Решив написать о стимпанке и киберпанке, я не ставил глобальных задач. Это ознакомительные тексты каковых в Сети немало. Правда, мне часто в таких текстах не хватает глубины: анализа деталей и символов, социальных и психологических особенностей. Вместе с тем обращение к теме — это еще и способ выразить интерес и благодарность. Возможно, только такой текст и может побудить кого-то серьезно взглянуть на этот жанр.

Первые книги Гибсона (Нейромансер, Сожжение Хром) я прочел еще на синем экране текстового редактора Norton Commander. Это было впечатление в духе «ни черта не понял, но круто». Затем было множество игр, фильмов, рассказов и картин. Теперь я понемногу понимаю, что было заложено в тех впечатлениях. Несмотря на свои симпатии, следует признать, что киберпанк и стимпанк в итоге оставляют ощущение, будто они обещали гораздо больше, чем смогли дать. Поэтому в качестве послесловия я пытался понять, что именно не удалось этим жанрам и почему они уступили свое место постнуклеару и эпической фантастике.

За свои 50 лет киберпанк многое обрел, но еще больше потерял. Я не оговорился: обычно считается, что жанр возник в 80-е, однако неверно вести отсчет от журнала Cheap Truth и первых рассказов Гибсона. Одним из первых романов про столкновение общества и виртуальности был «Simulacron-3» Дэниэла Галуйе 1964 года, по которому в 1973 Фассбиндер снял мини-сериал «Мир на проводе» (хороший пример того, что киберпанк может существовать на уровне идей и отношений, почти без футуристических декораций). Ровно тот же сюжет будет использован в фильме «13 этаж». Когда я говорю о приобретениях, я имею в виду радикальный пафос и отказ от многих конвенций, которые сделали эти жанры «панком». Что же касается потерь, то они в растраченном запале, в падении качества, остроты, гибкости, способности провоцировать мысль.

Киберпанк и его порождения на время стали лицом антиутопии. Произошло это в 80-е гг., когда научная и социальная фантастика распрощалась с рядом оптимистических иллюзий. Период с конца 70-х по начало 90-х — это время, когда произошло замыкание, киберпанк почти полностью вобрал в себя и научную фантастику, и социальную антиутопию. И в этом сыграли свою роль как внутренние факторы, так и внешние.

Вообще 70-80-е годы у меня вызывают ощущение чего-то нестерпимо пошлого и унылого, поэтому я хорошо понимаю тенденцию фантастов сбежать в антиутопию или альтернативную историю. В обоих «лагерях» (в капиталистическом и социалистическом) происходило что-то неуловимо гнетущее, взывавшее протест в духе панка. Я даже затрудняюсь определить в чем тут дело: то ли в ранней эпохе телевидения (топорной и идеологичной), то ли в пошлой эстраде и моде, то ли в расцвете неолиберализма и неоконсерватизма (а в соц.лагере укоренении бюрократизма и номенклатуры), а может даже в формировании потребительского общества и соответствующей экономики. Как бы то ни было первый посыл киберпанка заключался в четком «НЕТ» всему тому, что обещало государство и официальная культура.

И суть этого не в голом протесте. Как справедливо заметил музыкальный критик Рондарев: «Панк — это не намеренный выбор говна вместо конфетки. Панк — это отсутствие фетишизации конфетки… Просто в логике капиталистических отношений, которая навязывает человеку фетишизацию конфетки (e.g. «лучшей жизни») — или, в рамках постмодернизма, даже фетишизацию самого факта выбора конфетки, — иногда тактически бывает разумно сделать выбор в пользу говна при наличии конфетки, то есть — сделать стэйтмент и жест… То есть, коротко: в нашем панк-государстве не будет обязательного выбора в пользу говна. Хочешь — бери конфетку. Главное — не чувствуй, что ты стал более лучшим человеком оттого, что выбрал конфетку. Просто жри ее и слушай секс пистолс, и все будет хорошо». Именно с этим переходом от личного протеста к массовому требованию киберпанк не справился. Его герои так и остались ситуативными приспособленцами, ускользающими от символической власти институций, но не способные выстроить собственное мировоззрение.

