Рассматривая общественные реалии Российской Империи первой половины XIX века, стоить принять во внимание, что в их современной репрезентации совершенно отсутствует взгляд того большинства, которое принято называть «безмолвным». Получается, что представления об истории России XIX века во многом искажены и не имеют отношения к истории народа. О том, как народ переживал это время со всеми его потрясениями, начиная с Отечественной войны 1812 года и заканчивая собственным освобождением, нам практически ничего не известно, а то, что известно, не находит должного интереса и отклика в обществе.

Нам известно, каким образом военная-бюрократическая элита мыслила Империю, нам известно, какие общественные проекты зрели в чиновничьей среде николаевской эпохи — в конечном счете именно они позволят Александру II добиться определенного успеха в «форсированном» проведении реформ, поскольку направление и цели оных были очевидны, в некотором смысле заданы изначально общественным мнением, которое, получив возможность самовыражения, заговорило с властью на повышенных тонах. Пример подобного бюрократа-теоретика — Ю.Ф. Самарин и его проекты по отмене крепостного права.

Мощным ретранслятором желанных идей для голодной общественной мысли были зарубежные издательства, например, «Колокол» Герцена и Огарева и отдельные авторы — такие как Николай Иванович Тургенев, который с 1826, находясь в Лондоне, оказался в опале по делу декабристов и был привлечен к следствию, после чего в Россию не возвращался вплоть до амнистии Александра II.

Иными словами, науке известно об общественных настроениях 1840–1850 годов, формированием которых на протяжении десятилетий занимались литература и публицистика, начиная с конца Екатерининского правления. Однако о том, что думали сами крепостные по поводу николаевского правления, общества как такового, Крымской войны, и, конечно же, отмены крепостного права, мы не знаем. Самое главное даже не «что» думали, а «как».

В литературе, посвященной проблеме исторического самосознания, рассматривается память крестьянства о правителях, полководцах и войнах XVIII–XIX вв. В число важнейших исторических событий отмена крепостного права в 1861 г. по непонятной причине не входит. Данные монографий, которые пишутся по теме массового сознания и коллективной памяти русского крестьянства, собираются в основном за счёт этнографических материалов, из–за чего имеют довольно умилительную интонацию. Проблема русской исторической науки заключается в том, что главный субъект истории (и это равносильно для любой страны) — народ — оказался вытеснен в этнографию, которая в наши дни, в отличие от советских времён, находится на самой далекой периферии общественного интереса.

Сказанное может быть проиллюстрировано монографией «О воззрениях русского народа» под авторством М.М. Громыко и А.В. Буганова, написанной в 2000 г., и переизданной в 2007 г. В аннотации к ней смакуются «идеал монарха-Помазанника Божия», «соборное решение дел в общине», «нравственные устои семьи» и «очищающая сила покаяния». К сожалению, современное народоведение, способное не говорить на языке стереотипов, еще не сложилось, поэтому приходится иметь дело не с реальными людьми и присущими им проблемами, чаяниям и т.д., а с избитыми пошлостями. На протяжении столетий русский человек предстает в виде нездоровой лубочной фантазии, совокупности идеальных черт, тиражирование которых отупляет. Сведение всей сложности внутреннего мира и жизни русского человека к набору пластмассовых банальностей, воспроизводимых в «русской» культуре со времён царя Гороха, лишает человека человечности. Наш человек перестаёт быть темой, нам не нужно знать о нём, мы уже знаем, что он носитель идеальных несуществующих нравственных качеств, что он стерилен, как ангел, любит своего идеального монарха, и точка. Это не вызывает ни интереса, ни эмоционального отклика, потому что это неправда, это манекен. И это все понимают, но статус-кво продолжает сохраняться.

Количество имеющихся на сегодняшний день источников из крестьянской среды может обеспечить как минимум десяток новых работ по темам, которые раннее отечественной русистикой оставались незамеченными. И их нынешняя невостребованность обескураживает.

Так, например, один из важнейших источников по истории жизни подавляющего большинства населения Империи в период с 1880–1911 гг. — воспоминания Сергея Терентьевича Семёнова, волоколамского крестьянина, сына крепостных, земледельца, занимавшегося также народным просвещением и политическим представительством своих односельчан, не переиздавали с 1915 года.

