Сегодня все предпочитают учебники и краткие гайды. На книгу нет ни времени, ни сил. Да и зачем она, если есть лапидарное изложение того, кто в ней разобрался? В основе такого взгляда как ни странно лежит Просвещение, которое мечтало о продвинутом гражданине, самостоятельно читающем философские и научные трактаты. В чем же промахнулись просветители?

Немецкий просветитель XVIII века Георг Кристоф Лихтенберг писал: «Больше, чем золотом, мир изменен свинцом, притом свинцом не из дула ружья, а свинцом из наборной кассы». Эта фраза воплощает веру в силу печатного слова, веру, из которой по большому счету и происходит современное образование. Впрочем, Лихтенберг остроумно умалчивает о том, насколько положительными были и будут эти изменения, чего не скажешь о великом количестве других мыслителей Просвещения. Они полны уверенности в прогрессе и ожиданий будущих свершений человечества. В этой экзальтации прошлое раскрасили столь мрачными красками, что большинство до сих пор верят в беспросветность и абсолютную ущербность Средних веков. Но почему-то даже на этом фоне достижения новой эпохи многим показались скромными и даже спорными: вместо благоденствующего общества свободных умов Европа получила определенный технологический прогресс (за что изрядно заплатила войнами, колониализмом, нищетой и социальной нестабильностью).

Печатное слово с тех пор в немалой степени послужило не только образованию, но и оболваниванию людей. Сами просветители не заметили или предпочли не заметить, как вместо просвещенного читателя (того самого о котором вопрошал Некрасов: «Когда мужик не Блюхера, / И не милорда глупого — / Белинского и Гоголя / С базара понесет?») в середине XIX века возникло аморфное, но при этом весьма влиятельное образование — публика. Публика стала выражением усредненного мнения, которое, как оказалось, очень сложно критиковать (ибо безлико). И которое в то же время легко оказывает давление на авторов (будь то пресса, беллетристика или серьезное чтение). Одним из первых суть этого явления почувствовал Сёрен Кьеркегор. Поясняя смысл своих множественных псевдонимов, он пишет:

«Все средства сообщения истины стали абстрактными. Публика стала «первой инстанцией», газеты называют себя «редакторский корабль», профессор называет себя «размышление», священник — «точка зрения», никто не говорит «я». Но так как первое условие для всех средств сообщения истины — несомненно личность, то основание истины, возможно, не может дано посредством чревовещания; следовательно — самое главное — снова вспомнить о личности… моей задачей стало создать личностей как авторов, а затем позволить им шагнуть в действительность моей жизни, чтобы приручить людей… слушать эту речь в первом лице… вытащить людей из всех нечеловеческих абстракций — это моя задача».

Борьба этого гениального одиночки окончилась ничем, и нам сегодня уже сложно ухватить эту трансформацию. Мы привыкли к тому, что среди текстов доминируют те, которые хотят читать, а отнюдь не те, о которых можно было сказать «читать следует». Сама подобная постановка вопроса вызывает непонимание и даже бурю негодования (мол, кто и с чего будет нам указывать, что следует читать?!), хотя речь идет скорее о тех текстах, которые с личной точки зрения могли бы быть признаны в особом качестве (например, в способности действительно изменить или научить этого человека). И даже если отбросить развлекательные тексты, а также всё то, что популярно лишь благодаря рекламе, то мы увидим, что и в сфере серьезных и обучающих текстов сохраняется любопытная неоднозначность. В этой области доминирует запрос на тексты не столько простые, сколько (кем-то) упрощенные, адаптированные и гомогенизированные, доведенные до одноуровневой схемы подачи. Тексты подобные детскому овощному пюре. Несложно догадаться, что популярность этого запроса — и есть отражение того самого усредненного мнения публики (которому спешат потрафить и рынок, и склонный к самоцензуре автор).