Сама антиутопия — есть не что иное, как результат гуманитарного мышления

При этом в подчеркнутой «негероичности» и «асоциальности» героев киберпанка было противоречие, какая-то жизненная неправда. Во-первых, если внимательно перечитать классику жанра, то можно увидеть, что у главных героев часто присутствует своеобразная этика желания, возведение интереса или влечения в ранг долга. Например, два героя короткого и яркого рассказа «Сожжение Хром», если вдуматься, движимы совсем не выгодой, местью или внешним влиянием (например, дать Рикки то, что она хочет, чтобы не потерять ее). Оба хотят дойти до предела, испытать этот предел и самих себя, а это своего рода любопытство, ставшее долгом и потому способное игнорировать утилитарные интересы. Кроме того, один из них способен принять мечту другого человека. Это этические герои, рискующие головой не только ради кредитов и выживания. Во-вторых, то же самое касается социальной или даже классовой солидарности в мире киберпанка. По сути, те, кто противостоит Системе (государство, корпорации, религиозные объединения, отупляющие наркотики или виртуальные системы) образуют хоть и аморфную, но анти-Систему, в которой прагматика неотделима от поддержки и взаимопомощи по идейным соображениям. Эти две системы по-разному регулируют себя (множество вариантов управления и распределения ресурсов, вплоть до контраста авториторизма наверху и народной демократии внизу или наоборот, технокоммунизма наверху и дикого капитализма внизу) и стремятся быть независимыми друг от друга. Поэтому любой действующий персонаж оказывается постоянным или ситуативным союзником одной из них. Таковы, например, нашедшие помощь у Прим-техов Молли и Джонни-мнемоник.

Моделируя технологичное общество будущего, киберпанк со временем стал понимать антиутопию не как род научно-профетического знания (т.е. предсказание на серьезной основе), а как выражение своего пессимизма и негодования. Тупиковость пути нагнетания страха хорошо известна по эволюции фильмов ужасов. Посткиберпанк попытался преодолеть ограничения жанра, но получилось еще хуже. Добавив героизма и рассуждений о человеке и мире (т.е. сделав акцент на проблеме самоидентичности и глобальных проблемах), посткиберпанк окончательно потерял социальную и историческую перспективу. Иногда драматургия поиска себя или истины вытягивает, но чаще все превращается в нелепую комбинацию экшен-сцен с философско-моральными дилеммами. Все истории посткиберпанка происходят в каком-то вневременном «капитализме наших дней», где нет истории, нет прошлого и будущего, нет никаких ответов. Особенно хорошо заметна эта бессмысленность в современных фильмах, попадающих по стилистике под определение киберпанк-антиутопии: «Время», «Потрошители», «На крючке», «Исходный код», «Почти человек» воспринимаются как типовые боевики со смехотворными потугами на вопрошание о последствиях технологий и социального неравенства. В некотором смысле, классический киберпанк, бесконечно описывая анархо-капитализм будущего, тоже лил воду на мельницу столь ненавистного панкам общественного строя.

Одна из причин мне видится в том, что ни киберпанк, ни стимпанк не смогли уделить должного внимания гуманитарной составляющей. На первый взгляд в обоих случаях мы видим мир технарей и спецов, мало озабоченных словами и смыслами. Это не совсем так. В стимпанке гуманитарий присутствует (правда не как типаж, а как функция) в двух ипостасях — это поэт и психолог. Искусственная попытка пристегнуть в качестве важной, но не основной функции эту составляющую к технарю или специалисту не может отменить необходимость подлинно гуманитарной составляющей в стимпанке. Эпоха автоматонов, век паровых машин, десятилетия авиации и дизелей — все это пронизано собственной поэзией, которая нуждается в выражении. Я бы даже сказал, сами эти эпохи становятся эстетическим и смысловым целым только посредством поэтики, поэтому без нее обойтись нельзя. Психолог же — это парадигма детектива, шпиона и авантюриста, которых сложно убрать из стимпанка.

То же самое в киберпанке, где гуманитарий «растворен» в контексте. Очевидно, что работа с текстом, образом и внутренним миром, воплощенная в многообразном и многочисленном медиаконтенте будущего, произведена не технарями. В обществе киберпанка помимо чисто творческих профессий явно востребованы все тот же психолог и идеолог (он становится специалистам по оболочкам — как подать рекламу, государство, человека, соц.группу и т.д.). Конечно, романтика стим- и кибер-панка заставляет живописать техногуру и «лихие головы», но существуют они целиком и полностью в гуманитарном пространстве. Сама антиутопия — есть ни что иное как результат гуманитарного мышления.

Любопытный взгляд на эту проблему предлагает писатель-фантаст Майкл Суэнвик. По его мнению, в 80-е годы писатели-фантасты разделились на два лагеря (гуманисты и киберпанки), что во многом и определило ситуацию. Киберпанк с порога отбросил значительную часть тем и инструментов, которые бы позволили глубже анализировать психологические и философские проблемы. Киберпанки оказались не способны ни использовать свои успехи, ни наладить отношения с издателями и фэнами. Возможно, многие так и не поняли, что их задача не в принудительном выборе «не-конфетки». В итоге это привело к странному эффекту: значительная часть киберпанка, особенно позднего — это антиутопия без антиутопии. Мы видим истории в необычных условиях, которые либо не выводят на уровень мышления какие-то важные обобщения, либо вообще не удосуживаются описанием структур этого общества. Воображение и мысль блуждают в фантастическом мире, но редко приходят к настоящему, поэтому и неспособны изменить видение читателя. Иногда это даже плюс, поскольку читатель сам додумывает мир будущего (мастера жанра умели подтолкнуть к этому парой штрихов), но большинству киберпанк-произведений лучше было бы стать более продуманными и многословными в описании своих реалий.

