─ Не пойду. Ни за что не пойду, ─ повторял Глобычев, твердо зная, что пойдет. Он уже почти не рассчитывал закончить “Водовороты времени”, но хотя бы рассказ, жалкий рассказ он заполучить хотел. А для этого нужна была идея. Нет, не чеховская, конечно, не до хорошего. Так ─ Ремарк. Поковыряться в тщедушном сюжете, разогнать клавиатуру. А потом, о, потом можно и замахнуться… Как раньше… Писать ночью, редактировать днем, забывая про еду и гигиену. Но идеи не случалось, и гигиена торжествовала.

Глобычев давно поужинал и уже лег. Он знал, что все равно придется встать и одеться, чтобы пойти, но лег. Сон мог стать его единственным защитником, но даже не приблизился к нему. Глобычев пытался думать о чем-нибудь толковом, приятном. Он вспомнил, как сильно писал когда-то, как три года назад задумал “Водовороты времени” ─ новаторскую полупоэтическую драму, в которой главы должны были чередоваться: одна в стихах, другая в прозе. Заканчивалось все поэтическим протостихотворением “Эпиложный финал”. Заканчивалось… Закончиться “Водовороты времени” могли бы при условии хоть какого-то начала. А начало, вместе с идеей, обитало в далекой безыдейной эмиграции…

Одеяло жгло, подушка выталкивала голову из постели. Глобычев резко встал и ударил подушку ногой. Потом нервно и торопливо принялся одеваться. Теплые серые брюки, обширный свитер. Он не взял ни телефона, ни зажигалки, ни сигарет. Уже стоя в прихожей, в пальто и шапке, он зло сказал:

─ Ну и что? Да, пойду.

В лифте он понял, что забыл сигареты и разозлился, но не сильно. Там, куда он шел, сигарет и вина было вдоволь.

Дорога занимала минут десять, в этом отношении Глобычеву повезло: некоторым приходилось ехать на такси или нетерпеливо бежать от метро. Полы его длинного пальто, насаженного на длинную фигуру, развевались на ветру. Было очень холодно, но Глобычеву было очень жарко. После одного из таких ночных путешествий он долго лежал с температурой, но, поднявшись, сочинил целый рассказ, а значит ─ болезнь перенес не зря. В этом смысле у Анисьи было без обмана. Она дарила мимолетное счастье всем отчаявшимся писателям, как безнадежным пьяницам, ищущим литературного опохмела.

Глобычев вышел на трамвайные пути и пошел параллельно. Уже показался знакомый полуразрушенный забор из бетона. Глобычев прикинул, уместно ли побежать, но лишь прибавил шаг. Он перелез через забор и, раздвигая ветки деревьев, вышел к небольшому строению. Тут уже стояло человек тридцать, худых, с испорченными бессонницей лицами. Глобычев был в курсе многих из них: писателей на самом дне безыдейного ведра. Другие сюда и не ходили. Он сам впервые появился здесь чуть больше двух лет назад, когда “Водовороты времени” вместо радости стали тяжелой каменной ношей. Его привел сюда Рыжиков, драматург, который, благодаря Анисье, написал целую пьесу ─ “Песок под колесами”.

─ Привет, ─ поздоровался Рыжиков.

─ Привет. Еще не пускают?

─ Нет, сегодня что-то задерживают.

Глобычев пожал руки всем, даже тем, кого не знал. Тут все были вроде знакомых, друзей, познающих и познаваемых в беде. Ему сразу дали сигарету, налили коньяка в податливый пластиковый стаканчик, внесли в список. Он выпил, закурил, поднял воротник пальто и затянул потуже шарф. В окошке домика горел тусклый свет, но, как обычно, за плотной шторой ничего не было видно.

К Глобычеву подошел с бутылкой фантаст Тутаев из Казани.

─ Ого, ─ удивился Глобычев, ─ давно ты здесь?

─ Неделю.

─ Чего не позвонил?

─ Не знаю… Каждую ночь хожу сюда. Но все мимо. То жанр не мой, то сюжет. Измучился. “Айдар” не движется совсем. (Тутаев писал космическую сагу “Айдар. Забытый на Деймосе”) Всю неделю пью. Давай стаканчик.

