I. Концепт Труда.

Для достижения радикальной критики политэкономии, недостаточно сорвать маску с того, что прячется за концептом потребления: антропологии потребностей и потребительной стоимости. Мы должны также обличить все, что скрывается за концептами производства, способа производства, производственных сил, отношений производства, и т.д. Все фундаментальные понятия марксистского анализа должны быть поставлены под вопрос, начиная с его собственных требований к радикальной критике и выходу за пределы [dépassement] политэкономиии. В чем состоит аксиоматика производственных сил или диалектического генезиса способов производства, из которой проистекает любая революционная теория? В чем состоит аксиоматика родового богатства человека, который проявляется как рабочая сила, а также двигателя история, и самой истории, которая является только “производством людьми их материальной жизни?” “Первый исторический акт таким образом — это произведение средств для удовлетворения этих нужд, производство самой материальной жизни. И это, на самом деле, исторический акт, фундаментальное условие для всей истории, которая сегодня ровно как и тысячу лет назад должна ежедневно и ежечасно быть исполнена только ради того, чтобы продолжить человеческую жизни.”[1]

Высвобождение производственных сил путают с освобождением человека. Это формула революции или самой политэкономии? Почти что никто не подвергал сомнению настолько не опровергаемое свидетельство, и меньше всего Маркс, для которого все люди “начинают различать между собой и животными не когда они начинают думать, а когда они начинают производить собственные средства к существованию.”[2] (Почему призванием человека должны быть проведение различий между собой и животным? Гуманизм — это idée fixe, которая также приходит с политэкономией, но мы закроем на это глаза до подходящего момента.) Но является ли существование человека целью, для достижения которой он должен подбирать средства? Эти маленькие невинные фразы суть уже теоретические заключения: отличие цели от средств уже конституирует самый примитивный и наивный постулат человеческой расы. У человека есть потребности. У него есть потребности? Он поклялся их удовлетворять? Он рабочая сила (с помощью которой он отделяет себя как средства от себя самого в качестве свой собственной цели)? Эти изумительные метафоры системы, что доминирует над нами, суть басни политэкономии, пересказанные поколениями революционеров, зараженных даже в их политическом радикализме концептуальным вирусом (курсив мой — М.О.) этой же самой политической экономии.

Критика Потребительной Стоимости и Рабочей Силы

Вот где заключается отличающая марксистский анализ сила, а также и его недостаток: в разнице между меновой стоимостью и потребительной стоимостью. Предпосылка потребительной стоимости — гипотеза о конкретной ценности по ту сторону абстракции меновой стоимости, человеческом назначении товара в момент его прямого утилитарного отношения к субъекту. И эта ценность, как мы видели[3] — всего лишь эффект системы меновой стоимости, концепта произведенного и разработанного ей же. Далеко от обозначения области за пределами политэкономии, потребительная стоимость — это только горизонт меновой стоимости. В свою очередь, радикальный вопрос о концепте потребления формально стоит на уровне нужд и продуктов. Но вот где эта критика достигает своего полного размаха: в протяжении к другому товару, который является рабочей силой. Именно концепт производств всегда подводит радикальную критику.

Не стоит забывать, что согласно самому Марксу революционная оригинальность его теории заключается в освобождения концепта рабочей силы от статуса диковинного товара, включение которого в цикл производства в качестве потребительной стоимости несет в себе элемент X, дифференциальную экстра-ценность, которая генерирует прибавочную стоимость и весь процесс капитала (буржуазная экономика тем временем будет думать о “труде” как об одном из факторов производства среди других в экономическом процессе.)

