и надстройками наших суждений о себе. Страх глубинного плана не угрожает телесности напрямую: он не нацелен на угрозы финансового кризиса или фиброза лёгких. Его рождает сама безосновность человеческого существования — укоренённость в Ничто, потенциальная бесконечность экзистенциальных возможностей. Фактически, вскрывая защитную онтическую оболочку нашего существования, онтологический страх угрожает нашему Я.

Сомнительность, многоликость и неопределённость бездны ядра человеческой субъективности готовы взглянуть в глаза смотрящему, но диалога не получится, поскольку говорить не с кем. С этим связана дихотомия концепта аутентичного и неаутентичного бытия по Хайдеггеру — человек боится ничтойности себя, породившей его и забирающей в смерти, бежит от собственной пустоты в экзистирование, но бытие-к-смерти будет единственным горизонтом подлинности, от которого скрыться никому не получится. Однако это всё ещё не значит, что скрыться не пытаются — возникает компенсаторный уровень Das Man (повседневного существования), где экзистирующий находит своё успокоение, та самая онтическая защитная оболочка, отодвигающая подлинность на второй план и подменяющая её «естественным соблазнительным успокоением», скрывающим смерть как событие.

Если бы пандемия вызывала только страх смерти, можно было бы закончить анализ акцентом на внешней угрозе, на преодоление которой нацелена борьба с эпидемией на государственном уровне. На этом уровне центральной проблемой стала бы биополитика, реализуемая государством: разница между биологическим оружием и природным заболеванием становится зыбкой, для предотвращения развития вируса применяются военным меры, общество ополчается против этого проявления природы, жизнь становится врагом жизни. Однако вирус несёт некую угрозу на внутреннем уровне, в том числе и тем, что, в отличие от других внешних врагов, он распространяется через самих людей, то есть действует буквально «изнутри», точно так же, как его деятельность оказывает влияние на социальные механизмы через уничтожение внутреннего содержания, то есть людей и их преданности социальному (на уровне соблюдения законов и принципов морали). Определённо, вирус — это сообщение, что проявляется даже на генетическом уровне (так как геном можно прочитать как особого рода текст), но заканчивается ли текст послания на memento mori? За ответом стоит обратиться к Мартину Хайдеггеру.

В рамках аналитики человеческого существования Хайдеггер делает интересное замечание относительно статуса умершего, именуемого как уже-лишь-только-наличествующего (Nur-noch-vorhandenseins). Такой маргинальный статус экзистирования раскрывается как переход от бытия человеком к простому наличному существованию в качестве вещи — от живого субъекта к трупу. Однако труп не просто наличная вещь, наподобие стола или кружки — он особым образом притягивает внимание, проявляет себя для различных ритуалов.

В статье Дрю Долтона «Объект ужаса: Хайдеггер, Левинас и феноменология мертвых» было отмечено, что для Хайдеггера странным образом это явление трактуется как простая солипсистская установка — смерть Другого раскрывается как знак будущей смерти Я. Позиция понятна в рамках концепции субъекта в фундаментальной онтологии: жуткость чужой смерти становится только ступенькой в лестнице неустроенности человека в неподлинном существовании и, как следствие, открывает дверь к поискам подлинного экзистирования, понятого как бытие-к-смерти.

Тем не менее, труп Другого не является для человека просто вещью. Даже для патологоанатома он не выступает при первой встрече как просто подручное сущее наподобие куска кожи для сапожника. Статус умершего и ритуалы вокруг него говорят не о том, что труп отказывается от внимания подобно многим объектам-вещам, которые ждут своего часа феноменологического выявления сознанием человека, чтобы сказаться как подручные или неподручные, годные и негодные. Труп настойчиво требует внимания, выставляя напоказ тонкую грань между инаковостью и схожестью: тот же человек внешне, но уже совершенно другой экзистенциально, настолько другой, что статуса человеческого он в некотором роде лишён. Смерть раскрывает в Другом нечто до того скрытое и нечеловеческое, представляя собой раскрытие акциденции (внешних признаков смерти), но в тоже время отсутствие внутреннего, онтологического знания о ней.

