Что такое наши лица? То, что мы привыкли понимать, как значимый элемент собственной индивидуальности, в современную эпоху технологий превращается в набор информационных данных. И в связи с этим непонятно, что в происходящем тревожит больше: возможность использования против нас, сам жест отчуждения или разоблачение по-своему важной иллюзии? А может быть ничего нового не происходит вовсе?

Недавно в Сети поднялась шумиха вокруг Findface — сервиса, помогающий найти человека в соцсетях по фотографии. То, что было заявлено как дейтинговая программа (т.е. для знакомств и свиданий), оказалось открывает и незапланированные возможности. В связи с этим вновь заговорили о проблеме приватности в интернете, также (в силу ряда других событий) оживились рассуждения о прямых и косвенных угрозах соцсетей.

Случай Findface интересен тем, что затронул не просто тему доступа к данным, но связал эту тему с нарциссически нагруженным объектом — с лицом человека. Сперва фотограф в своем проекте Your Face is Big Data показал, насколько легко опознать по фото с камеры телефона людей в метро. Затем деанонимизацией и троллингом с элементами травли занялись пользователи Двача, вычислявшие личные страницы порноактрис (выявив более сотни девушек). Вскоре появилось сообщение и об обнаружении с помощью Findface личных сведений двух злоумышленников, подозреваемых в поджоге. В итоге обеспокоенный шумихой, основатель Findeface Максим Перлин дал интервью, в котором слишком двусмысленно высказался на тему приватности. Если коротко резюмировать его речь, то Перлин считает проблему приватности искусственно раздутой, поскольку выгод для простого обывателя в контроле больше, чем угроз. По его мнению, развитие технологий важнее, чем проблемы, возникающие в связи со злоупотреблениями. Основную опасность он видит в хакерах, а не в государстве (которое имеет право нарушать приватность ради всеобщего блага).

Чисто технически Findface действительно не нарушает границы доступного: сервис не выгружает никакие данные о пользователях, кроме тех, что расшарили они сами. Однако, несложно заметить, что новые возможности серьезно бьют по (часто наивным) представлениям пользователей о приватности и тем самым ощутимо влияют на изменение самих границ приватности. Такое изменение основатель сервиса рисует слишком в радужном свете: мол, изменятся представления и всё поутихнет. Не будучи алармистом, я все–таки замечу, что последствия могут быть разными, в том числе неконтролируемыми. И у меня есть вполне обоснованные причины не доверять тем, кто прежде всего заинтересован в прибыли (а данный сервис и стал возможен потому, что кто-то решил заработать на имеющейся технологии).

На деле в этих и прочих казусах, возникающих в пространстве соцсетей, можно выделить ряд вопросов и проблем. Увы, вопреки ожиданиям сознание большинства людей, пользующихся интернетом, меняется медленно, поэтому часто мы имеем дело с мешаниной понятий и представлений — об ответственности, моральной допустимости и границах приватности. На мой взгляд стоит их различать. Во-первых, есть вопрос регуляции и ответственности, в котором как минимум две стороны (власть и общество). Этот момент логичнее отнести к теме авторства в Сети (автора и как производителя контента, и как ответчика за сделанное), чтобы отделить от проблем соотношения приватности и публичности. На этом уровне требуется развитие правовых норм, но без фанатизма — попытки зарегулировать всю Сеть ничем хорошим не обернутся. Во-вторых, помимо правового нормирования, существует и этическая оценка мотивов и последствий следов, оставляемых в интернете. Область случаев, попадающих сюда, широка: от индивидуальных конфликтов до пабликов, разоблачающих порноактрисс или девиц легкого поведения, и многочисленных каналов, на которых люди выкладывают личные истории (истерящих детей, пьяных коллег и друзей, застуканных за изменой партнеров и т.п.). И в-третьих, собственно проблема демаркации приватного и публичного, о которой и хочется поговорить. В кратком виде это вопрос: «Где пролегает граница между приватным и публичным, каковы критерии различия и что вообще происходит с этими границами сегодня?».

