Donate
о разном

Город как устойчивая форма бреда.

Иван Кудряшов29/02/16 17:188.6K🔥

Когда говорят о городе и о его психологии, всегда возникает впечатление, что реальность городов — это столь упрямые и жесткие факты, что единственное, что остается всем нам — это мириться с этой реальностью. Но как только мы делаем шаг в сторону человека и его опыта жизни в городе, то внезапно оказываемся в мире, где все зыбко и ирреально. Этой стороне города я и посвятил своё эссе.

К концу ХХ века больше половины всех жителей планеты являются горожанами, а каждый пятый землянин проживает в крупной агломерации. Наша жизнь тесно связана с городом. Даже постмодерн, в котором мы ныне существуем — в конечном счете ничто иное, как попытка осмыслить и окультурить те особенности, которые налагает городская среда на наши сознание и поведение. По сути, смягчая или объясняя негативные стороны, присущие опыту урбанистической жизни, постмодерн и оказывается в пост-современности (т.е. он буквально никуда не идет, ни за каким проектом, т.к. «не может», а не «не хочет» — в отношении своих условий он реактивен, а не проективен).

Город, как явление, пытаются осмыслить экологи, культурологи, историки, психологи, социологи. Однако у всех этих наук — всего лишь одна ясная предпосылка для своих исканий: город — это очень крупный населенный пункт, в котором высокая плотность проживания людей. Но что такое город метафизически? Или что он такое для психической реальности каждого отдельного человека?

В этом смысле урбанистика (от которой многие ждут каких-то откровений и чудес) тоже пока слишком сильно ориентируется на наивные предпосылки, вроде того, что город — это «большой завод» или «реализация сложного плана». На деле же специалист по городам — это уникальный гибрид, который должен сочетать в себе инженерно-техническое мышление с философским (только оно способно проблематизировать очевидности).

Те, кто думают, что город — это лишь очень большой населенный пункт, который в силу своих размеров качественно иным образом воздействует на своих жителей, упускают самую суть. Ведь чтобы мыслить «достаточно ли большой, чтобы быть городом», чтобы выделить и осмыслить «качественно иное воздействие города» — мы уже должны определиться как субъект города или не-города, что задает определенные ценности, формы мировосприятия и фундаментальные смыслы. Иными словами, следуя идеям феноменологов, то, как мы мыслим город — уже находится в зависимости от того, являемся ли мы жителем мегаполиса, степной равнины, горной деревушки или морского побережья. Город, как некая почти архетипическая Фигура всегда уже существует: и столичный житель, и провинциал, и селянин соотносят свою жизнь с Городом, с чем-то городским (культурой, жизнью, нравами, ценами и т.п.). Но статус этого существования не ограничивается материальным пониманием, это отнюдь не набор вещей и фактов, и вовсе не четко локализированное географически место.

Иными словами, любая серьезная попытка говорить о реальности города не может состояться без простого допущения о том, что город как раз и производит тех, кто его переживает в опыте и описывает. Это позволяет совсем иначе взглянуть на те психологические особенности, которые обычно выделяют у жителей городов. Обычно, опираясь на работы социальных психологов, у горожан отмечают эмоциональную отстраненность, сенсорную перегруженность и эффекты отчуждения.