Особенным статусом в разрезе ситуации эпидемии обладает зараженный труп, притягивающий внимание не только пугающим пограничным состоянием, но и дополнительной опасностью, заставляющей живых признавать этих мертвецов как объект одновременно подручный, то есть необходимый для дела (устранения опасности), но и неподручный (как непригодный для нормального захоронения, вуалирования и контейнирования смерти Другого). Более того, ещё живой человек, лишённый возможности вылечиться, будь то ввиду тяжести заболевания или отсутствия медицинской помощи, также получает особый стигматизированный статус: он уже «живой труп», составляющий проблему и представляющий опасность. Во время вируса нарушается нечто важное, поскольку мы должны буквально дистанцироваться друг от друга. Опасность возникает именно там, где смерть контейнируется и вытесняется из личного события в общественное происшествие — в социальном взаимодействии, повседневных коммуникативных практиках. Социальные инструменты, обычно направленные на поддержание гомеостаза системы, начинают давать сбой, когда в обществе, где в разной степени комфорта с друг другом сосуществовали Другие, появляются Иные, несущие в себе опасное и пугающее различие — инфицированность. Для сохранения жизни требуется разрыв связи, не допускающий распространения угрозы — тотальной инаковости в виде всеобщего заражения. Определить опасность разрыва позволит анализ механизмов защиты.

Славой Жижек приводит интересный пример вытеснения как защитного механизма: туалет, смывающий экскременты, вытесняет ненужное в канализацию (некий «темный мир»), очищая жизненное пространство человека. Так и вытеснение, выталкивая нечто травмирующее из сознания, оставляет структуру Символического нетронутой, работая как механизм самозащиты от травматического опыта Реального. Этот механизм отлично проявляет себя на ряде примеров — всё, что не может быть напрямую включено в символический порядок реальности, должно быть исключено: мусор вынесен на свалки, мёртвые погребены, природа вытеснена в парки и зоны отдыха. Но вирус разрывает этот процесс, возвращаясь из вытеснения, как аллигаторы из одной американской городской легенды: смытые в канализацию, они не исчезли, но совсем наоборот — теперь представляют опасность для всех живущих на поверхности.

Вирус — это природа, которая отказывается подчиняться вытеснению, которая воспроизводит себя внутри человеческого общества и буквально внутри человека, нарушая как биологический витальный порядок индивида, так и впоследствии порядок общественный. Вирус сложно включить в символический порядок, потому как он навязывает в некотором роде свой порядок: сформировать иммунитет, то есть победить вирус, можно только после того, как индивид будет заражён, и под воздействием заболевания в организме сформируются антитела. Вакцина повторяет этот процесс, пусть инфицирование происходит в предельно малых и безопасных дозах.

Вирус не идёт на диалог, но при этом встраивается в сам дискурс: он то, о чём говорят, из–за чего проводится определенный тип говорения (приказы о самоизоляции, распоряжения правительств и глав государств, слухи об истинных причинах и масштабах эпидемии). Вызывает тревогу неспособность оказать сопротивление, потому что вирус встраивается в сами механизмы сопротивления не только на онтическом уровне, заражая врачей и политиков, но и на онтологическом — разрушая защитные механизмы повседневности, скрывающие нас от самих себя и своих внутренних тревог и страхов.

Обычные стратегии компенсаторной защиты не помогают, так как они нацелены на противоборство и противопоставление (смерти, ранению, экономическому коллапсу) в то время как онтологическая структура вируса — это проникновение и встраивание, его невозможно «обхитрить», потому что он не злонамеренный соперник и его задача стать частью носителя. Вирус не имеет своей отдельной реальности, по которой мы можем нанести удар или на границе с которой мы можем выстроить укрепления — его единственной тактикой и одновременно простой витальной потребностью является заражение реальности носителя, сращивания себя с ним для дальнейшего существования. Отсюда единственные границы, которые можно закрыть находятся между людьми, в более широком смысле — между государствами, которые в большинстве своём выступили с мерами, направленными на ограничение въезда на свою территорию. Было бы абсурдно истреблять всех летучих мышей или вообще всю природу, то есть подрывать измерение происхождения вируса, являющееся также и нашим измерением. Но раз реальность вируса невозможно уничтожить (поскольку мы делим её с вирусом), ни защитить от разрыва (поскольку разрыв социальных связей есть тактика защиты), то в дело вступает приём, используемый когда сюрреалистами — создание дополнительного измерения реальности, в их случае художественного, для дальнейшего осуществления необходимой диалогизации с врагом и его символическим уничтожением. То есть, чтобы вирус мог быть поглощен механизмами человеческой внеприродной защиты — его необходимо очеловечить, из чистой витальности превратить в некую силу со своими методами. Этот шаг открывает дорогу в включение вируса в повседневное бытие. Первичный шок проходит и вирус становится частью повседневных практик: мытья рук, ношения маски на улице, соблюдения социальной дистанции.