У концепта рабочей силы Маркса сложная история. При помощи концепта труда Адам Смит атаковал физиократов и сторонников теории обмена. В свою очередь Маркс деконструировал труд во двойной концепт рабочей силы/товара, состоящей из абстрактного социального труда (меновой стоимости) и конкретного труда (потребительная стоимость). Он наставил на том, чтобы оба аспекта сохраняли всю свою мощь. Одна лишь их артикуляция могла бы позволить объективно дешифровать процесс капиталистического труда. А.А. Вагнеру, который упрекал его в принижении потребительной стоимости, Маркс ответил: “… vir obscurus упускает из виду тот факт, что даже в анализе товара я не останавливаюсь на двойственной манере, в котором он представлен, но моментально сообщаю, что в этой двойственности существования товара отражается двоякий характер труда, чьим продуктом он является: полезный труд, т.е. конкретные способы осуществления усилий, которые создают потребительные стоимости, и абстрактный труд, труд как затрата рабочей силы, независящей от какой-либо “полезной” его затраты … что в развитии формы/ стоимости товара, а в последней инстанции её формы/денежного выражения и следовательно денег, стоимость товара выражается потребительной стоимостью, т.е. в естественной форме другого товара; и в конце концов, что прибавочная стоимость вычитается из “специфической” потребительной стоимости рабочей силы, принадлежащей исключительно к последней, и т.д., и т.д.; и что поэтому для меня потребительная стоимость играет куда более важную важную роль, чем она прежде играла в экономике, и тем не менее, что её рассматривают только, когда она проистекает из анализа данных экономических констелляций, не ходя вокруг да около понятий или слов “потребительная стоимость” и “стоимость” (курсив автора — Ж.Б.).[4]

В этом пассаже ясно то, что потребительная стоимость труда, теряя свою “естественность,” приобретает соответствующую более значимую “специфическую” стоимость более конкретно в структурном функционировании меновой стоимости. Следует также, что в поддержании своего рода диалектического эквилибриума между конкретным, количественным трудом и абстрактным, качественным трудом Маркс дает логический приоритет меновой стоимости (данной экономической формации). Но таким образом он сохраняет что-то из кажущегося движения политэкономии: конкретную позитивность потребительной стоимости, своего рода конкретный антецедент в рамках структуры политэкономии. Он не радикализирует схему до точки реверсирования этой видимости и раскрытия потребительной стоимости как произведенной в игре меновой стоимости. Мы показали это относительно продуктов потребления; то же самое применительно и по отношению к рабочей силе. Определение продуктов как полезных и как отвечающих потребностям — это самое совершенное и самое интернализированное выражение абстрактного экономического обмена; это её субъективное смыкание [clôture subjective]. Определение рабочей силы как источника “конкретного” общественного богатства — это самое законченное выражение абстрактной манипуляции рабочей силой. Так истина капитала находит свою кульминацию в “свидетельстве” человека как производителя ценности [valeur].* Таков поворот, проходя по которому меновая стоимость ретроспективно зарождается и логически приходит к концу в потребительной стоимости. Другими словами означаемое “потребительной стоимости” здесь все так же остается лишь эффектом кода, последним осадком закона ценности. Поэтому недостаточно проанализировать операцию количественной абстракции меновой стоимости начиная с потребительной стоимости, но также необходимо и вывести на поверхность условия возможности приведения её в действие: производство самого концепта рабочей силы, потребительной стоимости, специфической рациональности производительного человека. Без этого родового определения не существует никакой политэкономии. В последней инстанции оно и есть основание политэкономии. Это родовое определение должно быть разобрано на кусочки путем обличения “диалектики” количества и качества, по ту сторону которой прячется определенный структурный институт поля ценности.