Воспоминания крестьян-мигрантов, покинувших деревню в поисках работы в городах, опубликованные во второй половине 1920-х годов в контексте общего интереса к «низовому нарративу», так же не переизданы до сих пор.

Ценнейший источник по истории крестьянства — сборник, изданный «Новым литературным обозрением» в 2006 году тиражом в 3000 экземпляров, «Воспоминания русских крестьян XVIII–первой половины XIX века» на книжных полках Москвы, как и других городов, найти невозможно; о переиздании речи, конечно же, не идет, поскольку на литературу такого содержания нет ни научного, ни читательского спроса. Тем не менее, печатаются и переиздаются мемуары университетских преподавателей, чиновников, военных, священников, «гимназисток» и пр.

По мнению некоторых специалистов, это один из принципов формирования спроса в среде аудитории авторов-историков, пишущих с пометкой «для широкого круга читателей»: «чем больше крови, тем лучше» («when it bleeds it leads»). Поэтому исследования в области истории России ХХ века сейчас имеют ощутимый спрос среди читателей. Монография О.В. Хлевнюка является ярким тому примером. Более того, область памяти на сегодняшний день занимается интегрированием в коллективную идентичность событий именно ХХ века. Недаром проект «1917», выпуск которого был приурочен к 100-летию Февральской и Октябрьской революций, использовал в первую очередь понятный для массовой аудитории формат: это касается как и новых нарративных форм, так и технического удобства в потреблении и хранении информации. Социальные сети встраивают историческое знание в сферу повседневного, достигая большого успеха в реактулизации того или иного исторического опыта. Возможно, впервые за долгое время государственное курирование исторической «повестки» уже не играет той тотальной роли, что раньше, поскольку реактулизация исторического опыта может происходить на уровне сообществ в масштабах едва ли поддающихся ограничению. Интересно, что принесет 2021 год — 160-летие со дня отмены рабства в России.

Довольно просто предположить, что Отечественная война 1812 года стала одним из самых важных событий для становления русского национального самосознания, как для элиты, так и для большинства трудового населения. Однако есть события, о которых не говорят, как о ключевых. В первую очередь это Холерные бунты — череда восстаний в Севастополе (июнь 1830-го), в Тамбове (ноябрь 1830-го), в Старой Руссе (конец июля — начало августа 1831-го) и в Петербурге (22 июня 1831-го). Суммарное число осужденных военными судами превышает четыре с половиной тысячи человек, из которых 120 человек умерли в ходе телесных наказаний. Пятнадцать человек были приговорены к смертной казни. В ходе бунтов было убито 2 генерала и 58 офицеров.

Самое запоминающееся при чтении рассказов очевидцев — это причины бунтов, то, как убивавшие врачей и генералов объясняли себе причины своих действий.

Бунтующие городские жители в первую очередь разбирались с местными фельдшерами и врачами, которые были прикреплены к попавшим в карантинную зону. В случае Севастополя сам город стал такой зоной, изолированной от внешнего мира. В замкнутом социальном и физическом пространстве, параноидальной тесноте был выведен главный мотив происходящего: врачи, шагающие рано утром по городским мостовым — отравители, подсыпающие в реки и водоемы яд по наказу правительства.

Уровень доверия населения к государству в экстремальной ситуации находился почти на нулевой отметке.

Затем — Картофельные бунты 1844 года. В это же самое время разворачивались события, которые унесли жизни полутора миллиона жителей Ирландии. An Gorta Mór. В переводе на русский — Великий голод.

Крестьяне, столкнувшись с насильственным вторжением в хозяйственную жизнь, враждебно восприняли реформу министра Государственных имуществ П.Д. Киселева по командно-административному обеспечению мер против урожайного «голода» . Крестьяне не понимали смысла выделения части общественной земли под посадку картофеля и видели в этом странном с их точки зрения указе сговор местных священнослужителей и властей — волостных писарей и сельских старшин, т.н. бурмистров. Более того, картофельные семена были не из дешевых и взять их было неоткуда. Администрация же в преддверии бунтов фальсифицировала решения местных сходов для того чтобы выполнить указанный Министерством государственных имуществ план по посадке картофеля, выдавая решения сходов за положительные. Память об этом событии запечатлена в сказе «Про водолазов», изложенном П.П. Бажовым. Также крестьяне считали, что принятие новых условий было равносильно их «понижению» в социальной иерархии — переводу в статус «помещичьих».