В первом приближении соцсети можно описать как публичное приватное. Определяющим здесь является «публичность», приватное же в данном случае — эмулируется. Ханна Арендт отметила однажды: «Привативный характер приватного лежит в отсутствии других» (в схожем ключе высказывался и Хайдеггер), что в конечном счете исключено для современных медиа. Действие в Сети — это почти всегда действие «как если бы» в публичной сфере, что означает присутствие других и норм, регулирующие связь с ними. Поэтому нормой для использования соцсетей должен быть простой тезис о том, что взрослый человек несет ответственность за все последствия, к которым приводят его действия. То, что легко становится публичным — уже часть публичного. В этом смысле интернет ничем не отличается от реальности, где так же последствия могут наступать с разной степенью скорости (опознать порноактрису в жизни могут и через год, и через 10, гораздо сложнее понять — когда, чем и для кого обернется, например, сомнительная интернет-слава ребенка).

Таким образом, взрослые должны сами решать, что они делают (как в Сети, так и вне), а вот детей нужно в какой-то форме контролировать. Задача контроля со стороны общества и родителей сложна, т.к. вместе с обереганием, следует признать в ребенке юного субъекта со своими желаниями и необходимостью получать опыт (чтобы в итоге стать взрослым). Проблема усложняется тем, что люди всё равно будут ошибаться, а на этом фоне обычно спекулируют довольно неприятные типажи. Подобные борцы и разоблачители у меня вызывают большее отвращение, чем люди совершившие моральную ошибку по глупости. Увы, мораль часто используется для оправдания низости и разных форм насилия. Даже мотив справедливости может легко трансформироваться в самосуд или неадекватные произошедшему акты мести. Всё-таки люди эмоциональные существа с бессознательным, а это делает любой контроль и любой поступок проблематичными (моральный характер акта никогда не гарантирован).

Означает ли это, что проблемы нет вовсе? Нет, я не думаю, что тема приватности искусственно перегрета. Соотношение публичности и приватности — это актуальная тема для любых современных (модерновых) сообществ. Cоциум строится на запретах и умолчаниях, но не во всех обществах эта линия стабильна. Дело в том, что всякая приватность и публичность медиатизированы, т.е. как-то представлены через информативные посредники. В наше время появились новые технологии и медиа, а вместе с ними меняются границы. Можно, конечно, сказать банальность о том, что все к этому когда-нибудь привыкнут. Но можно попробовать сказать чуть больше о структуре этих явлений.

Сама по себе приватность может быть понята в двух смыслах. В широком (онтологическом) смысле приватность — это одна из форм выражения наиболее близкого человеку. Самым старшим представителем такого близкого является дом: еще задолго до появления идеи личности многие общества (например, античный полис) строго делятся на общественное (агора) и семейно-домашнее (ойкос, личное домохозяйство). Здесь стоит отметить, что приватная сфера дома всегда медиатизирована посредством слов и вещей. Для классического западноевропейского дома (вплоть до Нового времени) способами сообщить другому о приватности являются не только знаки и надписи, но также стены и заборы, собаки, вооруженные слуги или рабы, обычаи (например, обычаи, позволяющие убить незваного ночного гостя, на которых и возник правовой «принцип крепости»), правила этикета, внутренняя организация комнат и т.п. С развитием средств медиации пространство приватности обогащается словами, но не теряет предметных выразителей.

В узком смысле, приватность и публичность — это производные от границы, на основе которой общество описывает и предписывает личность. Пока нет идеи личности, нет и этих понятий как самостоятельных. Первые попытки осмыслить публичность — это эпоха Просвещения, стремившаяся перевести человечество во «взрослое состояние» (т.е. правомочность и индивидуальность создают пространство публичного). Приватность как объект осмысления возникает еще позже: с первыми теориями идеологии. Когда индивидуальность и оригинальность становятся главными ценностями общества, то сразу же проблема приватности и публичности становится актуальной и одновременно запутанной (поскольку перестает работать только внешнее определение, появляются индивидуально прочерченные границы).