У Тутаева был самогон. А вместо сигарет ─ самокрутки. Глобычев хлопнул его по плечу и оставил наедине с “Айдаром”. Минут через пятнадцать он согрелся и немного поел. Обычно открывали в час, но люди приходили с первыми сумерками, поэтому несли еду и питье.

Глобычев знал, а если бы и не знал, то догадался, что к Анисье приходили в крайнем случае. Да они себя так и называли ─ крайние люди. Все они пробовали многое: спиртное, церковное, женское. А когда не помогало ─ шли сюда: тот же Тутаев до “Айдара” написал от восьми до одиннадцати книг (смотря как считать). И испытать это фантастическое упоение ему ─ и остальным ─ мечталось снова.

Наконец в половине второго из двери вышел человек, маленький и сонный. Никто не знал, кем он приходится Анисье, однако, именно он каждый раз открывал дверь, чтобы забрать сегодняшний список. (Говорили, что он “задолжал” Анисье так сильно, что навсегда остался у нее в услужении. А еще ─ что он единственный, кто в состоянии удовлетворить ее как женщину.) На снегу лежал треугольник света, а человечек щурился, разбирая фамилии.

─ Так, ─ сказал он, ─ сегодня двадцать восемь человек. Больше не занимать, список окончательный.

И он ушел внутрь.

Из–за деревьев появился сценарист Маленко. Он торопился.

─ Успел? Успел? ─ не здороваясь, выкрикнул он. Никто не хотел сообщать дурные вести.

─ Опоздал, ─ сказал Тутаев: самогон его был крепкий, домашний, и Тутаев теперь не сильно церемонился.

Маленко подошел ближе.

─ Как? Как же так? ─ чуть не плача зашептал он. ─ Проклятый таксист. Двадцать минут, двадцать минут.

Все расступились, и Маленко сел прямо в снег, прислонившись к домику спиной.

─ Мне через месяц сценарий сдавать, ─ сказал он, подняв голову. Все–таки слезы полились из его глаз. ─ У меня только первая локация придумана.

К нему потянулись сочувствующие руки.

─ Выпей, покури.

Маленко выпил и стал курить, смотря вниз на снег. Человечек снова открыл дверь:

─ Все, кто по списку, заходите.

Писатели молча стали заходить. Маленко с тоской смотрел вслед. Дверь закрылась.

Внутри было светло, но не слишком. Посетители могли видеть лишь одну маленькую комнату, на треть перегороженную занавеской. Слева была еще дверь, куда она вела, никто не знал. Наверное, человечек уходил и приходил через нее. Полупьяные, печальные стояли они, сгрудившись.

─ Правила все помнят? Анисья называет имя, быстро подходим к столу, получаем подсказку, читаем вслух, уходим назад. Если не повезло, бросаем бумагу вот сюда. Когда все получили подсказку, быстро выходим и до следующего раза здесь не показываемся. Следующий раз ─ в пятницу, восьмого числа.

─ А почему такой перерыв? ─ спросили из толпы.

─ Итак, все понятно? ─ переспросил человечек, игнорируя вопрос.

─ Понятно.

─ Давайте быстро клятву. Клянусь всегда помнить, кому я обязан своим литературным ренессансом и никогда в душе своей не заявлять прав на написанное мной. Клянусь приводить сюда братьев своих, кого постигло такое же разочарование. Также клянусь упоминать имя Анисьи в каждом своем произведении, будь то рассказ жалкий или роман тысячетомный отныне и ныне, и присно, и вовеки веков.

И двадцать восемь человек негромко сказали:

─ Клянусь!

Человечек отдернул занавеску; все напряглись в ожидании и надежде.

