По вторникам к дому на углу Караванной сходились барабанщики. Они начинали приходить с самого утра, зная, что барабанный мастер встает с первыми лучами солнца, до обеда принимает в починку дырявые барабаны, а потом его мастерская, занимающая первый этаж узкого, темно-серого, с хмурыми купидонами на фасаде дома, стоит закрытой во все остальные дни недели. Об этом доме было известно, что, помимо самого барабанного мастера, в нем живут кладбищенские сторожа, погонщики слонов и унтер-офицерские вдовы, — народ все исключительно безмолвный. Ни звука никогда не доносилось из немытых, словно затянутых бельмами окон, и глубокий темный двор за аркой всегда был пустынен.

Любовью к тишине отличался и сам барабанный мастер. Во всяком случае, так о нем говорили — ведь никто ни разу не слыхал ни барабанной дроби, ни хотя бы какого-нибудь стука, доносящегося из его мастерской. Барабанного мастера и в лицо-то никто не видал: считалось, что это тот низкий горбатый человек в черных очках и высокой шляпе, что изредка появлялся из арки и исчезал в городе по каким-то своим неведомым делам. Хотя некоторые полагали, что барабанным мастером был добродушного вида дядька в картузе, передвигавшийся с удивительной кошачьей грацией, — мягко и внезапно выныривал он из тьмы арки, на секунду застывал, озирая улицу, потом быстро перебегал ее и исчезал в суматохе площади среди толп, валивших на очередное цирковое представление.

Барабанщики сходились с обоих концов улицы, ступая осторожно, как по льду. На руках они бережно, как больных детей, несли барабаны. Барабанщики были старые и молодые, низкие и высокие, тонкие и толстые, и было не распознать, военные они или гражданские, потому что все они были в партикулярном, — традиция предписывала скрывать свою принадлежность при обращении к барабанному мастеру. И по барабанам определить ее было нельзя: все барабаны были укутаны в пальто и пледы, плащи и одеяла, женские платки и всевозможные шарфы — лишь бы закрыть, заслонить, затушевать пресловутую принадлежность. Пошло это, по-видимому, исстари, когда принято было считать, что барабан прорывается по вине барабанщика при ненадлежащих обращении и хранении. Поэтому барабанщики и прибегали сюда украдкой, хотя давно за порчу барабана никто не превращал в барабаны их самих, прогоняя сквозь строй.

Ремонт барабана мог занять несколько недель. Все это время барабанщики бродили окрест. То один, то другой в неурочные дни вырастали перед домом и начинали неторопливо проминаться по улице, делая вид, что интересуют их исключительно угрюмые лупоглазые купидоны на потемневшем трещиноватом фасаде. Если их собиралось больше трех, они сходились вместе и, медленно кивая головами, тихо обсуждали свои барабанные дела. Иногда один из них делал шаг назад, вскидывал руки и показывал — отбивал дробь на воображаемом барабане. Остальные внимательно наблюдали за его движениями и в конце либо одобрительно кивали, либо отрицательно качали головами — что-то было не так. Вперед выходил другой и отбивал свою безмолвную дробь, а остальные наблюдали. Посовещавшись около часа и бросив прощальный полный надежды взгляд на неприглядный фасад, они расходились, и улица снова становилась пустынной.

За починенным барабаном барабанщик приходил в парадной форме. Ему больше не было нужды скрываться — это был его триумф. Все ошибки были исправлены: теперь и речи не могло быть даже о воображаемой вине. Барабан был цел, в него можно было бить, его можно было предъявлять как доказательство. Барабанщик в парадной форме с починенным барабаном выходил из арки, становился посреди улицы и выбивал долгую торжествующую дробь, слышную во все концы. Открывались окна, выглядывали лица, озаренные радостью от того, что еще один хворый барабан вылечен и может рокотать, как прежде. А барабанщик, улыбаясь во весь рот, все барабанил и барабанил, не в силах удержаться.

