«Дамское перо! Прошу извинения, но о нем доселе не приходится еще говорить с глубоким уважением», — писал в середине 1900-х годов влиятельный критик Александр Измайлов. Статья называлась «Вывихнутые души» и была посвящена беллетристике Зинаиды Гиппиус — к этому времени у нее вышло пять книг рассказов, несколько повестей и романов

По мнению Измайлова, беллетристика Гиппиус несет в себе все слабые черты, свойственные женскому писательскому труду. «Женщина не виновата в том, что жизнь обрекла ее на другую роль и не культивировала из нее писательской силы». Чтобы не выглядеть жалко, считал Измайлов, писательница не должна заходить на мужскую территорию, выворачивая свой женский талант наизнанку. Поле зрения писательницы заведомо более узкое, чем у писателя-мужчины, вот и надо ей описывать свою «узкую полоску семейного быта» — и не надеяться, что интуиция (а что у женщины кроме нее?) поможет ей описать то, что выходит за переделы женского кругозора; Гиппиус, главными героями которой становились студенты, горничные, швейцары, прачки, монахи и проститутки, — интуиция не помогла. Другими словами, писательница должна знать свое место — в качестве положительных примеров критик называет Мирру Лохвицкую и В. Микулич, писавших в основном о своем любовном опыте.

Эти декларации критика нуждаются в комментарии. О саморепрезентации Зинаиды Гиппиус написано немало — обычно пишут о ее мужских псевдонимах, чертах андрогина, сочетавшихся с репутацией роковой женщины, демонстративно белом браке и платонических романах, гомоэротических стратегиях письма.

В отличие от другой яркой представительницы Серебряного века, писательницы, хозяйки салона на «Башне», Лидии Зиновьевой-Аннибал, Гиппиус не разделяла феминистские идеи; более того, в ее статьях и художественной прозе можно найти немало мизогинных высказываний — подчас более категоричных, чем у критика Измайлова. В ее ранних произведениях о «свободе женщины» говорят в основном герои поверхностные, ей не близкие. Женскому движению она не сочувствовала и позже, о чем свидетельствует ее дневник 1917 года: наблюдая за женской демонстрацией, она заметила, что «заботу и силы» лучше бы отдать свободе общечеловеческой, а не женской. Как и многие представители рассматриваемой эпохи Гиппиус разделяла идеи Отто Вейнингера (и скорее всего, как пишет Евгений Берштейн в исследовании о русском вейнингерианстве, пришла к схожим теориям независимо от него), изложенные в книге «Пол и характер» (1902): вместе с платоновско-соловьевской теорией андрогина, вейнингеровская концепция М и Ж определила интеллектуальную жизнь 1900-1910-х годов. Ж, по Вейнингеру, вбирает в себя все «нетворческое, неподвижное, плодоносящее, но не зачинающее», пассивное и стремящееся лишь к размножению. При этом каждый человек «бисексуален», в нем есть и М и Ж.

Гиппиус, однако, спорила с Вейнингером, критикуя его за то, что он ставил знак равенства между реальной женщиной и абстрактной женственностью — Ж. Этим размышлениям была посвящена ее статья 1908 года «Зверебог» (но те же идеи Гиппиус высказывала и много лет спустя, в эмиграции, в частности в докладе «Арифметика любви»). Вот как Гиппиус излагает идеи Вейнингера, достраивая их в соответствии со своим опытом:

«В женском начале нет памяти, нет творчества, нет личности. «Чистая» женщина («Ж") не может быть безнравственна, ибо она всегда — вненравственна. Женщина — мать, или проститутка (Соглашаясь с этими определениями, добавлю от себя: или героиня-мученица. Это отнюдь не нарушает цельной пассивности женского начала). <…> "Женское творчество» даже никто и не судит. Судят женщину, а не ее произведение. Если хвалят, — то именно женщину: ведь вот, баба, а все–таки умеет кое–как. Вейнингер приводит пример «знаменитой» Софьи Ковалевской. Действительно, она знаменита лишь тем, что женщина. Сделай то же мужчина — судили бы его дело, и очень оно бы оказалось посредственным».

Гиппиус, в общем, солидаризируется с этими утверждениями, замечая, что ум женщины лежит в ее мужском начале, а самой женщине свойственна ассимиляция: женщина несет отпечаток ума чужого, заемного. По мнению Гиппиус, фактическая женщина сегодня практически совпадает с Ж. Женское творчество, считает она, как и женское движение — величайший абсурд.

Гиппиус обращается к тому, что хорошо знает, — к литературным нравам: и тут, констатирует она, женщина до сих пор и всюду лишь объект. Она может быть объектом вожделения у Арцыбашева, или объектом поклонения, как у Блока с его Прекрасной Дамой, но всегда лишь объект, женщина, приравненная к Женственности как таковой. Более того, женщина и сама делает все для своей «самообъективизации», так в стихах Нины Петровской пол собственно и есть единственная женская сущность.