Вне зависимости от оценок причин таких ожиданий, мы можем констатировать довольно серьезный уровень недоверия общества к государству и деятельности николаевского правительства. Говоря слово «общество», я подразумеваю крестьянский «Мир»: русское крестьянство XVIII — начала XX веков мыслило себя как некую единую общность, которая внутри себя могла быть неоднородной, что не мешало ей сохранять определенную мировоззренческую целостность. Во многом эта целостность основывалась на средневековых представлениях о роли крестьян в обществе — дворяне служат Царю, а Мы за это служим им. Однако с подтверждением положений Манифеста о Вольности дворянской в екатерининской Жалованной грамоте дворянству прежняя парадигма общественных отношений начала давать сбой. Если дворяне могут не проходить обязательную службу государю, могут свободно выходить в отставку, за что же теперь крестьяне служат им? Разумеется, целостность «Мира» перестала являться таковой с момента обнародования Манифеста 19 февраля 1861 года.

Другим важным событием стало Галицийское восстание 1846 года, когда на территории австрийской Западной Галиции произошло крестьянское восстание против помещиков — шляхты.

Было разорено более 500 поместий. В районе города Тарнув Малопольского воеводства было уничтожено 90% усадеб. Число погибших варьируется от 1200 до 3000 человек, и практически все они — шляхта, помещики, чиновники и священники. Крестьяне резали помещикам головы.

На территории Российской империи, как сообщают нам секретные доклады Министерства внутренних дел, за двадцать лет, покрываемые документацией МВД (1836–1855), было убито 198 помещиков и управляющих, которые сами зачастую являлись дворянами, а покушений на жизни помещиков и дворян было совершено 129. За тот же период было зафиксировано 407 случаев «неповиновения» помещичьих крестьян, которые в зависимости от разных ситуаций в докладах могли называться по-разному: «неповиновение», «волнения», «восстания», «беспокойства», «беспорядки», «самовольство». Причинами «неповиновений» служили следующие причины (в порядке убывания по количеству упоминаний в докладах): «стремление к свободе», «обременительные повинности», «жестокое обращение», «противление наказанию», «отказ от переселения», «несообразные распоряжения со стороны помещиков и управляющих», «недостаток продовольствия». Содержание отчетов было известно только Министру внутренних дел и Императору. Перед публикацией из докладов изымались все известия о восстаниях, преступлениях и пр., посему ни наследник престола Александр Николаевич, ни кабинет министров не знали реального положения в стране.

Привожу несколько примеров из документа:

«Крестьяне Жуковцевых не хотели повиноваться им, считая себя вольными; для укрощения их введена воинская команда и учрежден воинский суд». (1836)

«Херсонской губ. и уезда помещик Бредихин и Новгородской губ., Устюжского уезда, помещик Такташев, убиты крестьянами за жестокое обращение, а последний вместе с тем и за непозволительную связь с женами их». (1839)

«Крестьяне некоторых помещиков, имений Себежского уезда, в половине апреля, продав за бесценок своё имущество, начали отправляться целыми семействами к границам Псковской губернии. Пример их увлек тотчас и других. Волнение и стремление к побегу распространились скоро не только в Себежском, но в Невельском и Дриссенском уездах. Толпы крестьян в 100, 200, 300 и даже 500 человек с женами, детьми, со всеми обозами спешили выходить из Витебской губ. До 500 человек успели достигнуть границы Псковской губ., направляясь преимущественно в С.-Петербург через г. Порхов, а число всех взволновавшихся простиралось до 10 000 человек. По собранным в свое время на месте сведениям оказалось, что примеру их готовы были последовать все помещичьи крестьяне Витебской губернии. <…> Один крестьянин позволил себе в присутствии других возражать священнику: «Батюшка! Бог, как мы читаем в десятисловии, вывел израильтян из неволи египетской, а мы и поныне в ней находимся!» <…> наиболее виновные крестьяне, особенно зачинщики и взятые с оружием в руках, заключены под стражу и преданы военному суду, а менее виновные (за исключением старых, больных, слабых, беременных женщин и детей) наказаны при возвращении их через г. Себеж розгами. Число таким образом наказанных простирается до 4000 (!)». (1847)

«Ковенской губ. — тамошнего уезда помещик Коссаговский удушен во время сна троими из дворовых людей.

