Призрак преследует революционное воображение — это фантазм производства. Повсюду он поддерживает разнузданный романтизм производительности. Критическая теория способа производства не затрагивает принципа производства. Все понятия, которая она формулирует, описывают только диалектическую и историческую генеалогию содержания производства, оставляя производство как форму нетронутой. Эта форма перерождается идеализированной вслед за критикой капиталистического способа производства. Путем странной передачи болезни эта форма производства только подкрепляет революционный дискурс как язык производства. Начиная с освобождения производственных сил в безграничной “текстовой производительности” группы Tel Quel и заканчивая Делезовской машинно-фабричной производительностью бессознательного (включая “труд” бессознательного), никакая революция не находит себе места под иным знаком. Последним словом общего строя является тот же самый продуктивный Эрос. Общественное богатство или язык, смысл или ценность, знак или фантазм: нет ничего, что не могло бы быть “произведено” сообразно с “трудом.” Если это истина капитала и политической экономии, то она всецело воспроизводится за счет революции: формула аутентичной и радикальной производительности подорвет капиталистическую систему производства. Это формула гипер-продуктивной компенсации отчуждения [hyper-producitivité désaliénée], гипер-пространства производства, которая отменит капиталистический закон стоимости. Капитал развивает продуктивные силы, но также и ограничивает их — это значит, что их нужно освободить. Обмен обозначаемых всегда скрывал “труд” означаемого, так давайте освободим означающее и текстовое производство от смысла! Бессознательное окружили социальное, лингвистика, и Эдипы, так давайте вернем ему его чистую силу; давайте восстановим его как производственную машину. Везде правит продуктивистский дискурс, и в независимости от того, есть ли у этой производительности объективная цель или она обслуживает самую себя, повсюду производительность выступает как форма ценности. Это одновременно лейтмотив системы и радикального вызова ей, и такой консенсус вызывает наше подозрение. Если дискурс производства является лишь революционной метафорой — то есть, возвращение по обратной траектории [détournement et retournement] концепта, который по сути проистекает из политической экономии и следует установленному ей принципу реальности — тогда такая метафора опасна, если мы хотим обозначать ею радикальную альтернативу. Или если эта альтернатива не радикальная и её заражение продуктивистским дискурсом означает нечто большое, чем метафорическая инфекция, как буквальная невозможность мыслить что-либо снаружи или по ту сторону главной схемы производства, тогда перед нами контрзависимость от доминантной схемы.[1]

Однако, разве не эта схема, которая метафоризирует все азимуты, сама по себе ничто иное как метафора? Разве принцип реальности, который она навязывает, яляется чем-либо, кроме кода, шифра, или системы интерпретации? Маркс разбил в пух и прах вымысел о homo economicus, миф, который подытоживает весь процесс натурализации системы меновой стоимости, рынка, и прибавочной стоимости с её формами. Но его свершение было во имя проявления силы труда действенным методом, присущей человеку силы привносить ценность своим трудом (pro-ducere). Это ли не похожий вымысел, похожая натурализация, очередная совершенно произвольная конвенция, симуляция модели, свершающая кодифицирование всего человеческого материала и каждого возможного события желания и обмена с точки зрения стоимости, законченности, и производства? Если так, то производство могло бы элементарно быть кодом, налагающим этот тип дешифровки, этой дешифровки (le déchiffrement), где соответственно нет ни стоимости, ни законченности, ни производства. С точки зрения рациональности, здесь, мы можем говорить о гигантской вторичной выработке, которая галлюцинирует предназначение человека в трансформации мира (или в “производстве” самого себя — это главная гуманистическая повестка дня: это больше не вопрос о том, как “быть” самим собой, а о том, как “произвести себя,” начиная с сознательной активности и заканчивая примитивными “продуктами” желания). Повсюду человек заработал на то, чтобы рефлексировать над самим собой, утверждать себя самого, позиционировать себя согласно этой схеме производства, которая назначена ему как окончательное измерение ценности и смысла. На всем уровне полит-экономии есть что-то, что Лакан описывает на зеркальной стадии: через эту схему производства, через это зеркало производства, человеческий вид приходит в сознание [la prise de la conscience] в воображаемом. Производство, труд, ценность — всё, через что возникает объективный мир и через что человек узнает себя объективно — это воображаемое. Здесь, человек посвящает себя не останавливающемуся дешифрованию себя самого через его работы, заканчивающиеся его тенью (его надлежащим завершением), отраженной этим операционным зеркалом, своего рода подобием идеала продуктивистского эго. Этот процесс происходит только в материализованной форме экономической одержимости эффективностью, определенной системой меновой стоимости, но еще важнее в этом переопределении кодом, зеркалом полит-экономии: в личности, которой человек покровительствует своими собственными глазами, покуда он способен мыслить о себе только как о чем-то, что нужно произвести, трансформировать, или привнести в качестве ценности. Этот удивительный фантазм путают с фантазмом репрезентации, в которой человек становится своим собственным означаемым для себя и наслаждается собой как содержанием ценности и смысла в процессе самовыражения и самообогащения, чья форма от него ускользает.

Следует уточнить (несмотря на толкующую доблесть структуралистских марксистов), что анализ формы репрезентации (статус знака, языка, который направляет всю Западную мысль) — критического упразднения этой формы в столкновении с строями производства и полит-экономии — ускользнул от Маркса. В дальнейшем бессмысленно строить радикальную критику на основани репрезентации во имя производства или его революционной формулы. Эти два порядка неразделимы и, как бы это ни парадоксально звучало, в Марксе форма/производство претерпела радикальный анализ ничуть не больше, чем форма/репрезентация. Это две великие не проанализированные формы воображаемого[2] полит-экономии, которые наложили на него свои рамки. Дискурс производства и дискурс репрезентации — зеркала производства, с помощью которых система полит-экономии становится отраженной в воображаемом и воспроизводится там как детерминирующая инстанция.

[1]Очевидно Маркс сыграл ключевую роль в укоренении этой продуктивистской метафоры. Он был тем, кто определено радикализировал и идеализировал понятие производства, кто “диалектизировал” его и дал ему его революционный дворянский титул. И во многом, сей концепт обязан своей чудовищной популярностью именно безоговорочной отсылкой к Марксу.

[2]Термин, разработанный Жаком Лаканом и позже использованный К. Касториадис для того, чтобы обозначить коллективные ценности, которые обеспечивают единство смысла, но логически не доказуемы. [Заметка переводчика Марка Постера в английском издании]