Конкретный Аспект Труда: “Диалектика” Качества и Количества

“Количественный аспект труда не мог возникнуть перед тем, как он был универсализирован в течение 18 века в Европе… Перед тем, как это случилось, разные формы активности не были вполне сравнимы… труд виделся тогда как различные качества.”[5] На протяжении исторической эпохи ремесленного способа производства, количественный труд разделялся в отношении ко своему процессу, продукту и назначению продукта. В последующем капиталистическом способе производства труд анализируется в двойной форме: “В то время как труд, создающий меновые стоимости, абстрактный, универсальный и гомогенный, труд, создающий потребительные стоимости, в свою очередь, конкретный и специальный, и он состоит из бесконечного разнообразия типов труда согласно тому, как и к какому материалу он применяется.”[6] Здесь мы снова обнаруживаем момент потребительной стоимости: конкретный, дифференцированный и несоизмеримый. По сравнению с количественной мерой труда, потребительная стоимость рабочей силы — это ни больше ни меньше качественная потенциальность. Она точно определена своей целью, используемым материалом или просто потому, что это затрата субъектом данной энергии за данное время. Потребительная стоимость рабочей силы — это момент её актуализации, человеческого отношения к полезной затрате усилий. Это попросту акт (продуктивного) потребления; и в общем процессе, этот момент сохраняет всю свою уникальность. На этом уровне рабочая сила несоизмерима.

Помимо этого на протяжении артикуляции теории Маркса перед нами стоит серьезный вопрос: как рождается прибавочная стоимость? Как может рабочая сила, которая по определению количественная, генерировать измеряемую актуализацию? Придется предположить, что “диалектическое” противоборство количества и качества затрагивает только кажущееся движение.

На самом деле, эффект количества и несоизмеримости вновь принимает участие в кажущемся движении политэкономии. Что на самом деле производит универсализацию труда в 18 веке и в последующем воспроизводит её не является смещением конкретного, качественного труда абстрактным, количественным, но с самого начала производится структурной артикуляцией двух составных компонентов. Работа универсализируется именно у горлышка этой “вилки,” не только как рыночная стоимость, но как и человеческая ценность. Идеология потому всегда приводится в действие при помощи бинарного, структурного разрезания, направленного в данном случае на универсализацию измерения труда. Количественный труд, в своем расщеплении (или даже в переразделении в качественный структурный эффект, эффект кода), распространяется по всему полю возможности. Впредь не может быть ничего, кроме качественного и количественного труда. Качественный все еще означает только соизмеримость всех форм труда в абстрактной стоимости, а количественный же под предлогом несоизмеримости идет гораздо дальше. Он означает сопоставимость всех форм человеческих практик с точки зрения производства и труда. Или точнее: абстрактную и формальную универсальность рабочей силы/товара — это то, что поддерживает “конкретную” универсальность количественного труда.

Но говоря “конкретную,” мы злоупотребляем словом. Оно кажется противопоставлено абстрактному у горлышка вилки, но на самом деле эта вилка всего лишь то, что основывает абстракцию. Автономизация труда опечатана в игре одного к другому: от абстрактного к конкретному, от качественного к количественному, от меновой стоимости к потребительной стоимости труда. В этой структурированной игре означающих кристаллизуется фетишизм труда и производительности.[7]

И что такое этот конкретный аспект труда? Маркс говорит: “Безразличие к частного рода труду подразумевает существование высоко развитого агрегата различных видов конкретного труда, ни один из которых не является преобладающим. Вследствие, самые общие абстракции обычно возникают только там, где присутствует высочайшее конкретное развитие, где одной характеристикой, кажется, совместно обладают многие, и она на вид присуща им всем.”[8] Но если один тип труда больше не доминирует над другими, то это потому, что сам труд преобладает над всеми другими областями. То есть, трудом заменяются другие форма богатства и обмена. Безразличие к детерминированному труду соответствует гораздо более тотальной детерминации общественного богатства трудом. И что это за концепция общественного богатства, полностью поставленного под знак труда, если не потребительная стоимость? “Богатейшее конкретное развитие” — это качественная и количественная мультипликация потребительных стоимостей. “Чем шире протяженность, на которой исторические потребности — потребности созданные самим производством, общественные потребности, потребности, которые сами по себе являются плодом общественного производства —позиционируются как необходимые, тем выше уровень, к которому развилось реальное богатство. С материальной точки зрения, богатство состоит только из многообразного разнообразия потребностей.”[9] Это ли не программа развитого капиталистического общества? Проваливаясь в попытках помыслить о режиме общественного богатства, отличном от того, что основано на труде и производстве, марксизм больше не представляет в долгосрочной перспективе реальную альтернативу капитализму. Предположение о родовой схеме производства и потребностей несет за собой невероятное упрощение общественного обмена законом ценности. Если трезво его оценивать, это фантастическое предложение в одно и то же время произвольное и странное в отношении к статусу человека в обществе. Анализ всех примитивных или архаических организаций ему противоречит, ровно как и феодальный символический строй и даже строй наших обществ, с тех пор как ясно, что все перспективы открытые противоречиями способа производства безнадежно приводят нас к политэкономии.