Об этой вещи стоит задуматься. Начиная с эпохи Просвещения и проектов Модерна о всеобщем начальном/среднем образовании, интуиция и здравый смысл убеждают нас в действенности следующей схемы. Непросвещенный человек не может сразу начать читать ученых и мыслителей «как они есть», поэтому над безграмотностью и суеверием нужно создать промежуточную ступень — вспомогательный уровень популяризаций, иллюстрированных моралите, учебников и катехизисов. Согласно этой схеме человек, освоивший средний уровень, (при правильном социальном устройстве и грамотной работе с его мотивацией) САМ захочет пойти дальше, т.е. глотать тома Платона и научные статьи, возможно даже в оригинале. Далее для удобства сей средний уровень я буду называть уровнем учебника, а следующий, более высокий — уровнем книги. Это разделение не стоит воспринимать как инвективу против учебников как таковых. В конце концов учебник — это тоже книга, более того, хороший учебник порой требует больших усилий, чем написание хорошей книги. Что, впрочем, не снимает проблемы плохих учебников, которых по моему личному мнению большинство.

Западная цивилизация так долго верила в этот просвещенческий миф, что любые критические замечания зубоскалов (вроде Ницше) равно как и любые попытки реалистически описать происходящее «просвещение масс» обычно отвергались с порога. Или лучше сказать, вытеснялись. Кстати, стоит отметить, что Просвещение по большей части не захотело приглядеться и к газете (которая с трудом вписывается в вышеупомянутую схему, а если и вписывается то, как средство распространения новых форм безграмотности и суеверия). Однако сегодня нам, тренированным в скепсисе и разочаровании, уже не сложно увидеть, что все предыдущие 300 лет культура лишь удлиняла и расширяла вспомогательную ступень, превращая следующий шаг в непонятное событие, свойственное одиночкам. Знаком современности, как я уже и отметил, становится перемещение значительной степени науки и культуры на уровень текстов а-ля «Гегель за 90 минут» и «7 полезных продуктов, помогающих от ожирения, депрессии и умственной деградации». Иными словами, концентрированная книжная мысль окончательно ушла в маргиналии, уступив место мысли разбавленной, характерной для науч-попа и учебника.

Впрочем, стоит более подробно объяснить, в чем я вижу разницу между материалом «уровня книги» и «уровня учебника», ведь оно простой метафорой разбавления/концентрации не схватывается. Причем, я буду говорить о сфере мысли и знания, поэтому под книгой по большей части разумею философский или качественный исследовательский/литературный текст, а под учебником — любые тексты, прямо ориентированные на обучение (учебники, пособия, гайды и инструкции по изменению себя).

Отличий между уровнями не мало, я выделю несколько. Книга — это поиск языковой формы, адекватной предмету речи; учебник — в лучшем случае гармоничен с ухом читателя, а часто просто пользуется словом как придётся, без лишней рефлексии. К тому же позиции авторов в отношении читателя принципиально не схожи: в первом случае — равенство, во втором — авторитет знания и воображаемый усредненный образ ученика (обычно ожидания занижены, а значит, и читатель учебника в мысли автора несколько туповат).

Первая позиция ориентирована убеждением, но именно поэтому оставляет пространство и для радикального несогласия с автором. Вторая позиция не позволяет различить принятие/непринятие и усвоение/неусвоение материала, собственно поэтому наибольшую степень неадекватности содержат учебники по социальным и гуманитарным дисциплинам (точные науки редко дают повод к вопросам о личном принятии). В этом свете неудивительно, что многие остаются на уровне учебника, ведь он по большей степени формирует потребителя культуры и знаний, а не их производителя. Также смыслы и значения в учебнике представлены в разъятой форме, часто реструктурированы с позиции лучшего усвоения (что часто прямо противоположно задаче точного понимания целого). Меж тем едва ли не основная часть смыслов книги — это то, что возникает на стыках, в своего рода адгезии (склеивании) элементов. И весомую часть этой работы по склеиванию производят такие составляющие текста как ритм, стиль, пафос, ассоциации, предпосылки и предрассудки (как автора, так и читателя).