Начнем с первого тезиса: чем больше город, тем больше эмоциональная отстраненность (по сравнению с жителями небольших сообществ). Общение горожан имеет тенденцию сводиться к узким рамкам ролевого общения. Это в свою очередь запускает эволюцию норм поведения в сторону обезличенности контактов и невмешательства в чужую жизнь. Обычное объяснение: житель агломерации имеет слишком много контактов, чтобы по-настоящему вовлекаться в них эмоционально, поэтому улыбки и вежливость становятся не столько выражением настоящих чувств, сколько экраном, предупреждающим конфликты. Невмешательство в жизнь других также может рассматриваться и как уважение права на проявление их индивидуальности (даже идущие вразрез с общепринятыми нормами) или права на социальное уединение. Проблема такого взгляда только одна: в качестве эталонной модели человека выступает никем доселе невиданный добрый дикарь, который всё свое время резвится на травке и эмоционально общается с сородичами. Я, конечно, понимаю, что миф об Эдеме или Аркадии неустраним из культуры, и все же руссоизм — не самая адекватная теоретическая основа для понимания городов (учитывая, что Руссо обвинил цивилизацию во всех мыслимых грехах). На мой взгляд, ролевое общение — это попросту изобретение, которое позволяет людям создать нечто вроде защитной прослойки между внутренним миром и требованиями извне. И пока у жителей полиса или локальной общины все мечты, желания, страхи и фантазии о мире — «общего пользования», то такой интерфейс не нужен. А вот когда они начинают отличаться, то обезличенность другого возникает сама собой.

Второе довольно широкое наблюдение свидетельствует, что большие объемы сенсорных стимулов и вербально-текстовой информации приводят к тому, что значительная часть информации в сознании горожан вытесняется на периферию. Многие «не помнят» лица соседей, коллег в большой компании, обслуживающего персонала в учреждениях, а в силу дефицита времени часто вырабатывается бессознательное игнорирование проблем других людей (в т.ч. и близких). Отмечают также ряд особых феноменов: «грусть новых городов», «звуковое опьянение», «транспортная усталость», «феномен очереди», «одиночество в толпе» и искажение чувства пространства. В больших городах опыт человека насыщен конкурентной борьбой и взаимодействием с массами (пробки, очереди и т.д.) — все это приводит к резкой реакции на стресс-факторы. Так, например, горожане испытывают острую необходимость иметь привычный и уютный быт, поэтому хорошо известен феномен «грусти новых городов», суть которого в том, что процент депрессий гораздо выше в домах-новостройках. Другой пример — «звуковое опьянение», при котором человек испытывает чувство тревоги при отсутствии городского шума. Все эти явления сложно отрицать, однако и здесь мне не нравится теоретическая рамка подхода. Возможно, именно так на эти стресс-факторы должно реагировать животное, но человек является им только отчасти. Проблема в том, что человек не только реагирует на безличные объекты среды, но и интерпретирует их. Причем, именно в городе многие элементы среды могут быть интерпретированы как интенциональные (т.е. это не просто объект-для-меня, но и я-для-объекта). Иными словами, городские объекты могут прочитываться как требования ко мне и это существенно усложняет проблему: нечто из среды действует на меня напрямую (на психофизиологию) или благодаря тому, что я так думаю? По этой же причине прочтение тех или иных элементов никогда не будет однозначным, поэтому для кого-то «серые новостройки» — это депрессия и одиночество, а для кого-то долгожданные и ненаглядные «родные ебеня».

Третий момент отражает особенности современного города, в котором обычно совмещены типовая обезличенная архитектура и избыток ярких рекламных сообщений. Оба эти явления порождают эффект отчуждения личности, что в свою очередь вызывает ответную реакцию — стремление утвердить свою индивидуальность. Ценность индивидуального самовыражения в современном мире на фоне отчуждающих городских условий порождает новые явления в культуре — например, стрит-арт, сетевое творчество, постмодернистские акции (хепенинги, перфомансы). По своей форме такие акции рассчитаны на скандал, нечто шокирующее, т.к. только сильное впечатление способно пробить броню эмоциональной отчужденности горожан. Подобная схема может использоваться в качестве объяснения, однако она лишь иллюстрирует происходящие изменения. По большому счету все люди сталкиваются с отчуждением и прежде всего в языке. Конечно, определенные социальные группы имеют больше средств к самовыражению, но с развитием общества — грани стираются. Кроме того, сама идея выражения индивидуальности через протест отнюдь не так широко распространена, как кажется. С тем же примером уличного спрей-арта, лично я думаю, что авторы выбирают такой путь не столько из–за внешних ограничений, сколько из личных предпочтений — любви шататься по городу, нарушать правила и даже просто любви к запаху и работе аэрозольной с краской. И в конечном счете, если отчуждение одинаково объясняет, как пассивную стратегию потребления горожан, так и активные попытки самореализоваться, то может быть оно просто здесь не причем?