Тогда-то и выяснялась его принадлежность. Чаще всего он оказывался полковым барабанщиком, но бывали у мастера и барабанщики цирковые. В красной униформе, в фуражке с околышем, стоял барабанщик из цирка посреди улицы, ладный, как картиночка, и самозабвенно колотил в барабан. Цирковые барабаны звучали не по-военному: в их голосе не слышно было грозных рокочущих нот, они звали не в бой, а на праздник — на засыпанную опилками арену, где дрессированные тигры, и клоуны, и медведи, и гимнасты летают под куполом. И вот уже дети высыпают на улицу и окружают барабанщика, а он, сияя улыбкой, все выстукивает свою призывную дробь.

Саломаткин умирал. Уже третий месяц неведомая болезнь подтачивала его, и он, тщедушный от природы, совсем истаял. Ему казалось, что при ходьбе он шуршит, как пергамент. Врач был у него один раз — и быстро ушел, что-то выговорив соседке, старухе Альбертовне, которая взялась ухаживать за Саломаткиным. Альбертовна, костлявая. желчная, с желтым лицом вековой склочницы, приняла в Саломаткине участие не потому, что ей стало его жалко, а потому, что теперь стало кого шпынять. Обычно она шпыняла других соседей по парадному, но они себя в обиду не давали и отвечали равно обидными словами.

Саломаткин же был человек кроткий. На все замечания он только застенчиво улыбался. Сквозило в его лице что-то светлое, чего Альбертовна, человек с опытом, никогда ни в одном другом лице не видела. Она пыталась раскусить, почему Саломаткин не огрызается в ответ на ее браньбу, отчего невозможно вывести его из этого состояния тихого, светящегося душевного равновесия. Ее безмерно раздражало то, что он лишь улыбается и отворачивается к окну. «Блаженненький», — в сердцах решила она, наконец, и продолжила за ним ухаживать — что тут поделаешь, не бросать же, раз начала. И скоро они привыкли друг к другу: он — к ее непрерывной воркотне и топоту по квартире, она — к его немногословному, отрешенному бытийствованию — существованию человека, осознавшего и смирившегося с тем, что конец его близок.

Саломаткин часто сиживал у окна, глядя на дом на углу. В болезни слух у него обострился, поэтому, наверное, он один на всей улице знал, что дом барабанного мастера вовсе не безмолвен. Кладбищенские сторожа разговаривали с мертвецами, погонщики слонов покрикивали на предметы обстановки, унтер-офицерские вдовы вздыхали. Из барабанной мастерской под вечер доносилась меленькая, не слышная никому дробь — мастер проверял готовые барабаны, слушал, звучат ли. Саломаткин с прозрачной улыбкой представлял себе, как тот слушает — склонив голову, немного скосив глаза к носу, как умная птица. Как и остальные, Саломаткин никогда не видел барабанного мастера в лицо, но по косвенным признакам давно пришел к выводу, что им не был ни горбун в черных очках, ни добродушный дядька в картузе. Барабанный мастер был, во-первых, человеком пожилым: Саломаткин слышал, как он шаркает в своей мастерской, как задевает предметы и вполголоса бранится в адрес затерянных очков. Голос его старчески дребезжал. Во-вторых, мастер никогда не выходил на улицу: он боялся уличного шума, гомона праздничных толп, грохота барабанов. Особенно он боялся барабанов, ибо прекрасно знал, на что они способны. Он полагал их созданиями, склонными к буйству, баловству, беспорядкам. Он считал, что один малый барабан может поднять большой тарарам. С теми барабанами, что ему приносили, он проводил беседу, разговаривая с ними строго, как с кающимися грешниками:

— Что, явился? Надоело бедокурить? Ах, у тебя порвался бок! Чего же ты раньше думал? Ну да, тебе ведь только погрохотать-покуролесить! Сколько народу небось сбил с панталыку!

Но, видя состояние озорника, мастер смягчался.

 — Ну-ка, давай посмотрим, что там у тебя, — бормотал он. — Так-так. Кто же это тебя? Ого, да ты, братец, совсем плох. Ну-ка, пойдем, пойдем.