Приватность обычно понимается как отсылка к естественному. Эта отсылка идеологическая, поскольку вывод из природы не очевиден, а сами рамки приватности историчны и строго социальны. У человека нет врожденного чувства стыдливости, всё возникает из воспитания и окружения. Поэтому средневековый дворянин публично ковыряет в зубах висящим у него на поясе позолоченным когтем сокола. Или король 18 века справляет нужду прямо во время аудиенции. Или крестьяне вплоть до наших дней (в разных регионах Востока, на Балканах, в итальянской или испанской глубинке и др.) вывешивают на всеобщее обозрение окровавленную простыню после первой брачной ночи.

Стоит заметить, что в любую эпоху происходят частные случаи нарушения границ приватности, просто потому что желание людей находится в проблематичном отношении с запретом. Поэтому новые медиа и инструменты меняют условия и подмостки для подобных ситуаций, но не их суть. Всякий текст говорит больше, чем хотел бы автор (и таким текстом может стать событие, образ и т.п.), к тому же иногда люди попросту не понимают, что и где они «говорят». Технические новшества лишь расширяют возможности расшифровки и поиска информации. Сегодня кого-то деанонимизировали по кадру из порно или снимку в метро. Иных и прежде вычисляли по фиксированному IP. Лет 10-15 назад поиском людей занимались с помощью милицейских баз данных телефонов, адресов и фамилий абонентов (распространявшихся на черном рынке). Сегодня ревнивец воспользуется поиском по фото, проверит списки пользователей взломанных сайтов знакомств (как с сайтом Эшли Мэдисон), установит на устройства супруги кейлоггер. В 18-19 веке источником разоблачений неверной жены могли стать необычный подарок, эпиграмма в альбоме (кстати, весьма интересный вид медиа), сплетня в салоне или анонимка.

Таким образом, стоит помнить, что чем более подвижны социальные границы, тем сложнее нормировать их — этически, да и практически. Деанонимизация с помощью лиц показывает нам своего рода замыкание, в котором явными становятся противоречивые мотивы пользователей. С одной стороны, все интернет-пользователи (в разной степени) подвержены «системному» нарциссизму: выкладывая ту или иную информацию о себе в Сети, люди надеются на внимание и признание других (вытесняя рациональные доводы о вероятности иных целей со стороны другого). Почти всё, что выложено в соцсетях — выложено добровольно и по желанию (иногда непризнанному самим субъектом). С другой стороны, интернет потворствует иллюзии об отсутствии прямых последствий. Эмоция, мимика, жест, возможность прибегнуть к санкциям или даже просто присутствие другого во плоти — очень сильные цензоры, без которых многим кажется, что в Сети они вольны говорить и делать что угодно. Подобный инфантилизм не зарождается в соцсетях, он выращивается современной массовой культурой. Таким образом вместе с публичностью, многие верят и в защиту от реальности, создаваемую интерфейсом устройства, дающего доступ в Сеть. Проблема, однако в том, что виртуальная реальность — это среда, которая не только блокирует некоторые элементы реальности, но вместе с тем и усиливает другие (в т.ч. реальность чужих намерений и желаний).

Последнее можно было бы счесть за некоторый вывод, и на том закончить. Однако, мне кажется, стоит попробовать подробнее поразмыслить о том, в каком смысле лицо становится/является объектом для современных медиа. В конце концов столь малый эпизод (сервис Findface) может и должен возводить нашу мысль к философским вопросам и обобщениям.