Собственно, именно здесь мы и можем детально рассмотреть ошибку Просвещения, которая привела к возникновению и укоренению мифа о «среднем уровне». Истоком искажения стали переоценка значения текста (письменного слова) и недоверие авторитетам (по большей части прежним, т.е. конкурентам мыслителей Просвещения). Последнее понять не сложно: если человек неграмотен или не имеет доступа к книге, выбор его не велик — либо верить сказанному другим, либо нет. И этого действительно может быть недостаточно не только для формирования критического мышления, но и даже для выработки своего мнения. В людях, которые обучали словом, а значит, убеждали верить им на слово, Просвещение видело тормоз для взросления человечества. По этой причине, а также на фоне бума книгопечатания (которое тесно связывали с другим мифом — мифом о прогрессе) просветители сделали ставку на текст, но текст, который сам себя разъясняет, а в идеале и не нуждается в стороннем толкователе. Таким текстом сперва представлялся компендиум реальных знаний («Энциклопедия»), а затем — на фоне дифференциации знания — разнообразная научная и моральная «вульгата» (переложение научных и философских трактатов упрощенным языком и схемами). Механицизм в мышлении того времени также сослужил дурную службу, убедив в том, что процесс просвещения народов можно запустить автоматически — через распространение удобочитаемых текстов.

Проблема тут в том, что распространение идей и образования для большинства невозможно без живой коммуникации, без присутствия того, кто говорит. И надо признать, у этого проекта всегда были неразрешимые затруднения с переходом к реальному диалогу: вместо идеальной ситуации обмена логическими аргументами приходилось сталкиваться с играми власти, интересов, влияний, эмоций. Запирательство и предвзятость самих распространителей света знаний в итоге вылились в довольно специфические формы. Именно поэтому Питер Слотердайк в своей работе о проекте Просвещения «Критика цинического разума» определил схемы критики идеологии как "продолжение неудавшегося диалога другими средствами".

Никто не спорит с тем, что дело Гуттенберга и Фёдорова радикально поменяло культурный фон. И все же на мой взгляд распространение книгопечатания отнюдь не напрямую вело к улучшению нравов и законов западного общества. Ведь текст (хоть книга, хоть учебник) — это отличный повод для общения, пусть даже не прямого (через переписку, через других). Я уж не говорю про то, что рассадниками любых идей (как прогрессивных, так и реакционных) оставались университеты и кружки/общества. Иными словами, настоящий переход к более высоким уровням понимания гораздо чаще обусловлен непосредственной коммуникацией, а текст, передающий знание, лишь формирует условия для качественного и содержательного общения. Именно поэтому переход от безграмотности, полной неосведомленности и суеверий к серьезному чтению возможен и без переходного уровня (учебников) — если есть речь, помогающая сделать этот переход. И это не обязательно ментор, но может быть соучастник в поисках истины или антагонист во взглядах. Стоит также заметить, что книга гораздо лучше передает эффекты речи и она ближе устройству сознания, чем учебник — вещь крайне искусственная. Не только смыслы отдельно и в слиянии, но и не-смысловые элементы книги как будто бы лучше дают понять Кто говорит, а это, как мне кажется, еще один элемент, подталкивающий к личным актам познания. По учебнику же можно сказать, что его автор — не в теме или упрощает, но о нем самом почти ничего нельзя понять, в то время как автор книги часто как на ладони, в т.ч. читатель как-то для себя понимает — глуп он или умен, дерзок или скромен, весел или уныл и т.д., и т.п.

Почему это так происходит я вряд ли отвечу однозначно. В качестве первого рационального объяснения приходит на ум тот факт, что тексты — очень позднее изобретение, особенно для нашей биологии. Возможно, что мозг человека лучше заточен под обучение в совместном опыте с другими (и с участием невербалики). Те же немногие, кто действительно прорывался к пониманию только через тексты (причем есть среди них как те, кто сразу начинал читать «уровень книги» и те, кто перешел «от учебника»), видимо провозвестники будущей адаптации человека к текстам. Существуют и другие объяснения, в т.ч. довольно необычные (например, «эффект сотой обезьяны», который в одних случаях кажется мистификацией, но в других — заставляет задуматься о скрытых механизмах понимания). На мой взгляд причина такой отзывчивости к речи других состоит в том, что мы — существа социальные и возникающие в языке (а язык по определению есть язык других). Человеческая психика довольно инертна: без дополнительных стимулов мы предпочитаем экономить мышление и снижать степень концентрации. Таким стимулом может стать реальное присутствие другого, его речь и внутренние причины внимать этой речи. По сути без идентификации или переноса на говорящего очень трудно воспринимать что-либо как «важное» и «достойное интереса».

