Play it, Sam

Второго мая 1904 года в гостиничку на Бранденбургштрассе, что в Берлине, входит молодой человек. Часы показывают пятнадцать минут десятого вечера. Он заметно нервничает. Производит впечатление человека отчаявшегося. На лбу и верхней губе можно заметить капельки пота. Он бледен и не спал несколько дней. Заказывает два стакана молока и еды, которую тотчас же жадно съедает. Посидев немного, принимается лихорадочно рыться в бумагах, которые он разбросал вокруг себя, просит официанта принести пианисту бутылку минеральной воды с просьбой сыграть «Verlassen, verlassen, verlassen bin ich» Томаса Кошата — песенку об одиночестве и потерянности, которая так ему нравится. Покуда первые ноты разносятся по залу, из кармана куртки он вынимает пакетик с кристаллическим порошком и всыпает содержимое в стакан с молоком. Кристаллы быстро растворяются, он осушает стакан глубокими глотками — и эффект наступает мгновенно. Ему становится трудно дышать, в груди завязывается узел, в горле будто плавится сера, кожа приобретает неестественный цвет, его сотрясают позывы к рвоте, кашель и конвульсии. В жутких муках он переваливается через стол и падает на пол.

Это было событие из ряда вон, и хозяин гостинички вызвал по меньшей мере трех врачей, живших в квартале поблизости. Но цианистый калий — мощный яд, а молодой человек, изучавший химию, знает необходимую дозу. Врачам лишь оставалось молча стоять, наблюдая за его смертью. Вокруг него лежали бумаги, которые он перелистывал перед смертью. Десятки несвязных прощальных писем. Одно — его родителям. Другое — о безответной любви. Третье — о смерти близкого друга. В четвертом — размышления о собственной «извращенности».

Молодого человека зовут Рудольф Витгенштейн, или Руди, как называли его близкие. Ему скоро должно исполниться двадцать три, он сын австрийского магната Карла Витгенштейна. У него есть младший брат, который станет одним из самых известных философов, Людвиг Витгенштейн — но ему только-только исполнилось пятнадцать, и его брат покончил с собой.

А тот, кто расстался с жизнью способом столь драматичным и не лишенным театральности, имеет что рассказать. Это вовсе не крик о помощи, а вопль в толпу. Не личное сообщение, но публичное заявление. «Настоящим я, Рудольф Витгенштейн, провозглашаю…» Но что именно он провозглашает?

Незадолго до самоубийства он добровольно искал помощи в избавлении от своей гомосексуальности — «моей извращенности», как он называл ее — в клинике для гомо- и транссексуалов. Эта клиника боролась за отмену параграфа 175 немецкого законодательства, запрещавшего «неестественное сексуальное поведение», а также издавала газету, в которой, помимо прочего, содержалось описание работы клиники. В одном из номеров крайне детально описывалась проблема анонимного гомосексуала — студента из Берлина, написанная именитым сексологом Магнусом Хиршфельдом, пионером в борьбе за права гомо- и транссексуалов, который стал автором понятий «транссексуал» и «трансвестит». Человеком, описанным в этой клинической штудии, был Рудольф Витгенштейн, посчитавший — справедливо или нет — что его раскрыли. Внезапно он увидел себя открытым гомосексуалом, о котором судят и рядят на всех углах, тычут пальцем, восклицая, «Посмотри-ка на пидора!» — или содомита, как было принято именовать этих людей в то время.

Быть гомосексуалом в первые годы ХХ века — не шутки. Это было криминально, постыдно и не афишировалось. О том, чтобы «выйти из шкафа», и речи не шло. В шкаф надо было войти — и в нем же остаться весь остаток жизни. Проживи Рудольф на десять лет дольше, ситуация приобрела бы другой характер. Гомосексуальность по-прежнему была криминализирована, но дебаты о ней стали намного оживленнее. Зигмунд Фрейд и другие психоаналитики вышли на сцену, равно как и один из крупнейших критиков общества той эпохи, бесстрашный и едкий Карл Краус. Оба австрийцы, как семья Витгенштейн, и оба открыто боролись с ограниченными представлениями о сексуальности.