Ситуация вокруг распознавания лиц наталкивает на мысль, что отнюдь не всегда «моё лицо» в принципе принадлежит владельцу. С философской точки зрения здесь нет никакой очевидности, вроде неотчуждаемого права собственности (владение, пользование, распоряжение). Напротив, лицо — это результат человеческой не то эволюции, не то самоселекции, в ходе которой происходит биоэстетическая протракция («вытягивание»). У животного нет лица, вариации морд скупы и мало влияют на половой отбор. Человек же с какого-то момента усиленно развивает в себе как способность выражения с помощью лица, так и способность читать лица. Косвенно об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что человеческий мозг в ходе эволюции обзавелся несколькими отделами, специализирующимися на распознавании и идентификации лиц сородичей. Философ Петер Слотердайк, вслед за Делёзом и Гваттари, обратил внимание на эту фасциальную революцию, благодаря которой произошла смена человеческой коммуникации от взаимодействия тел к общению лиц. Подобная трансформация изменила и сам человеческий вид. Слотердайк считает, что важнейшим элементом в этом процессе стало первичное интимное расположение матери и ребенка (лицом к лицу), в котором улыбки и гримасы взрослых укореняются и прочерчивают контуры индивидуальности ребенка (который в силу расположенности к подражанию способен не только сохранить, но и усилить мимическую гибкость предков). Также я встречал упоминание, что согласно современным исследованиям только 16% вариаций внешности производны от расовых и этнических признаков, всё остальное разнообразие задается биографией, т.е. опытом событий и встреч с другими людьми. В связи с этим лицо — не только особая антропологическая характеристика, но и в значительной степени социальный объект. То, что в немалой доле создано другим, всегда выступает как нечто-для-другого (и лишь в особых условиях как нечто-для-себя или само-по-себе).

Фактически, с момента зарождения первых цивилизаций лицо было тем объектом, который предъявляется другим при встрече и коммуникации. Т.е. это уже род медиа — объект-посредник, выступающий в качестве сообщения для других. Лицо, наряду с костюмом (плюс украшения, знаки отличия, татуировки) и запахом (вплоть до буржуазной эпохи) — это первые представители индивида, за которыми следуют ритуал, речь, жесты и тело (свободное от социального костюма, но не обязательно голое). В лицах издревле читают знаки благородства и деградации, этническую и социальную принадлежность, характер и судьбу, дружелюбие и угрозу. Таким образом лицо — это не ты сам, и не часть тебя, это в первую очередь текст, автором которого ты являешься лишь косвенно. Или если быть точным, то для большинства эпох ты — автор в смысле «ответчик», но не в смысле «создатель». Похоже, что лишь к Новому времени в европейской культуре закрепляется идея о том, что носитель лица может не соответствовать стереотипу восприятия. В дальнейшем это постепенно переводит некоторые формы речи/сообщения о лицах из публичной сферы в приватную (хотя я думаю, до сих пор преобладающая часть публична, что подтверждает волна увлечения селфи и другими явлениями того же рода).

В каком-то смысле у западного человека никогда не было полного права на сокрытие лица, т.е. лицо — это такой род данных, по поводу которого мы сильно ограничены в решениях оставлять их открытыми/доступными или нет. В том числе потому, что европейская традиция государства и права не выработала развитых и успешных форм работы с анонимностью. Государство в своем контакте с субъектом (т.е. с поданным) всё так же предпочитает быть «лицом-к-лицу» (хотя само может и не иметь лица).

Поэтому радикально новым в ситуации с Findface является отнюдь не то, что лицо — это сообщение (отчуждаемое в ряде случаев, что характерно всем сообщениям). Так было всегда, просто последние 50-100 лет общества модерна приучали своих членов к комфортной вере в неотчуждаемые права (таковых по-видимому не существует, ибо право — искусственная вещь, а не естественная данность). Граница публичного и приватного, сконструированная в этот период, также поддерживала иллюзию о добровольности публичного существования, вплоть до того, что приватность стала восприниматься в качестве изначального, нулевого уровня личного бытия (на деле опять-таки нет, приватность — это тоже конструкция). Можно сделать вывод, что концепция приватности переживает сегодня радикальные изменения, и причина тому — вероятно невозможность современных обществ/государств гарантировать прежний формат прав и свобод. Так, что то, что ваше лицо — data, это не новость, новость в том, что оно теперь еще и big data. То есть теперь технологии позволяют поставить машину на место человека или социума, читающих что-то в лицах. И это окончательно разрушает баланс между владеть и пользоваться, возникает очень широкая и очень мутная прослойка двойственной формы, чего-то наподобие сервитута (причем, не только публичного). Это может изменить многое, просто в силу масштабов охвата, хотя следует помнить, что критерии чтения и интенции поиска — остаются за людьми. И теперь мы гораздо чаще будем ничего не знать об этих людях.