Диалектика производства только усугубляет абстрактность и сепарацию политэкономии. Это приводит нас к радикальному сомнению касательно теоретического дискурса Маркса. Когда в последней инстанции Маркс определяет диалектическое отношение абстрактного/конкретного как отношение между “научной репрезентации и реальным движением” (то, что Альтюссер будет анализировать именно как производство теоретического объекта), это теоретическое производство, взятое само в абстракции репрезентации, по всей видимости только пере-удваивает свой объект (в данном случае, логику и движение политэкономии). Между теорией и объектом — и это справедливо не только для марксизма, но и для него в частности — эффектным образом появляется диалектическое отношение в плохом смысле слова: они переплетены в спекулятивный тупик.[10] Мыслить снаружи формы/производства или формы/репрезентации становится в таком случае невозможным.

[1] Немецкая идеология (Нью-Йорк: International Publishers, 1947), стр. 16.

[2] Ibid., cтр. 7.

[3] Сf. Бодрияйр, Pour une critique de l’économie politique du signe (Париж: Gallimard, 1972).

[4] “Заметки по Вагнеру,” в Теоретической Практике 5 (Весна, 1972), стр. 51-52.

[5] Пьер Навиль, La nouveau léviathan (Париж: Riviàre, 1954), стр. 371.

[6] Маркс, Contributions to the Critique of Political Economy (Нью-Йорк: International Publishers, 1904), стр. 33.

[7] Существует еще одно похожее превосходное раздвоение, через которое артикулирована полит-экономия: раскол между техническим и социальным разделами труда, который подвергается такому же анализу. Выдавая видоизменение технического раздела за преобразование обеих сторон, образованных при первоначальном расщеплении, она таким образом спасает вымысел идеального распределения труда, конкретной “не-отчужденной” производительности; и она универсализирует технической способ или технический рассудок. Так получается диалектика производственных сил-отношений производства: повсюду “диалектическое” противоречие превращается в ленту Мёбиуса. Но тем временем это противоречие обогнуло и универсализировало поле производства.

[8] Contributions to the Critique of Political Economy, op. cit., стр. 298-299.

[9] Grundrisse, перевод M. Nicolaus (Лондон: Pelican, 1973).

[10] Мы вернемся к этой обоюдной нейтрализации теории и объекта, когда мы займемся отношениями между марксистской теорий и движением рабочих.

* Valeur или value в переводе с английского обозначает как стоимость так и ценность. Эта особенность текста делает невозможным дословный перевод, потому что из контекста нам не всегда дается понять, в каком конкретно значении автор использует la valeur, попеременно говоря, например, о la valeur d’usage и la loi de la valuer. Перевод по смыслу осложняется тем, что согласно самой мысли философа, ценность и стоимость суть миражи политэкономии, и между ними можно сделать только условное, а не субстанциональное различие. Поэтому, где Бодрийяр имеет ввиду марксистский дискурс, мы переводим la valeur как стоимость, как в la valeur d’échange. В остальном, если это не входит в противоречие с самим утверждением, la valeur переведено как ценность. [Прим. переводчика].