Разумеется, не все гомосексуалы расставались с жизнью, пусть даже многие и пытались это сделать. И не все кончали с собой с шумом и пылью, пусть даже и величайший венский писатель и философ Отто Вейнингер обставил свою смерть с той же драматичностью, что и Руди, совершив самоубийство в комнате, где скончался Бетховен. Это случилось за год до того, как Руди вошел в гостиницу, и даже это самоубийство было криком в толпу, публичным заявлением «Настоящим я, Отто Вейнингер, провозглашаю…» Ему было, как и Руди, всего двадцать три, и нельзя исключать, что не прошедшее незамеченным самоубийство Вейнингера 4 октября 1903 года оказало существенное влияние на Руди. И оба они так или иначе наложили отпечаток на дальнейшую жизнь Людвига Витгенштейна.

За самоубийством Руди — долгая история унижения, пренебрежения и отчужденности. Он был крайне одаренным в художественном плане мальчиком, едва ли не музыкальным вундеркиндом, чутким и нервным. Но он родился в семье, не терпевшей никакой слабости. Когда Руди в возрасте семи лет предстояло пойти в школу, он так разнервничался и испугался, что учитель сказал его матери: «Ребенок у вас очень нервный и чуткий. Вам следовало бы опасаться за его состояние». Но вместо того, чтобы принять всерьез это предостережение, в семье Руди стал объектом насмешек. История, которую рассказывали вновь и вновь: Ха-ха-ха! Девчонка описалась! В своих опубликованных воспоминаниях, Familienerinnerungern, старшая из детей, сестра Хермине, пишет: «Частенько мне доводилось слышать, как за разом с иронией рассказывали об этом случае, будто бы учитель сказал что-то смешное. Матушка моя никак не была в состоянии всерьез поверить, будто один из ее детей имеет нервический склад характера. Для нее это было абсолютно исключено».

Отца самоубийство Руди привело в ярость — он организовал унизительно простенькие похороны без всяких церемоний, и даже речи не шло о том, чтобы позволить сыну упокоиться в семейной могиле Витгенштейнов. После похорон отец ни разу не посетил могилу сына. И последним ударом стал запрет для всех членов семьи на упоминание имени Руди. Слезоточивость не относилась к числу сильнейших сторон отца, и, возможно, он полагал, что сможет пережить горе, задушив его в тисках тотального молчания. Но горе имеет неприятную способность питаться молчанием, и это молчание создало чудовищный климат в семье. Все чувствовали себя связанными по рукам и ногам, и нервозность мрела, подобно миражу, в Вилле Витгенштейн. Это противоречило беспечности высшего класса Вены в целом и дворцу Витгештейнов в частности, с его нескончаемыми приемами и культурными мероприятиями. Это была вечная суббота. Неудивительно, что дети воспринимали мир как фальшивку — и что будущий философ из семейства Витгенштейн, Людвиг, подобно охотничьему псу, посвятит всю свою взрослую жизнь тому, чтобы выводить на чистую воду обманщиков, что сделает полностью невозможным любые социальные связи.

Однако у отца и матери было нечто общее, когда дело касалось Руди: то, что случилось — не случалось, и того, что произошло в жизни Руди ранее, — тоже не было.

Бесследно исчезнувший

Почти день в день за два года до самоубийства Руди в Neues Wiener Tagblatt всплывает короткая заметка от 6 мая 1902 года: «Промышленный магнат Карл Витгенштейн потрясен нежданным горем. Его старший сын Ханс (24 лет), отправившийся в трехнедельную студенческую поездку по Америке, погиб в результате несчастного случая в каноэ». Он бесследно исчез в первые дни мая 1902 года, тела его так и не нашли. Даже если никому в точности не известно, что случилось, многие верят в официальную версию несчастного случая. Прочие задаются вопросом, не покончил ли он с собой, и к их числу родители Ханса, Карл и Леопольдине Витгенштейн, уж точно не относятся.

Брайан МакГиннесс в книге Young Ludwig пишет, что «в семье все без сомнений полагали, что это самоубийство».