Критики, по наблюдению Гиппиус, никогда не забывают, что пишут о женщине, относясь к ней снисходительно, — “«Что мол, тут обращать внимание, ведь это — баба!». В этом сходятся и декадент и «старичок Буренин»”.

Хотя не все написанное о Гиппиус было проникнуто явной или скрытой мизогинией, такой взгляд существовал и был весьма распространен в доэмигрантский период ее творчества.

Показательный кейс в этой связи — история со стихотворением «Боль» («Красным углем тьму черчу»), опубликованном в № 5 журнала «Весы» за 1907 год, в котором критики увидели порнографию, хотя речь в нем шла о физической боли. И по мнению Гиппиус, и по мнению Мережковского, этого бы не произошло, если бы автором стихотворения был мужчина.

Добавим, что известны случаи, когда, к примеру, Валерий Брюсов на правах редактора альманаха «Северные цветы» правил тексты гиппиусовских рассказов, вычеркивая целые фрагменты и ставя свои заглавия. Подобно стихотворению «Боль», ее рассказ «Месса», напечатанный в 1903 году в «Северных цветах», вызвал шквал обвинений в порнографии от критиков всех направлений: рассказ в пародийно-мистическом ключе описывал мимолетный сексуальный опыт молодой девушки. Позже Гиппиус отказывалась обсуждать эту действительно сомнительную в моральном отношении новеллу (незнакомец воспользовался неопытной 16-летней девушкой, героиня радуется, что любовник принял ее за проститутку и т.д.) — возможно, как раз из–за «самообъективизации». Но важно, что скандал был подогрет стоявшим под рассказом женским именем.

При этом, как пишет финская исследовательница Кирсти Эконен в книге «Творец, субъект, женщина: Стратегии женского письма в русском символизме», Гиппиус «не хотела и не смогла отделиться от мизогинического дискурса символизма», «хотя опыт ведет ее к феминизму», последнего шага она не делает. О ее интегрированности в мизогинический дискурс, по мнению Эконен, косвенно говорят и мужские псевдонимы, и стихотворения и рассказы, написанные от мужского лица. Заметим, что Измайлов видел в стремлении писать от лица мужчины харктерную черту современной «женской литературы».

Как и Вейнингер, Гиппиус воспринимала Ж и женственное, как чуждое себе, недоразвившееся и несовершенное. Вот она поучает начинающего писателя и террориста Бориса Савинкова в письме от мая 1908 года: «Женщина, — пишет она — потому и не бывает никогда почти человеком — она непрерывно женщина». В одном из следующих писем она пояснила, что женщины должны сами осознать что они «не то» — им нельзя помочь, пока они только женщины, эмансипацию же в обычном смысле она не поддерживает.

В статье 1923 года «О женском поле» она напишет, что требовать от женщины творчества «так же неразумно, как от пилы, чтобы она катилась».

Вот из дневника 1933 года: «Но главное: мне с женщинами было неинтересно. Просто не интересовало то, что они думают и говорят, и как думают и как говорят. Не интересно и то, что им интересно. Я с удовольствием болтала с ними, о чем угодно, и наблюдала их, но никогда мне не приходило в голову заговорить с какой-нибудь о том, что первее всего занимало меня. Я вообще, положим, ненавижу “откровенности”, ни с кем (хотя представляю себе, что в “идеальных” отношениях они д. б.), — женщины же, походя, на откровенности о себе падки; и я это весьма не любила, — даже слушать. Тем более, что откровенности малоинтересные».

В художественном творчестве Гиппиус 1900-х годов (но также и в более позднем) концепция женщины — не-человека тоже нашла свое отражение; многие ее рассказы, по сути, являются иллюстрациями к теории Вейнингера. Вот Неволин, герой рассказа «Лилит (Апокриф)», опубликованного в 1904 году в журнале «Новый путь», думает о своей подруге Елене: «Да ведь она, Елена… разве она человек? Она — кошка, такая же, как Лоло, совсем, точь-в-точь, только большая, белая, с пушистой черной головой… Я люблю — кошку».

«Женщину не надо совсем понимать. Если и временного чувства собственности нет — тогда жалеть надо. Угреть, накормить надо, если есть близкая. Уйдет — оставить. Придет — угреть», так рассуждает герой рассказа 1903 г. «Вечная “женскость”», в конце осознавая, что и мать его, которой он это излагал, тоже женщина, то есть существо, которое не дано понимать.

Мизогинные взгляды Гиппиус имели один важный аспект — и об этом пишут все исследователи гендерной проблематики в ее творчестве. Взгляд ее утопичен, всегда направлен в будущее: она предвидит революционное преображение пола и человеческих отношений. В том же письме Савинкову, высказавшись о женщине как о не-человеке, она добавляет: «Этот разлом — несовершенство. Когда-нибудь будет иначе…». Ее идеал — гармоническое сочетание М и Ж в одном человеке; как пишет Эконен, такое идеальное сочетание она видела в себе — что делало ее исключением и отличало от других писательниц.