Люди стремятся антропоморфировать вирус: его символизируют, изображают, тиражируют образы, описывают, связывают с последствиями для общества и человеческим невниманием. Конец и начало идентифицируют с человеком, как бы вторично вытесняя эпидемию к собственной человеческой деструктивности (как «если бы китайцы не ели суп из мышей, то…»). Тревогу, порожденную пандемией, стремятся рационализировать через теории заговоров, придать ему черты преднамеренного умысла, выращенного в лаборатории, а значит, на каком-то невидимом уровне, контролируемого зла. Классическая трактовка гипотезы «зловещей долины» говорит о том, что людей пугает в роботах излишняя внешняя схожесть при значительных внутренних отличиях. В случае эпидемии ситуация инвертируется: нам знакома ситуация экстенсивного распространения и инфицирования, ведь наша культура также экспансивна и склонна к растрате, бесконечному росту, ограниченному только имеющимися ресурсами. Вирусные сравнения в культуре уже не редкость — красная чума коммунизма, коричневая чума фашизма, вирус эмиграции или толерантности — близость и жуткость чумного двойника общества чувствуется и переживается как травмирующий опыт, разбивающий привычную картину торжества и неповторимости человеческой культуры.

Своей деструктивностью пандемия возвращает человека к вопросу: «Кто я такой?». Как фигурально (оставляя с самим собой на самоизоляции), так и буквально — разрушая экономику и лишая человека рабочего места и привычных мест отдыха, заставляя заново собирать рассыпавшуюся по кускам экзистенциальную идентичность. Однако человек пытается защититься — в ответ на нападение вируса на социальное усиливается его виртуализация: социальные связи, ритуалы и мероприятия воссоздаются в сети, пересобираясь в новую нормальность. Вирус встраивается в повседневность на уровне материальных практик, связанных с безопасностью, и социальное единство повседневности вновь воссоздается, как бы даже посредством включения вируса как одной из детерминант для общности: мы вместе, мы противостоим заражению, мы выбираем определенное разумное поведение, мы поддерживаем героев и пострадавших и так далее.

Вирус становится негативным обозначающим, которое помогает очертить новое единство, снова дополнить свое существование присутствием Другого, с которым плечом к плечу проходит противостояние против болезни, тем кто попал в такие же условия, поддерживающего Я в преодолении кризиса самоизоляции. Очеловечивание вируса ведет за собой несколько довольно интересных следствий.

Во-первых, тревога, возникающая из–за пандемии проникает и за защитный барьер виртуализации — вирус виртуализируется вслед за борьбой с ним. Воссоздавая его как негативное обозначающее, мы наделяем его виртуальным бытием, порой выходящим из–под какого-либо контроля. Теории заговора, панические атаки, превращающиеся в килотонны текста различных пользователей (от обычных людей, зараженных страхом до пранкеров, любителей конспирологии и так далее) проникают в виртуальность не хуже реального вируса в организм, продолжая распространять тревогу.

Во-вторых, ответом на виртуализацию может являться отказ от очеловеченного образа вируса, встраивания вируса в повседневность, что в дальнейшем становится отказом от самого вируса как События, порожденная зачастую тревогой виртуальной инфо-демии. Вирус становится настолько человечным, что некоторые просто отказывают ему в реальности, считая его выдуманным.

В-третьих, назначение его негативным обозначающим, очеловечивание вируса не просто вводит его в повседневную практику, но привязывает его к человеку, напоминание становится неотступным (подобно антисоветчикам во времена СССР, что не дремлют и всегда могут нанести коварный удар), то есть психологическое давление самоизоляции и проникновение вируса в инфополе становятся неизлечимым последствием стратегии защиты от вируса, спасения нашего социального присутствия. Таким образом, мы сами заражаем себя на всех уровнях нашего существования, разнося его при контакте с Другим — как реально, так и виртуально.

Последним, но немаловажным вопросом остается то, насколько реальны те мечты, что несут в себе люди после окончания этого события? Возможно ли восстановление общество к состоянию нормальности или подобный надлом показал, что болезнь — это естественный порядок вещей и только угроза реального исчезновения способна временно остановить разложение, происходящее постоянно? В конце концов, может это паническое «мы» и есть форма вируса, воспроизводящаяся внутри нас, за границей которого нет ничего, кроме пустыни не-антропоцентричной реальности.

Автор текста: Денис Хныкин.

В оформлении использованы работы Timo Noack.