Пензенской — дочь помещицы Зайцевой, ехавши с кучером, принадлежавшем матери её, удушена была им в санях полушкой, за угрозу подвергнуть его за грубости взысканию.

Полтавской губ. 5 человек крестьян переяславского помещика Иваненка нанесли управляющему ими дворянину Зарудскому столь жестокие побои и истязания, за данные одному из них три пощечины, что он вскоре после того умер.

Виленской губ. крестьяне трокского помещика Гижигинского, собравшись толпой на дорогу, которой проезжал управляющий их Клепацкий, задержали его и после долгих истязаний, притащив его в корчму, там убили его. Причиной злодеяния была чрезмерная взыскательность управляющего и оставление помещиком их жалоб крестьян на управляющего без уважения». (1850)

«В Курской губ. волнение крестьян Путивльского уезда, возникшее также по случаю начатого ими иска о свободе, распространилось между несколькими помещичьими имениями в количестве 10 000 душ, и для усмирения их употреблено было 4 эскадрона кавалерии и 60 человек нижних чинов внутренней стражи». (1850)

И это лишь несколько примеров…

Только за 1838 год институтом дворянской опеки, который в XIX веке стал инструментом социально-политического и экономического контроля над дворянским сословием, за «злоупотребление владельческой власти крестьянами наложено опек 140» . Обычно таким «злоупотреблением» является особо тяжкое преступление, на которое закрыть глаза не сможет даже корпоративная солидарность.

Важность всех описанных событий и обстоятельств становится понятной, если принять во внимание тот факт, что именно они формировали локальную память крестьянских сообществ по всей Империи как на губернском, так и на региональном уровне. Крестьянин села Великое Ярославской губернии Савва Дмитриевич Пурлевский, рассказывая о злодеяниях помещиков над крестьянами, отмечал, что известия разносились по губернии довольно быстро, более того, крестьяне знали мучителей поименно. Помещики иногда появлялись на местных крупных ярмарках, так что их знали и в лицо. Крестьянина–бобыля Ивана Кондратьева, бывшего старовером, объявили в розыск через земский суд как беглеца, хотя всем было известно, что он лишь безобидный «странник» без гроша за душой, чья родная деревня находилась всего лишь в шести километрах от имения помещика Льва Петровича *** (в источнике фамилия скрыта, видимо, в целях конфиденциальности), который, собственно, и подал на крестьянина в розыск. Его мотивом, как утверждает народная память, был следующее:

«Лев Петрович между тем, оборвавшись на дежурствах, допекал своих крестьян по хозяйству. <…> Ну, словом, крестьяне дошли до того, что уж не радели о своём домашнем хозяйстве, "потому что всё равно — Лев Петрович узнает и себе всё возьмёт. Ябедник тоже был он исправный, так что его опасались и посторонние люди».

Схватили Ивана Кондратьева в молельном доме, был суд. Лев Петрович требовал выплаты размером в 2000 рублей, однако сошлись на 600. История, пересказанная С.Д. Пурлевским стала притчей во языцех в ярославской губернии и за её пределами.

«Или вот ещё вспомнил двух братьев А. и И. Баташевых (семья тульских помещиков, известная С.Д. Пурлевскому своим жестоким отношением к крепостным — К.П), правда, не нашей местности, но слухом земля полнится, о них дошло и до нас». Особое внимание читателя хочу обратить на слово «местность». Как я уже и говорил, локальные идентичности формировались не только за счет местных социально-экономических условий, но и благодаря информационному полю, которое конструировалось «толками», дополнялось свидетельствами очевидцев, и которое в конечном итоге формировало повестку крестьянского «Мира» по всей России.

Память крестьян об этих событиях, их отношение к ним и то, как описанное повлияло на их мировоззрение, которое впоследствии изменило Россию и весь ХХ век — всё это нам неизвестно. Анализ имеющихся в нашем распоряжении источников, который позволит создать «крестьянский нарратив» из рассказов, мнений и воспоминаний самих крестьян о том, что они сами пережили и чему были свидетелями — задача первостепенной важности для отечественной русистики и русского общества в целом, особенно в преддверии 160–летия со дня отмены рабства в России. Без этого знания наши представления о собственной стране являются искаженными и во многом ложными.