Ирина Тарханова о трех письмах Ирины Потаповой

Художник Владимир Стерлигов, ученик Казимира Малевича, вернулся в Ленинград в 1939 году из Карлага, одного из самых страшных сталинских лагерей, с отметкой "—6" в паспорте. Это означало запрет на легальное проживание в шести главных городах СССР.

Его единственным имуществом было пальто, которое подарили друзья. Друзья же давали тайный приют, окружали теплом и заботой, находили работу. Нелегально. Риск нового ареста оставался.

В Ленинграде Стерлигов встретил Ирину Потапову, красавицу, потомственную аристократку. Их роман оказался кратким. Возможности соединить судьбы не было. Последние надежды унесли война и блокада. Сохранилось 26 писем, что легли в основу сборника.

Их роман длился недолго, чуть больше двух лет. В 1939 Стерлигов вернулся из Карлага, летом 1941-го уже был на Карельском фронте, а весной 1942 года уехал из блокадного Ленинграда в Алма-Ату. Роман был обречен заранее. Но Стерлигов не знал об этом.

Ирина Алексеевна Потапова и ее мать, Елизавета Никодимовна, хранили святыни разоренного Леушинского подворья. Чем это угрожало двум горячо верующим женщинам, догадаться несложно. Поэтому возлюбленная не могла уехать из осажденного города ни при каких обстоятельствах. И конечно же, она не могла открыть тайну даже такому близкому человеку как Стерлигов. Прежде всего, чтобы не подвергать его опасности.

В начале войны художник еще продолжал писать свои страстные письма с фронта «внученьке», бесконечно уверенный во взаимных чувствах и надеждах: «Мышенька, нежнуха, родненькая, а я все еще живу только Вами, и так будет у меня до конца». Подписывается, как часто прежде, «дедушкой». Он, как и многие тогда, не понимал, что происходит в осажденном городе — про бомбежки, голод, смерти, про оставшиеся проклятием аресты. И даже упрекает робко в невнимании: «Рыскал в посылке, думал — записочка, два слова! Ничего! А вложить было бы можно».

К сожалению, записки и письма, которые могли быть в редких посылках и передачах на фронт, не уцелели. Но сохранились три письма Ирины Алексеевны из Ленинграда в Алма-Ату*. К тому моменту Стерлигов уже негодовал, был в ярости и плохо скрывал это в письмах. Интонация вдохновенного безумца сменилась отстраненным тоном человека поверженного обстоятельствами, обескураженного всем, что случилось, но гордого: «Еще раз говорю, что у меня была одна цель — Вы».

Письма Ирины Алексеевны полны сдержанной нежности. Весной 1943 г. она написала ему: «Сознаюсь, что мне было очень приятно получить от дедушки несколько слов. Они открыли книгу моей жизни, и я живо пробежала по страничкам наших встреч. Сейчас как раз два года тому назад мы встречали с Вами весну длинными прогулками. А как было весело!» Ирина Алексеевна безусловно не обладала литературным даром, но речь ее последних писем к Стерлигову, искренняя, простодушная и деликатная — стоит окончания многих любовных романов: «Я уверена, что все наносное, неприятное расставание рассосется как папиросный дым при первой же встрече. Шлю Вам тысячи хороших, бодрых мыслей и светлых надежд. Все будет чудно!!! Жизнь прекрасна! Мыша (если такая еще для Вас существует)».

Чего стоило ей подписаться именно так, ведь он в последнем письме написал жестко: «Вот и все как будто. Писать будете? А? Переломатая? Очень нужно было бы для Вас приготовить кое-какую кашу, знаете какую? Которой иногда детей кормят, когда они не слушаются». И в конце строго подписался: В.Стерлигов.

Все это с такой же страстью, как в том же письме: «Вы говорите, что не хотите забывать меня. Кого же это не обрадует. И я, не только не хочу, а просто не забываю, не собираюсь, да если бы и захотел, то ничего бы и не вышло».

Летом 1943-го года Ирина Алексеевна пишет письмо, в котором явно надеется, что удастся продлить, если не любовь, то дружбу, и изо всех старается удержать Стерлигова теплыми участливыми словами, все еще доверительными, из прошлой жизни и отношений: «Дедушка, милый! Рада Вашей прозе и еще больше, что живете в творчестве. Значит все чудно. Искренне радуюсь. Но как хорошо Вы меня поняли, вот уж действительно, вся перемолотая, и теперь, как никогда, сказывается это в жизни. Очень бы хотелось, хоть пока невозможно слышать, то почитать дедушкины стихи, из старых я много еще помню и часто воскрешаю. <…> У меня сильное желание уехать, но оставить мамочку не в силах, а она неумолима. Мы, ленинградцы, каждый день чувствуем, что мы герои и живем на фронте. Пока еще живы и мечтаем, и надеемся, и улыбаемся жизни, которая все–таки так прекрасна!» Но уже в конце письма: «Перемолотая мышка. Желаю много веселого, хорошего и чаще вспоминать Ленинград».

Свои довоенные стихи Стерлигов писал ладушке, Мышке, фонарику. И тетрадка эта со стихами до поры хранилась у Ирины Алексеевны. Но поэт, разочарованный и смятенный, в одночасье попросил вернуть рукопись. Боль. Ирина Алексеевна в своем последнем из сохранившихся писем горько вспоминает об этом: «Очень рада, что много рисуете, но сожалею очень, что мало внимания уделяете слову. Я до сих пор вспоминаю некоторые Ваши вещи. Жалко, что Вы от меня все отобрали». Там же, в последнем письме от 7 апреля 1944 года, уже нет и тени надежды на возвращение былого. В нем подробности быта и формальные условности письма другу, новости о близких, приветы и благодарности за поздравления. Только в конце все же подписано кратко: «Мышка». Нить рвется.

* Цитируются по публикации Е.С. Спицыной: Experiment / Эксперимент.

A Journal of Russian Culture. Los Angeles, 2010. Vol. 16. P 2. С. 283 —284

22-26.08.17 пять книг, объединенных русской темой, будут представлены на вечерах издательства «Барбарис» в галерее «Роза Азора». Среди них — «Белый гром зимы» Владимира Стерлигова, совместное издание с Государственным институтом искусствознания.