Как бы то ни было, сегодня «уровень учебника» не просто расширяется, но победно шествует во многих сферах, явно и неявно вытесняя «уровень книги». Этому способствует система образования, все более заточенная на четкий набор информации: поскольку информации все больше, то на усвоение всех учебников уходит все больше времени — того самого времени, которое могло быть потрачено на развитие мышления. Плюс к этому современность делает нас чрезвычайно озабоченными временем и успехом, а потому всяческие руководства заменяют нам трактаты (и знать о том, что они не сопоставимы, нам не досуг). Облегчение доступа к информации (через Сеть) — еще один фактор, создающий для большинства канал наименьшего сопротивления (ведь понимать и помнить — трудно). Подобная ситуация, особенно на некоторых конкретных примерах, дает немало поводов для пессимизма. Порой кажется, что некоторые сферы знания просто ходят по кругу, даже не пытаясь по-настоящему понять предшественников (чтобы их превзойти). Ну и, конечно же, в сфере, в которой ты более-менее ориентируешься, запрос на «уровень учебника» однозначно воспринимается как профанация знания. С философией в этом смысле все обстоит довольно трагикомично, особенно когда конкретного философа или направление критикуют/хвалят за то, что обнаружили в скверном пересказе, а не в авторской работе.

Здесь, пожалуй, стоит привести один пример. Яркий пример опоры на философию из учебника можно видеть у Антонио Дамасио. Серьезный нейроученый и мыслитель (пытающийся понять не только роль эмоций в мышлении, но и решить ключевой вопрос психофизики о структуре сознания) вдруг выстраивает целую работу на борьбе с Декартом, обвиняя того в ошибке. Дескать, Декарт исключил эмоции из рацио, а затем эта проблема сотни лет мешала изучить мозг и мышление. Да, именно Декарт пришел в каждый класс и в каждую лабораторию и заставил школяров и исследователей верить ему. По-видимому, других причин придерживаться разделения души и тела на протяжении нескольких эпох не существовало. Исследования Дамасио действительно ценны, но скандальные рассуждения годятся лишь для продвижения его книги как товара. И главная проблема в том, что «Декарт для битья» существует только на уровне учебников и школярских пересказов. Реальный Декарт (как автор философских трудов) в интеллектуальной стычке вполне возможно, сломал бы Дамасио через колено, с ходу уличив его в целом ряде непониманий и подмен.

Кстати, именно для «уровня учебника» наиболее характерны когнитивные искажения и весь список ошибок аргументации (особенно часто «подмена тезиса»). Для сравнения: более низкому уровню грамотности характерны не столько ошибки в умопостроениях, сколько конкретные заблуждения (стереотипы, суеверия, предрассудки) и прямой обман (ложь или манипуляция, основанные на очевидной заинтересованности). Если на этом уровне и происходят попытки аргументации, что они почти всегда вязнут в потере тезиса или аргументах ad hominem (аргумент к человеку — его личности, обстоятельствам или поведению).

Конечно, взгляд, предложенный в этом эссе, вряд ли мог избежать определенной доли драматизма. Я мог бы говорить в современном духе всего лишь о несопоставимости мерок этих двух уровней (или даже не называть это «уровнями»). Ведь учебник стремится к информированию и достигает этой цели, в то время как книга обращается к самой причине текста/речи (для классической метафизики это Истина) и отнюдь не редко терпит в этом фиаско. Мог бы, но не захотел. Просто потому что привык ставить методологию и критическое мышление выше частных сведений. А в выработке этого учебник не столь эффективен, как плодотворное чтение оригинальных работ мыслителей и исследователей. Кроме упований на личные усилия, в таком ракурсе ничего не остается. Учебник уже победил, и гомогенизация информации (через форму и подачу) — все–таки облегчает жизнь. Теперь вопрос лишь в том, каким путем пойдет дальше эволюция текстов и смыслов? И не уверен, что это вообще зависит от нас. Однако у читающего субъекта в отличие от обучаемого есть не призрачный шанс самому избрать ту или иную ветвь на эволюционном древе культуры. По крайней мере, мне все еще кажется, что книги справляются с поддержкой веры в это.