Барабанщиков мастер в грош не ставил, считая их живыми приложениями к их барабанам. Именно он, барабан, был в глазах барабанного мастера активной, живой сущностью, повелевающей не только барабанщиком, но и всем, что оказывается в диапазоне ее звука. Все вещи, живые и неодушевленные, обретали под бой барабана новую жизнь — начинали вибрировать, подпрыгивать, маршировать. Барабан отдавал им приказания, заставлял повиноваться. Даже безобидный цирковой барабан был для мастера вещью вовсе не безвредной — такой сугубо гражданский барабан умел подчинить своей воле не хуже армейского. Барабан мог кинуть в бой за родину, а мог и подвигнуть на мятеж. В этом барабаны подобны людям — те тоже склонны к нравственным перепадам. Поэтому симбиоз людей и барабанов так естествен.

Вечерами к Саломаткину захаживал с бутылкой сосед, мастеровой Пилипчук. Альбертовна терпеть его не могла и с порога накидывалась:

— Опять ты, идол, прилез больного с толку сбивать?

— Отойди от меня, сатана! — высокомерно бросал Пилипчук, пролезая мимо нее в комнату. Альбертовна обрушивала на него шквал брани, но Пилипчук не обращал на это никакого внимания: у него была цель.

Он считал, что может вылечить Саломаткина. Пилипчук был твердо убежден в целебных качествах водки и полагал, что с ее помощью даже безнадежные больные в кратчайшие сроки встают на ноги, если, конечно, начинают вовремя употреблять. Водка, по его мнению, лечила большую часть человеческих недугов и хворей. В запасе у него было множество историй о знакомых и родственниках, которым водка вернула здоровье и полноценное существование. Знакомый флотский вылечил водкой застарелую килу, племянник — воспаление легких, а дворник из соседнего дома — цирроз печени (после чего, правда, вскорости помер).

Главным препятствием для успешного лечения были врачи. Их Пилипчук ненавидел лютой ненавистью. Мало того что врачи сами не употребляют в достаточном количестве, так еще и людям голову морочат. У Пилипчука в запасе было множество историй о знакомых и родственниках, которым врачи затуманили голову разговорами о вреде пьянства и до времени свели в могилу. Знакомый гвардейский по совету докторов бросил пить и от тоски застрелился, двоюродный брат — повесился, а известный всему городу актер театра, завязав, так растолстел, что вот-вот, того и гляди, Богу душу отдаст.

В комнате Саломаткина Пилипчук с громом ставил бутылку на стол, вытаскивал из кармана завернутую в газету закуску и звал:

— Вставай, Митька, доктор пришел!

Саломаткин в ответ мог лишь слабо улыбнуться. Пилипчук совал ему полный стакан, но Саломаткин с прежней улыбкой качал головой. На что Пилипчук с сожалением говорил одно и то же:

— Помни, Митька, от лекарства отказываешься!

По его мнению, Саломаткин был сам виноват в том, что заболел. Хворь, она просто так не приключается. Крепкий, в меру пьющий человек никогда ничем не болеет. А потом дурость делает — либо пить бросает по совету какого-нибудь докторишки, либо на диету садится, — вот и ослабевает, и тут же цепляется всякая болесть. А так вино только укрепляет, хоть врачи и болтают всякое. Кабы Саломаткин пил, то и не болел бы, только бы здоровел.

И Пилипчук в два-три приема сам опустошал бутылку, перед каждым стаканом приговаривая:

— Так что пей, Митька, растудыть тебя тудыть, пей, как дядя Гриша пьет, и будешь здоровенький!

Напившись, он становился любознателен.

— Вот ты скажи мне, — произносил он, прицеливаясь в Саломаткина неточным пальцем, — вот ты, лично ты чем болеешь? Нет, скажи, что у тебя болит?

— Не знаю я, дядя Гриша, — отвечал Саломаткин, застенчиво улыбаясь.

— Как это «не знаю»? А кто знает?

— Ну, доктора, наверное, знают.

Упоминание докторов приводило Пилипчука в гневное расположение духа:

— Доктора, тудыть их растудыть! Да ничего они не знают, твои доктора!