Иными словами, киберпанк настолько болезненно избегал элементов утопии (любых идей о решении проблем с технологиями, о поиске моделей устойчивого развития), что в итоге загнал себя в ловушку, где не было места и антиутопии. В этом плане гораздо привлекательнее выглядит позиция Кима Стэнли Робинсона, фантаста, который никогда не боялся прослыть утопистом (он родом из 80-х и до сих пор пишет, причем весьма актуальные вещи). Киберпанк действительно нащупал едва ли не ключевую проблему развития обществ после Модерна, но только чтобы ее потерять. Стоило ли вообще ставить вопрос о последствиях влияния технологий на человечество, если ответ был всегда предрешен?

Киберпанк, пожалуй, никогда не был целостным течением. Он стал обложкой, на время создавшей видимость единого стиля, выразившего чаяния эпохи. На деле в то время существовала и другая фантастика, опирающаяся больше на собственные рассуждения, чем на поверхностные тревоги обывателей. Однако именно это и интересно: почему киберпанк сперва стал такой «обложкой», а затем уступил место постапокалиптической тематике?

Киберпанк оказался лучшим выражением эпохи, суть которой в совпадении двух факторов. Первый — это стремительный рост городов, развитие технологий и виртуализация реальности (как ни смешно, но все происходило по Марксу: сперва виртуальной становилась экономика, а повседневность и культура, как и положено надстройке, только шли вслед). Второй — запредельное убожество идеологической и философской составляющей культуры, особенно касающейся перспектив развития будущего (именно в 70-80-е гг. появились рассуждения о конце истории, смерти идеологии и завершении поисков моделей развития). В такой ситуации антиутопия была необходима, при этом основной удар должен был быть сделан по технологиям, которые как это было с консерватизмом XIX- нач. ХХ в. воспринимались как оправдание отказа от социальных изменений. Но в свой «отказ» киберпанки не сумели вписать конструктивные и утопические моменты. Какое-то время жанр поддерживали талантливые режиссеры (Карпентер, Ридли Скотт, Бигелоу, Пройас), но затем и они охладели к подобной стилистике.

перспективы в радиоактивном аду оказались ближе современному человеку, чем тупиковый пессимизм в развитом и полном «возможностей» мире

Поэтому на рубеже XXI века в кинематографе лицом фантастики стали эпические, но часто вторичные по идеям фильмы, вроде «Матрицы» и десятков римейков, а позже и откровенно бездарные «Аватар», «Трансформеры», «Область тьмы», «Голодные игры», «Дивергент» и т.п. Антиутопия еще раньше почти полностью эмигрировала в жанр постапокалиптики. Как это ни странно, но постнуклеар оказался и более скептичным в отношении технологий, чем киберпанк (технологии не смогут сохранить цивилизацию), и более оптимистичным в надеждах, чем стимпанк (после «конца света» жизнь продолжается). Самое же главное в том, что постапокалипсис вернул Историю, пусть и в странном виде. Мир здесь — это всегда мир, который наполнен следами прошлого, в котором было развитие и падение. При этом настоящее и будущее (пути развития) тоже предельно актуальны. Но об этом нужно писать отдельно. Пока же можно констатировать: перспективы в радиоактивном аду оказались ближе современному человеку, чем тупиковый пессимизм в развитом и полном «возможностей» мире.

Сегодняшнее общество показывает не только реалистичный вариант киберпанк-будущего, но и его ограничения. Житель современного города находится в плотной информационной среде, что позволяет ему многие вещи схватывать на уровне интуиций, случайных мыслей и ощущений. Но что делать с этим опытом? Особенно если у него нет теоретического аппарата, чтобы объяснить «что это вообще сейчас было?». Ведь знание об идеологии вымывалось и на Западе, и у нас, представления же о социальной коммуникации и медиа становились все более фрагментарными. Там, где не хватает систематического образования, или просто знакомства с идеями Бодрийара, Маклюэна, футурологов, а на крайний случай и аналогий из фантастической литературы, там начинается мифологизация.

Кто-то облекает это в буквализм. Как, например, те люди, кто буквально ощущают воздействие информационного общества как некий механизм под кожей. Такие люди погружаются в мозаичные расстройства, ударяются в конспирологию, эзотерику и эскапизм, становятся каттерами или делают себе татуировки в стиле биомех. Другие, не впадая в крайности, просто ищут внешнее и обнадеживающее воплощение в популярной культуре (sci-fi, игры, кино и т.д.). Стимпанк в этом смысле — это действительно еще одно обещание, что с тобой мир не обойдется как с ничего не значащим куском мяса.