В ситуации подобной неопределенности возможны совершенно разные ответы, некоторые из них мы уже наблюдаем. Помимо очевидной попытки противостоять этому теми же средствами (технологии искажения и блокировки распознания), существует и стратегия адаптации, выражающаяся в деиндивидуализации лица. К таковой можно отнести современную увлеченность стереотипными лицами (моделей, кинозвезд), которая задействует целую индустрию переформатирования лиц (или как сказал Б.В. Марков «хирургию красоты»), сводящую их до масок. Все эти попытки будут объяснять себя как форму «распоряжения», но последствия и степень свободы в каждой будут серьезно различаться.

Вопрос о пользовании и распоряжении, а также о праве на открытость/закрытость данных, показывает связь этого кейса (распознавание лиц) с другими примерами, касающимися приватности. Пока мы видим разрозненные явления, общая тенденция которых смутно угадывается. Причем, то, что мы угадываем, зависит от теоретической оптики, которой пользуемся: кому-то мерещится вездесущий контроль и дегуманизация, кому-то всего лишь пронырливый капитализм, отвоевывающий новый сферы, а кому-то и вовсе принципиально новые формы социального взаимодействия. Лично мне кажется, технологии и соцсети, создающие публичный аналог приватного, выступают в качестве «черного хода», позволяющего провести «захват активов и территорий» у приватности (значительно увеличившейся за последние 100-200 лет и ныне переживающей кризис, из–за ряда внешних и внутренних причин). Впрочем, само устройство личности и ее интимных связей не предполагает ни легкой, ни тем более полной экспансии, ожидаемы реакции, «реконкисты» и различные формы сопротивления.

Некоторые сценарии мы уже можем видеть в утопиях и современной фантастике. Например, вероятный вариант такой экспансии предлагает роман Дэйва Эггерса «Сфера» (в оригинале Circle). Это произведение показывает как одна влиятельная компания (по сути координирующая работу единой системы персональных данных) шаг за шагом создает своеобразные мораль и идеологию. Суть их в том, что под знаменами прозрачности, дружелюбия и общественно-полезного контроля, приватность как таковая превращается из нормы в девиацию, порождающую тревогу и подозрение. В романе появляется слоган «Private is theft» (Приватность — это кража), что является явной аллюзией на выражение Прудона о собственности. Прудон имел в виду невозможность теоретического оправдания собственности, т.к. оно по определению означает нарушение принципов общности и справедливости доступа. Но и в самом деле, приватность — это логика исключения, которая никогда не согласуется ни со справедливостью, ни каким-либо еще универсальным основанием. Приватность — это сцена для близких, пусть даже таковым является лишь воображаемый альтер-эго, в то время как публичность — арена, потенциально включающая всех (или как минимум всех вменяемых и дееспособных социальных агентов). Несложно заметить, что как только пространство публичности займет личное пространство, полученный эффект будет прямо противоположен открытости. Подобная конструкция напоминает отнюдь не сцену, на который вы главный герой, а скорее — Паноптикон, проект идеальной тюрьмы Бентама. Иная (или иные) сцена — это то, что спасает нас от клаустрофобии и паранойи. Впрочем, всё хуже и хуже.

И возможно единственным полезным следствием появления Findface, а затем и шумихи вокруг него, является возможность задуматься о некоторых действиях и последствиях несколько раньше, чем это стало неотвратимой повседневностью.

в качестве иллюстраций к статье использованы работы художника Kristian Evju