И он пускался в рассказы о своих бесчисленных знакомых, которых врачи лишили целебного спиртного. Слушая его, Саломаткин погружался в тихую дремоту — не дремоту даже, а сон, полный прозрачных силуэтов и обликов. Были здесь рано умершая мать, тени детских лет, учеба на историческом, которую ему пришлось оставить по причине слабого здоровья. Саломаткин был еще совсем молодой человек, толком ничего в жизни повидать не успевший, но обладавший умом и проницательностью, которым, как он знал, применения уже не найти. Тихо сползая в смерть, он осознал это и смирился, взамен, словно в награду, получив другую мудрость, которая приобретается иным, нежизненным опытом и потому непостижима для людей, сотрясаемых мятежными жизненными соками.

Однажды Саломаткин спросил Пилипчука, что он думает о барабанном мастере.

Пилипчук задумался. Вопрос был неожиданный, к тому же Саломаткин в последнее время вообще много не разговаривал, лишь слушал да тихо улыбался.

— Ну-у, барабанный мастер, — протянул Пилипчук, шевеля пальцами от напряженной работы мысли, — кто его знает… Барабанный мастер! Одно тебе могу сказать, Митька: недоброе это дело — барабаны чинить. Они ведь чокнутые, барабаны эти. Бьют. А барабанщики еще хуже. Мне тесть рассказывал: у них там правило — в рот ни капли. А это ж совсем не по-людски, это ж лекарство! Вот и тарабанят целый день, пока мозги не отсохнут. Нет, темное это дело — барабаны чинить.

— А мне кажется, он для многих единственная надежда, — тихо произнес Саломаткин, закрывая глаза.

Раз в год к барабанному мастеру являлся барабанщик Адриан. Адриан был главный барабанщик городского военного оркестра, поэтому его знали все. На парадах он, сверкая регалиями, шел немного поодаль и выбивал такую восхитительную дробь, что сердца молодых девушек и некоторых замужних дам начинали биться в такт. Адриан был красив и бесшабашен. Он был знаменит своими выходками: то офицера в канале искупает, то на Масленицу бьется с мужиками стенка на стенку.

Барабан у Адриана был тоже знаменитый. По преданиям, он участвовал еще в Бородинском сражении. Это был самый звонкий барабан во всем городе, мечта любого барабанщика: пузатый, с корпусом, украшенным яркими желто-красными ромбами. Такой барабан хранить бы в особом месте и обращаться с ним возможно бережнее — но барабан попадал в переделки вместе со своим хозяином, словно Адриан нарочно впутывал его во все драки и поединки, чтобы барабан набрался боевого духа. Попадет Адриан в участок — с ним барабан. Завяжется в трактире бой — Адриан тут как тут, и барабан с ним.

И только один барабанный мастер знал, что это благодаря барабану Адриан не пропускает ни одной потасовки. Такой забиячливый барабан нужно было еще поискать. Не зря под его бой в окружающих, даже самых миролюбивых, просыпалось желание раскровянить кому-нибудь нос. Армейские барабаны вообще склонны к разжиганию в людях воинственных страстей, а те, что побывали хотя бы в одном сражении, отличаются особо подстрекательским нравом. Такие барабаны, по мнению мастера, необходимо ставить на особый учет и, как произойдет в городе большая драка, пожар или переполох, немедленно проверять, не случился ли поблизости один из таких бунташных барабанов. И к лету мастер уже поджидал, когда Адрианов барабан явится на ремонт. В том, что это обязательно произойдет, барабанный мастер не сомневался. Последние двадцать лет барабан каждый год исправно являлся на ремонт. Не знал мастер только того, в каком состоянии будет барабан на этот раз.

Последний раз барабан прибыл к нему совсем плохой — кожа прорвана в нескольких местах, корпус помят. Адриан взялся что-то объяснять, но мастер его не слушал. Он тщательно осматривал барабан, надеясь, что это он как виновник происшедшего захочет хоть что-нибудь поведать, — но барабан молчал. Судя по повреждениям, в него как будто били ногами, по корпусу ударили чем-то тяжелым — но барабан не желал ни в чем признаваться.

Вид его хозяина был ничем не лучше: губа разбита, на щеке ссадина, рука на перевязи.

— Вы, батенька, поменьше бы дрались, — сухо заметил мастер, бросив мимолетный взгляд на эти отличия.

Адриан виновато развел руками.

— Поверите ли — ничего не могу поделать! Словно бес вселился.

Мастер решил почерпнуть сведения хотя бы из этого ненадежного источника.