На мой взгляд, описывая горожан, мы слишком легко начинаем объяснять их в качестве объектов, претерпевающих изменения. В то время как единственное, что служит незаменимым цементом, создающим и поддерживающим города — это вера людей в них. И это сами люди, связанные именем города и памятью о нем. В самом деле, вам никогда не делалось странно от фразы, постоянно повторяющейся в историографических текстах — «город такой-то был перенесен»? Что заставляет людей восстанавливать на другом месте город, который был уничтожен, затоплен или перестал быть удобным (в климатическом, экономическом, гигиеническом или любом другом отношении)? Именно поэтому я бы предположил, что лишь способность людей бредить и достраивать в своих фантазиях реальность до некой схемы или образа — является единственным неизменным условием Города.

Отнюдь не всё в городе можно считать текстом, но вот загадочным иероглифом — пожалуй.
Отнюдь не всё в городе можно считать текстом, но вот загадочным иероглифом — пожалуй.

Любой город — это вымысел.

Город — подобен корпусу разнородных текстов, что-то вроде подборки тематической литературы. Но не будучи целиком литературой (ведь в жизни города несделанное и неявленное значит не меньше, чем сказанное и написанное), город оказывается плодом фантазий и бреда. В этом нет оценки или эпатажа, скорее оммаж Делёзу, который однажды отметил, что литература генетически связана с бредом. Город, если сравнить его с текстом — это лоскутное полотно, сотканное из предрассудков, амбиций, надежд и нечаянно оброненных слов. Город — это произведение, написанное по следам жизненных историй, названий, цитат и вздохов.

Город (а тем более конкретный город) — это всегда некоторая атмосфера. Но связана она отнюдь не с непосредственным восприятием, а скорее со специфической реконструкцией опыта (по памяти). Здесь также центральное место занимает фантазия (как сказал бы Кант — продуктивная способность воображения), которая и придает Форму — цельность и осмысленность. Фактически, придать форму своему опыту, полученному от города — это и значит создать у самую «атмосферность», которая уже не фиксирует разрозненные события, запечатленные в памяти, а обрамляет их. И затем этот образ стимулирует акцентуированное восприятие, что приводит либо к его укреплению, либо к резкому разрушению в виду явного несоответствия.

Город — это не план и не схема, это определенные места («мои места»), отмеченные моим желанием и интересом, а также порой и необходимостью (например, больница или паспортный стол). Жилой массив с инфраструктурой возникает только усилием ума, а существование протекает среди конкретных мест: дом друга, мое кафе, парк, в котором я подрался, детский сад племянника и т.д., все остальное — серый фон, чистая потенция. Пространство города — это топология внутреннего мира человека, спроецированная на определенные реалии: дома, улицы, кусты, вывески… топология, которую нельзя ни выразить, ни прекратить пытаться выразить.

Пространство города — это еще и пространство, перегруженное человеческими желаниями и фантазиями, которые давно существуют по своим правилам, практически никак не сообразуясь с некоторыми реалиями. Да и разве не они сами задают эти реалии? Как возникают культовые тусовки, места поклонения или точки свиданий, разве, не исходя из множества желаний? И чтобы была заметна особенность городской жизни, давайте сделаем банальное наблюдение: в городе мы все время вынуждены слышать других людей (на улице, в транспорте, через стены в квартире) — их скандалы, признания, требования, желания, восклицания, смех, слезы. В отличие от сельской жизни, где речь о других строго оформлена в виде сплетни (и четко локализована: завалинка, место пригона коров, колодец), в городе мы просто вынуждены все это воспринимать сплошным фоном, даже если сознательно уже и не фиксируем. Другое существенное отличие: деревенская сплетня судачит о Соседе, т.е. «близком» в каком-то смысле, город же сталкивает нас преимущественно с «чужими», навязывает нам чье-то соседство (со всей шумихой, бытовухой, физиологией даже). Т.к. горожане вокруг — это люди вообще, поток чего-то человеческого (слишком человеческого), в котором просто нет возможности установить какой-либо вид прочной связи — вроде проекции, рационализации или даже переноса. Всё, что мы успеваем — вытеснять.