Киберпанк в этом плане более циничен и трезв, но и в нем содержится род облегчения, поскольку настоящий диктат технологии переносится из настоящего в пространство дистопии. В обоих случаях мы видим род надежды и то, что я называю «идеализм знания». Характерно, что веру в знание ярче всего выразил циник Денди Мик из «Дифференциальной машины»: «Они могут делать с миром все, что им заблагорассудится, они могут отобрать у тебя дом и родных, и даже работу, на которой ты надрываешься… Но им не отнять у тебя того, что ты знаешь». При всей наивности — это и есть главная ценность обоих «панков». Как гласит одна восточная мудрость «Жизнь опирается на надежду и мечту, но мечта и надежда не выдерживают жизни». Вместо того что бы отбросить и высмеять все это, посткиберпанк должен был критически переосмыслить свой «идеализм знания», чтобы открыть пространство для субъекта.

Киберпанк не смог избавиться от зачарованности дискурсом университета, полагающимся на знание. Фактически, этот «идеализм знания» всегда тесно связан с определенной формой репрессии, которая укореняется за счет убеждения нас в том, что знание необходимо для адаптации. Чем меньше такого «знания» во мне, тем меньше я человек, меньше социализован. Но это знание не учит, а подстраивает человека под мир, убеждая его в правильности происходящего. В то время как человеческий мир как раз не может быть описан как поле очевидных причин, мотивов и последствий, т.к. в это пространство все время вмешивается нечто иное (например, бессознательное желание субъекта). Поэтому знание в таком дискурсе производится не чтобы знать и адаптироваться, а чтобы избегать некоторых истин о себе самом. Причем работает это знание на сохранение строя с помощью чувства вины. Стремление адаптироваться через знание прививает и род беспомощности, блокирующей социальный протест.

В такой ситуации нужно было как-то более решительно определиться: либо верить в возможность объединения профессионалов (и воплощать в своих работах идеи о когнитариате или прекариате), либо поставить на них крест и не делать вечного открытия, что профи — идеальный конформист и опора Системы. Киберпанк не обещал прекратить капиталистический rat race, но вселял надежду на осознание ситуации. По ряду вышеуказанных причин описание ситуации так и не переходило в качественные изменения. Если припомнить метафору с крысами, предложенную Стерлингом, то можно заметить некоторый парадокс: тот, кто не закрывает глаза на свое положение, способен влиять на последствия. Вспомним известные опыты над крысами. Многие из них — источник пессимизма в отношении будущего городов. Например, исследования подтверждающие, что перенаселение разрушает структуру социума и поведенческие нормы (эксперименты Кэлхауна «вселенная 25»). Мегаполис с высокими технологиями или без них будет жестоким, деградирующим «муравейником». Но есть и другие примеры, когда опыты утверждают, что в популяции крыс всегда существует определенный процент особей, ориентированных на исследование, даже если обитаемая среда благополучна, а изучаемая — нет. Эта форма познания отличается от принятия адаптивных знаний навязанного мира. Странно, что сами авторы киберпанка так и не осознали себя в роли подобных крыс. По большому счету их антиутопический диагноз будущему имел бы большую силу и ценность, если бы они разделяли максиму Ницше: «Больной не имеет права на пессимизм». Сегодня симптомы болезни научились купировать, и она перешла в хроническую стадию. Ждем рецидива? Кайроса? Апокалипсиса?

В качестве постскриптума.

Верю ли я, что киберпанк мог что-то изменить? И да, и нет.

Конечно, никакой революции на такой основе не сделать. Отрицая поверхностные конвенции, киберпанк утверждал сущность того общества. Поэтому он и превратился в «протест непонятно кого против непонятно чего».

И все–таки, как мне кажется, окно возможностей существовало.

Думая об этом, я прихожу к мысли, что именно киберпанк мог (по крайней мере, попытаться) сформировать новые требования к среде, к городу будущего. Речь идет о запросе на такую среду, которая по своей структуре создавала возможность появления не ограниченных спецов для Системы, а более полноценных субъектов. То есть своего рода города, которые выполняют роль образовательных и коммуникативных инкубаторов. Оптимистическая sci-fi часто описывает такие «инкубаторы», но там они создаются «сверху» и поддерживаются «высшей идеей» (например, колонизация дальних планет). Меня же не оставляет надежда, что такие сообщества могут формироваться и «снизу», за счет осмысленных требований к технологиям, государству, дизайну и т.д. Это позволило бы воплотить ряд имплицитных надежд киберпанка и стимпанка о совмещении технологии и смысла. Подобные запросы были особенно актуальны в начале формирования пресловутого «потребительского общества», и остается большим вопросом — возможно ли это сегодня?