— В трактире что ли? — спросил он мельком, продолжая осматривать барабан.

Адриан не ответил. Мастер сердито обернулся и увидел, что барабанщик тщетно пытается что-то припомнить.

— Не могу знать, — наконец ответил он с натугой и опять развел руками.

«Болван! Пьяница!» — сердито подумал мастер и опять оборотился к барабану. Через минуту-другую бросил Адриану через плечо:

— Три недели.

— Но… — заикнулся было тот.

Мастер резко повернулся.

— Не раньше! — вскрикнул он, сверкая очками. — Повреждения слишком серьезны. Вы думаете, что их можно устранить за несколько дней?

И, отвернувшись, услышал за спиной тяжелый вздох и удаляющиеся шаги.

Это было в прошлом июле — и вполне ожидаемо в начале августа Адриан появился. Утром одного вторничного дня Караванная огласилась развеселой песней. Моросило, дул резкий порывистый ветер. По улице, шатаясь и распевая во всю глотку, в полном парадном обмундировании двигался Адриан. Он был пьян до умопомрачения. В руках у него был барабан — и каждый, кто выглядывал из окон и видел этот барабан, невольно охал. Барабан выглядел так, будто в него попало пушечное ядро. Один раз Адриан поскользнулся и растянулся во весь рост. Барабан с дребезгом покатился в сторону. Медленно Адриан поднялся, долго отряхивал промокшие колени, долго, раскачиваясь, наклонялся за барабаном. Наконец, подняв его, он двинулся снова, затянув очередной куплет.

Это было жалкое и стыдное зрелище. Головы в окнах молча поворачивались друг к другу, делали гримасы, подмигивали. Дойдя до барабанной мастерской, Адриан остановился, некоторое время, пошатываясь, стоял, глядя на слепые окна, а потом медленно опустился на колени. Из глаз его потекли слезы. Он вытянул вперед руки с искалеченным барабаном и затрясся в рыданиях.

И тогда произошло то, о чем долго еще будут вспоминать обитатели улицы. Двери мастерской вдруг отворились, и из них, опираясь на трость, вышел прямой сухощавый старик. Никто из обитателей соседних домов никогда старика этого не видел, поэтому все вдруг поняли, что это и есть знаменитый барабанный мастер.

А мастер, морщась от налетающего ветра, подошел к рыдающему Адриану и бросил ему что-то резкое. Адриан зарыдал еще пуще. Тогда старик стал негромко, с брезгливой миной, что-то говорить, обращаясь, как показалось многим, не к барабанщику, а к барабану. Длилось это довольно долго: мелкий плотный дождик успел изрядно намочить всех троих. Старик несколько раз что-то отрывисто спрашивал, и Адриан отвечал — многим показалось, что он несколько раз произнес слово «баран». Наконец мастер, покачав головой, вырвал из рук Адриана искореженный барабан, не попрощавшись вошел в мастерскую и захлопнул за собой дверь.

Адриан остался на улице один. Он уже не плакал. На его лице, обращенном к мастерской, появилось молитвенное выражение. Он тяжело поднялся с колен и пошел по улице. Походка его стала увереннее: было видно, что он уже протрезвел. Так и не взглянув на множество голов, высунувшихся из окон и глазеющих на него, он дошел до конца улицы и скрылся за углом.

Эта сцена вызвала множество пересудов. Обсуждали личность воплотившегося барабанного мастера, поведение Адриана, вид барабана. Ожидали, что через неделю-другую Адриан явится за починенным барабаном. Но вот прошел месяц — а беспутный барабанщик все не являлся.

В это время до барабанного мастера начали доходить разные толки. Доносили, например, что, отдав барабан в ремонт, Адриан совершенно переменился — стал вести жизнь скромную и умеренную, прекратил наведываться в трактиры и начал ухаживать за дочерью одного полковника — девушкой исключительно добропорядочной. Но главная новость заключалась в том, что у Адриана появился новый барабан. Этот барабан был выдан ему взамен старого, якобы украденного неустановленными любителями старины. Говорили, что Адриан в нем души не чает, хоть барабан маленький и невидный. Наведя справки об этом барабане, мастер разведал, что барабан всю жизнь прослужил в одном заштатном полку и не был замечен в устройстве мятежей и переполохов, отличаясь на редкость дружелюбным поведением и веселым звонким боем. Его даже ни разу не отдавали в ремонт. Недавно полк расформировали, а имущество выставили на торги. Адриан случайно увидел барабан в какой-то лавке и сразу же его приобрел.