Города существуют издревле, и многие из них воплощали не просто скопление людей, но особую часть мира. Древний город, обнесенный валом и стеной, со своей культурой и даже государственностью, был живым воплощением определенных идей, ценностей, мечтаний. Город — это фантазм Мира, некоей ясной целостности, определенности и ее окружения («здесь-там»). Неспроста одним из четырех центральных сюжетов мировой литературы по Борхесу является «Падение Города как Конец Мира». Можно предположить, что возникновение литературы из уже сформировавшейся письменности напрямую связано с моментом цивилизационного перехода к цивилизации как росту и развитию городов. Появление города — нового более насыщенного фантазиями пространства — и спровоцировало возникновение литературы. И кто знает, что первично: скопление людей или скопление их историй? Разумеется, что сюжет о гибели города можно рассматривать как зачаточный элемент осознания литературой своих истоков. Ведь не будь города — не было бы и литературы, а значит, и всего мира, данного в ней. Поэтому мир может существовать только в особом регионе мира — в городе, где пытаются описать и подсчитать и то, что внутри, и то, что снаружи.

Поэтому город — это еще и мечта о Порядке в Хаосе, но мечта неосуществимая, точнее, осуществимая лишь в воображении. Город существует в порядке вымысла изначально и реальностью стать не может, как не может таковой стать идеал или абстракция. Однако именно это и придает ему не только устойчивости, но и действительности. Ведь вопрос о реальности — это вопрос о том, что по-настоящему определяет действия в мире. А по этому случаю Василий Розанов еще 100 лет назад заметил, что «Жизнь — раба мечты. В истории истинно реальны только мечты».

Город — также мечта о комфорте, но одновременно об универсальности («чтобы все было под рукой»). Если деревенский житель может мыслить различные функции отдельно, в разных местах (больница в соседнем селе, рынок — в другом районе или в городе), то для горожанина — это ужасное немыслимое противоречие. Все необходимое должно быть в рамках одного города, и интерес к другому городу может возникнуть лишь через осмысление другой атмосферы того города, иного качества жизни (более шикарные клубы, лучшие больницы, экзотика).

Можем ли мы представить себе будущее развитие человечества без фигуры Города? По крайней мере пока — даже не пытаемся.
Можем ли мы представить себе будущее развитие человечества без фигуры Города? По крайней мере пока — даже не пытаемся.

В то же время нужно понимать, что город — не чистой воды идеальное; без материальных представителей не бывает ни бреда, ни фантазии, ни самой куцей правдоподобной истории. И каждый новый город — прежде всего не атмосфера, не жители, не история, а скорее — случайная деталь, врезавшаяся в восприятие. Эта деталь и есть собственно представитель фантазма в реальном — некий фетиш. Отсюда можно вывести радикальное следствие: не воспринятых, не задетых желанием городов для меня не существует. Города существуют не потому что в них кто-то живет, но потому что в них верят. И пока есть люди, которые, положим, мечтают умереть в Париже, он будет вечен — даже если вся Европа рухнет в тартарары.

И если задуматься, все наше существование в качестве горожан сопряжено с воображаемым опытом, а не реальным материальным присутствием. Мы даже не замечаем пресловутых техники и социума, но мы всегда захвачены каким-то воображаемым отношением. К примеру, городской транспорт — для всякого жителя это не опыт перемещения в техническом средстве из безотносительных пункта А в пункт В. Напротив, это всегда отношения любви, вины, желания признания, отвращения, одиночества — с кондуктором, водителем, незнакомцем, толпой, самим собой. В городе всякий житель с шизофреническим изяществом сочетает в себе (в различных пропорциях) одиночество (вплоть до социального аутизма или даже солипсизма) и сопричастность (вплоть до ура-патриотических деклараций о единении с родным городом и его жителями).