Важно подчеркнуть, что эта исключительность не была проигнорирована критиками, но рассматривалась чаще всего далеко не так, как это виделось самой писательнице. «Исключительность» Гиппиус, особенно в ранний период ее творчества, подавалась в негативном ключе (как верх претенциозности), преподносилась как производная все той же «женской литературы», которая хочет быть больше, чем она есть, или же отмечалась с оттенком снисхождения (о чем писала Гиппиус в статье «Зверебог»).

Характерен тут пример критика В.П. Буренина, посвятивешего Гиппиус немало своих «нововременских» фельетонов. Буренин был резко негативно настроен по отношению к поэтам и писателям, печатавшимся в раннемодернистском журнале «Северный вестник» (к этому кружку принадлежала и Гиппиус), неустанно вышучивал их, сочинял стихотворные, прозаические и драматические пародии, придумывал клички, изобретал персонажей — в том числе женщин из модернистской среды, как, например, романистка Претензия Капризовна или хозяйка салона Аврелия Иланг-Иланг. Буренин писал, что не читает «женских романов», потому что заранее знает, что в них написано. Очаровательные героини «будут сладко томиться и изнывать от любви», «уноситься в грезах под небеса», «очаровательно возвышаться и еще очаровательнее падать». Так писал критик 15 марта 1896 года в фельетоне, посвященном «творчихам», как он их презрительно называет, — Гиппиус и Ольге Шапир (о ней Гиппиус позже будет отзываться пренебрежительно). Гиппиусовскую новеллу «Златоцвет» критик назвал «претенциозно-наивной пошлостью» (у героини даже нос с крыльями). В более раннем фельетоне от 26 ноября 1893-го года он издевательски, писал о том, что «передовитость», свойственная дамам, проявляется и в белетристике — и далее пересказывал рассказ Гиппиус «Костино мщение», — «последний предел, до которого дошла беллетристика». Роман Гиппиус «Сумерки духа», в котором она раскрывала свою метафизику любви, Буренин в 1900-ом году назвал «нежным и томным кривлянием и ломанием» и «бездной кривляющегося недомыслия». Таким образом, для Буренина основные черты «женской литературы» — предсказуемость и претенциозность. При этом если Измайлов будет обвинять «женскую литературу» в том, что она выходит за положенные ей пределы, то по мнению Буренина, не очень заботившегося об аргументации, «женская литература» как раз равна себе.

Критик другого лагеря, редактор «Северного вестника», Аким Волынский, который позже отнес Гиппиус к типу «амуреток» (противоположный тип — «друидессы», женщины-служительницы), смотрел на раннюю беллетристику Гиппиус более серьезно и под другим углом, но и он — в рецензии на сборник 1898 гогда «Зеркала» — увидел в ней кокетство, поверхностность, «суетный шелест и шорох платьев». Вообще «мода», «платья», «шлейфы», «шляпки», «туалеты» — характерные слова для метаописания литературы, создававшейся женщинами.

В стихотворении 1907 года «Женское “Нету”» (девочка, плетущая венок, говорит: «Меня Сотворивший меня обидел, / Я плачу оттого, что меня нет…») «вейнингерианская» тема была раскрыта Гиппиус амбивалентно. Как отмечает Эконен, несмотря на «несуществование», несмотря на то, что ей отказано в субъектности, девочка в стихотворении говорит и творит.

Более простой, на первый взгляд, пример рефлексии по поводу женского самоопределения мы найдем в ранней прозе Гиппиус. В новелле «Златоцвет», негативно оцененной как Бурениным, так и Волынским, есть сцена, в которой главная героиня Валентина (прообразом ее была сама Гиппиус) произносит по адресу влюбленного в нее Кириллова (прототипом его был Волынский) замечательную отповедь, звучащую как будто вполне по-феминистски:

«- Вы предлагаете мне быть вашей женой, вашей подругой и помощницей. И вы, конечно, желаете (это естественно), чтобы жена ваша была жена, а не актриса. От души благодарю вас за честь, за любовь… Но отказаться от своей жизни по-своему разумению — не откажусь, как вы от своей не отказались бы.

…Так вы хотели жениться на мне, Геннадий Васильевич? Успокоить себя, свою любовь… Ну, это для вас. А для меня что же? У вас дело — ваше дело, а у меня что же? Ваше дело и ваша любовь? И черная кошка, и сосновая шерсть и, может быть, ваши дети? Нет, Геннадий Васильевич, тут-то вы и не совсем правы, вы позабыли, что мне тоже может захотеться моего. Не позаботились присмотреться, какая я.»

За этим, по-видимому, стояла концепция, позже развитая Гиппиус в предисловии к ненаписанной книге «Женщины и женское»: переставая быть невестой или сестрой, становясь женой или любовницей, женщина не только выпадает из спектра Вечной женственности, но и перестает существовать как личность.