Так барабанный мастер понял, что Адриан никогда не придет за своим барабаном.

Радости ему это не доставило. Хоть барабану и следовало еще немного подлечиться, он уже пошел на поправку и должен был быть вскоре выписан. Вот только отдать его было некому: у всех барабанщиков, которых знал мастер, были свои барабаны, и все эти союзы были крепки. Брошенному барабану просто некуда было деться.

И мастер пока оставил его в лавке. В конце концов, до полного выздоровления барабану было еще далеко. Правда, места он занимал много, но с этим пришлось смириться. Все свободное время мысли мастера были заняты тем, как донести до Адриана, что барабаны просто так не бросают. Он послал к Адриану человека, но человек был прогнан взашей. Без ответа были оставлены и несколько записок.

До Адриана невозможно было достучаться.

Однажды светлой ночью Саломаткин проснулся. В глаза ему била луна, круглая и выпуклая, как бубен, но проснулся он не от ее пульсирующего света. Ему слышалась негромкая мелкая барабанная дробь. С трудом повернув голову, он оглядел залитую лунным светом комнату. Она была пуста. Но, как только он открыл глаза, барабанная дробь зазвучала громче и превратилась в отчетливый сигнал к подъему.

Скорее движимый любопытством, чем услышанным приказом, Саломаткин приподнял голову, но и в окне никого не увидел. Он выпростал из–под одеяла руку и, опираясь на нее, попытался сесть. Барабанный бой в это время звучал не переставая, словно подстегивая его усилия. Наконец, Саломаткин, весь в испарине, сел и привалился к стене. Он уже не сомневался, что это его зовет невидимый барабан, велит встать и идти. «Но я не могу! — успел подумать он, спуская ноги на пол. — Я и до двери-то дойти не сумею!»

Но и сам не понял, как под равномерный барабанный бой ему удалось добраться до двери и выйти в коридор. Он шел, опираясь на стену, ноги его дрожали, все тело было в поту — но он чувствовал небывалый подъем. Силы прибывали в нем с каждым ударом невидимого барабана.

Спустившись по лестнице, он вышел из парадного и, волоча ноги, побрел через двор. Ночь была настолько лунная, что этот двор, который, как колодец, и в солнечные-то дни был всегда темен и сыр, сейчас был заполнен призрачным, не отбрасывающим теней лунным светом.

Добредя до арки, Саломаткин, опершись на стену, немного отдохнул и вышел на улицу. Странное дело: в квартире ему казалось, что барабан стучит за стеной; когда он вышел в коридор, бой барабана был слышен уже во дворе; а во дворе он понял, что барабан бьет на улице. Но вот он вышел на улицу — и барабан совершенно смолк. Тихая и пустынная в оба конца, простиралась перед ним Караванная. В растерянности он стоял и оглядывал улицу в поисках полночного барабанщика — и тут взгляд его упал на барабанную мастерскую. Он понял, что ему нужно туда.

Без вдохновляющего боя барабана идти было тяжело — колени подгибались, колотилось сердце. Но он, словно сомнамбула, пересек улицу и вошел в арку. Выбеленная лунным светом массивная дверь была не заперта и легко открылась, когда он толкнул ее.

Внутри были барабаны. Пожалуй, столько барабанов он не видел ни разу в жизни. Большие и малые, старые и совсем новенькие, они стояли на стеллажах, подставках, креслах, громоздились друг на друге массивными тумбами. Он понял, что они ждут своей очереди на ремонт. Тщетно искал он глазами среди этого скопища живого человека — барабанщика, который выстукивал сигнал к подъему. В помещении, кроме самого Саломаткина, не было ни души.

И вдруг властный голос позвал его. Голос шел из соседней комнаты — тум! тум! тум! — и Саломаткин сразу же понял, что это зов самого главного барабана в городе — барабаньего царя. Ему невозможно было отказать, и Саломаткин послушно направился на повелительный голос.