Отнюдь не новость, что Город — это одиночество, ибо желание — всегда одиночество (лишь ты и твоя нехватка — одиночество вдвоем), а фантазия — сугубо индивидуальный сценарий. Но это хроническое для города одиночество вполне выносимо пока существует другой фантазм (или скорее социальный миф, инициирующий чей-то бред) — образ шумной, бурной и насыщенной городской жизни. Вера в свою сопричастность жизни города находит воплощение, как в маниакальном деловом активизме, так и в разгульной ночной жизни. И она необходима, т.к. позволяет выносить собственное существование, ощущать его естественным и должным. Но когда возникают паузы — эти жуткие паузы в жизни — каждый горожанин готов тут же впасть в депрессию, уехать в дали дальние, напиться или кинуться в очередное бездумное увеселение.

В виду этого Город представляется как место «между-мирия»: ни жить, ни умереть. Парадоксально, но средоточие огромного числа людей — это место как будто бы не предназначенное для смерти. А некоторые города — и для жизни. И в общем горожане как никто вытесняют оба этих факта. Не только кладбища выносятся на окраину и за нее, но также и мечты о лучшей (настоящей) жизни нередко имеют форму домика в одноэтажном пригороде, на природе, где-то подальше от Города (а также какая-нибудь экзотика — бананово-лимонные Сингапуры и вилла в Ницце).

Поэтому Город — выдумка, но отнюдь не безобидная. Ведь по большому счету, люди — это пища для городов. Город — это одна большая черная дыра, продуцирующая и поглощающая желания, испивающая жизнь людей. В этой системе людям порой не хватает как собственных усилий (для создания своей формы), так и чего-то материального, основательного. В первом случае существование оказывается распылено между сотней рекламных мелочей, что по попросту не оставляет энергии для осмысленности и собранности. Оказываясь во власти предписанных желаний, человек способен лишь время от времени восстанавливать свою связь с миром за счет бредовых конструкций. Во втором случае избыток искусственности рано или поздно приводит к попыткам компенсировать свою оторванность от непосредственности жизни. Кто-то формирует привязанности к многочисленным вещам и фетишам, а кто-то выдумывает способы выбить из себя или других какой-то минимум реального (как, например, каттеры — люди, режущие себя, чтобы ощутить себя живыми).

Как бы то ни было, я все–таки далёк от драматизации. Задаваться вопросом о том, почему собственно так вышло, что мы как субъекты по большей части сформированы городом, это то же самое, что вопрошать на тему — почему именно углерод лег в основу органической жизни. Это лишь условия, сделавшие возможным то, что мы способны быть теми, кто мы есть. И это можно назвать счастьем, которое, как говорит Лакан, состоит в том, что своим бытием субъект никому не обязан. И в этой свободе каждый может фантазировать как о том, что все, что ни есть в его жизни ему благоприятствует, так и о том, что он изгнан из рая. В этой перспективе человеческое существование хрупко, именно поэтому приходится видеть в городе то антропоморфного компаньона, то чудовищного Большого Другого, то безучастного свидетеля. Однако мне не понять ради какого пасторального идеала можно было бы отказаться от этой хрупкости. Возможно, я просто слишком урбанистический человек, потерявший связь с природой (хотя тяга к природе горожан — это и есть то, что выдает в них отсутствие такой связи).

И все же, в конечном итоге, разве современная модель человека — этого автономного индивида с желаниями, которые собственно задают меру его индивидуальности — не выдумка Города?

Alexandra Nesterkina
Нина М.
Dmitry Posidelov
+20
1
Share

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About