За занавеской стоял низкий стол, а за ним, на стене, сидела Анисья ─ огромная и безобразная самка паука, из тех, что называют мизгирями. Ее восемь глаз безучастно наблюдали за собравшимися. Покрытое кудрями туловище достигало в длину двух метров и содрогалось каждый раз, когда она отправляла в пасть очередную порцию пищи. На столике перед ней стояло две больших плошки с ее любимыми лакомствами: жареными жужелицами и изорванным экземпляром “Трех товарищей” с иллюстрациями. Она сидела головогрудью вниз, поочередно запуская мохнатую лапу в плошки, наслаждаяясь унижением Глобычева и других. Как же омерзительна была Анисья, как же притягательна она была. Скольким писателям даровала она надежду на воскрешение. Скольких погубила она…

Прямо в центре отвратительного брюшка у Анисьи находилось отверстие, похожее на анальное. Но только растревоженное, готовое к немедленному опорожнению. Если бы не тонкие перепачканные волосы вокруг, оно смотрелось бы еще ужаснее, еще отъявленнее. Человечек шагнул к Анисье, и она остановила движение хелицер. Лапой она могла легко дотянуться до любого из присутствующих и уничтожить его, никто не успел бы даже закричать, кинуться прочь.

Человечек взял со стола список и начал называть фамилии.

─ Тутаев.

Тутаев отделился от толпы. В дрожащем молчании все смотрели, то на Анисью, то на него. Сколько раз они видели это: лотерею, в которой разыгрывалось писательское счастье… Оторваться было невозможно.

Анисья подобралась, сжалась точно пружина. Анальное отверстие превратилось в крохотную точку. Затем оно мгновенно раскрылось, плюнув, и в руках у Тутаева оказался скомканный и покрытый мутновато-белой слизью лист бумаги. Он торопливо развернул его. Все смотрели: повезло? нет?

─ “Лето в шкафу”, детская повесть, ─ разочарованно прочитал Тутаев. ─ Черт, черт.

Недочитав, он бросил бумагу в ведро, стоявшее у стола. Вытирая слизь о пальто, вернулся на место.

Мимо.

Так часто бывало. Это значило, что писатель придет в следующий раз. Или попробует писать сам…

─ Горлов.

Вышел Горлов, как раз детский писатель. Он дорого бы дал за подсказку, которая перепала Тутаеву, но его очередь шла только теперь. Он не ждал ничего хорошего, плечи его свесились вперед. Анисья плюнула. Горлов мрачно стряхнул слизь и развернул бумагу.

─ “Колокольчиков звон”, детский рассказ про мальчика двенадцати лет, ставшего священником в своем селе. Да-а!

Горлов победно обернулся. В толпе зашептались. Один жанр крайне редко выпадал дважды подряд.

─ Потише, ну, ─ приказал человечек. Все тут же смолкли. Горлов отступил назад, жадно поглощая наброски сюжета. Тутаев завистливо поглядывал на него.

─ Рыжиков.

Писатели сменяли друг друга перед Анисьей. В основном сегодня не везло. Романисту Терентьеву, например, досталось символистское стихотворение “Половое бессилье”. Он разрыдался прямо здесь: его двухтомник “Париж обретенный” застыл на второй главе, и он очень надеялся поправить свои дела. Широко улыбнулась удача лишь биографу Маяковского. Ему Анисья сплюнула не самое известное письмо Брика. И в знак особого расположения к такому везению, погладила биографа педипальпой по щеке.

─ Глобычев.

Он подошел, глядя на Анисью. Секунда растянулась. Глобычев смотрел в темные уродливые глаза, похожие на медицинские банки с чернилами. “Ладно, ─ подумал он, ─ если не “Водовороты времени”, так хоть какой-нибудь рассказик мне подкинь”. Анисья плюнула. Глобычев задрожал.

─ “Розовый закат”, эротический детектив.

Хуже и не выплюнешь.

На улице все снова потянулись к бутылкам, сигаретным пачкам. Маленко, который дождался их, поздравлял счастливчиков, воображая себя на их месте. Да и остальные жали им руки, но как-то нехотя, думая, в основном, о себе. Биограф Маяковского сиял и напевал на нехитрый джазовый мотив:

─ Я показал на блюде студня…

Он и Горлов, разжившийся детским рассказом, вызвали такси на двоих и уехали пить.

Глобычев выпил два стаканчика подряд, закурил.

─ Кой черт мы сюда ходим, ─ зло сказал он Тутаеву. ─ Хватит. Буду сам пробовать. Тут только время терять. А у меня его, положим, не водовороты. Ты едешь?

─ Нет, у меня гостиница в Кузьминках. Спасибо.

Тутаев вызвал ему такси. Едва сев в машину, Глобычев стал подсчитывать время до пятницы, восьмого числа.