Соседняя комната была вдвое больше первой. Здесь стояли огромный верстак, шкафы с инструментами, пахло клеем, кожей, деревом. В углу притулилась кровать, на которой спал сам барабанный мастер. Но на все это Саломаткин едва обратил внимание.

Высокий табурет, стоявший посредине комнаты, венчал большой красивый, весь в желто-красных ромбах барабан, в котором Саломаткин тотчас узнал барабан Адриана. В этом барабане сразу чувствовались царская стать, властное высокомерие. Саломаткин приблизился к нему и в замешательстве остановился. Он не знал, что делать. Силы, влитые в него извне, начали покидать его: колени мелко затряслись и он почувствовал, что вот-вот сползет на пол. Барабан словно тянулся к нему, подставлялся под удар — но у Саломаткина не поднимались руки на то, чтобы побить его царское величество.

— Возьми жезлы, — прошелестел из угла старческий голос. Саломаткин повернулся и увидел, что барабанный мастер лежит на своей кровати и смотрит на него. Лицо старика в свете луны было совсем белое, даже в глазах плескалась луна. — Только жезлами дозволено дотрагиваться до царя барабанов, — добавил он значительно.

Саломаткин проследовал взглядом за его рукой и увидел, что она указывает на две палочки, лежащие подле кровати. «Я не могу! — все в нем закричало. — Он слишком тяжел! Я слишком слаб!» Но от барабана донесся гулкий утробный звук, словно кто-то ударил в него изнутри, и, повинуясь этому приказанию, Саломаткин взял в руки барабанные палочки.

И сразу чувство неловкости, недозволенности пропало. В барабан подобало бить, для этого барабаны и созданы. Так, через удар, через звук проявляется их сущность, изливается их воля. Бить в барабан значит служить ему. На секунду Саломаткина взяло сомнение — но от палочек шел такой ровный властительный ток, что руки сами поднялись, готовые ударить, возвестить, возгласить волю. Этот ток передался ему, наполнил, распрямил. С удивлением обнаружил Саломаткин, что не так уж и слаб, не так подточила его болезнь. Не спеша, издалека еще примериваясь, приблизился он к барабану, как атлет к снаряду. Немного постоял — и вдруг закинул ленту за голову и поднял барабан.

Тот был неожиданно легким — или это Саломаткин стал вдруг сильным. Он поднял палочки и неловко стукнул — барабан ответил мощным громким гудением, завибрировал под ударами, словно долгое время нетерпеливо дожидался этого часа. Звук исполнил Саломаткина незнакомой ему доселе уверенностью. Не силой даже — сила влилась в него еще до этого, а уверенностью в том, что теперь он — владелец барабана. Теперь он барабанщик и имеет полное право барабанить. Саломаткин прекрасно знал, что на деле все не так — это он служит барабану, провозглашая его волю. Но что с того? В людском понимании этот необыкновенный барабан отныне принадлежит ему.

Было раннее утро, на улице показались первые прохожие. Мало кто видел, как Саломаткин, расправив плечи, высоко задрав подбородок, выступил из–под арки. Он дошел до середины улицы, остановился, поднял палочки и ударил в барабан.

Громовая дробь покатилась по Караванной, проникла в дома. Словно целый полк барабанщиков в тесном пространстве улицы выбивал оглушительную дробь, от которой дрожали стекла, подпрыгивала в домах посуда и грудные дети поднимали крик. Из домов начали выбегать люди, зажав руками уши. Барабанный бой достиг такой силы, что в некоторых домах одновременно, не выдержав, начали визжать женщины. И лишь старый барабанный мастер у себя в мастерской, полузакрыв глаза, с удовольствием кивал в такт.

Барабанный бой носился по улице, как шальной ветер. Под оглушительной дробью распахнулись окошки в соседних домах, посыпались разбитые стекла. Грозная воля барабаньего царя напоминала о себе городу.

А барабанщик Саломаткин все стоял посреди улицы, самозабвенно отбивая тарабарский марш.

Литературный журнал «Носорог» (№1, лето 2014 года) можно приобрести в сети.