Стало быть, Людвигу Витгенштейну было тринадцать, когда его брат Ханс расстался с жизнью, и пятнадцать, когда совершил самоубийство Руди. Не самый лучший способ начать юность.

Как и в случае с Руди, отец немедленно мобилизует единственную известную ему эмоциональную стратегию: он запрещает каждому члену семьи с этого момента упоминать имя Ханса. И из пяти сыновей у него остается трое — и с теми двумя, которых больше нет, обращаются так, будто их никогда и не было. О чем нельзя говорить — нужно молчать.

Разумеется, бессмысленно пытаться определить, чья судьба более несчастлива, но Ханс был крайне своеобразным ребенком, в чем нет ничего примечательного для такого примечательного семейства. В современных терминах его можно было бы описать как idiot savant, то есть ребенка с легкой степенью расстройства аутистического спектра, «отстающего» и испытывающего трудности с социализацией, но с уникальными способностями в одной или нескольких узких областях. Самой большой страстью в жизни Ханса были математика и музыка, и уже в детстве он имел склонность переводить окружающий его мир в математические формулы.

Стало быть, он пользовался языком не как обычные люди, а переводил речь и слова в математические термины. Помимо прочего, он был музыкально одарен даже по меркам семейства Витгенштейн. Он был просто-напросто настоящим вундеркиндом, или вундеркиндом, испытывающим трудности в социализации — что, возможно, является тавтологией. Уже в возрасте 4 лет он читал партитуры и мог по памяти сыграть музыкальные произведения на пианино. Стало быть, он обладатель эйдетической или фотографической памяти — а значит, ему не было нужды в упражнениях, он мог играть музыку, непосредственно считывая партитуру. На такое способен только idiot savant. Он играл на органе, пианино и скрипке, а в девять лет выступил как скрипач в церкви Петра. Не приходится удивляться тому, что сестра Хермине в своих воспоминаниях именует его «весьма необычным ребенком».

Эта необычность довольно рано попала под пресс отцовского желания сделать из сына инженера и руководителя предприятия с целью передать управление над всей витгенштейновской промышленной империей — давление, которому подверглись все сыновья , но которое в случае Ханса — старшего сына — было особенно сильным. Однако ни мать, ни отец не желали принять, какого именно сына они произвели на свет, — его отсылали на обучение за границу, чтобы он посвятил себя экономике и природоведческим наукам, овладение которыми должно было ему помочь в управлении промышленным концерном. Он ничего не смыслил в том, что от него ожидалось, — или попросту его эти ожидания не заботили — посвящая все свое время струнному квартету, а не учебе. Конфликты между Хансом и отцом набирали силу, поскольку оба были обладателями буйного темперамента — и в конце концов сын уехал в Америку, чтобы стать музыкантом.

Его путешествие — точное повторение того, что совершил отец Ханса в том же возрасте. В 18 лет отец сбежал из дома без денег, лишь со скрипкой под мышкой, и с фальшивым паспортом добрался до Америки, чтобы работать там официантом, ресторанным музыкантом, учителем математики, языка и музыки. И здесь мы видим, что и отец, и сын мечтали об одном — посвятить себя музыке, как оба они сбегают из дома, предпочтя желание долгу. Они бы поняли друг друга. Но сейчас жизнь такова, что одинаковую мечту они разделяют исключительно в асбстрактном плане, ибо один из них — отец, имеющий власть над другим, своим сыном.

Семья чужаков

Дом Витгенштейнов был не самым cosy corner для того, чтобы провести там детство. Требования семейства к своих восьмерым детям — пятерым сыновьям и трем дочерям — были ненасытимы. Критика беспощадна. Любовь отсутствовала. Пара Карл и Леопольдине Витгенштейн держали дом в ежовых рукавицах. Отец был самопровозглашенным патриархом, а мать жила ради своего мужа и во имя аристократической общественной жизни, которую они обустроили в своем доме. Забота о детях была препоручена слугам.

Переменчивые взрывы отцовского гнева множили в доме страх и нервозность, а матери недоставало сил, чтобы дать детям необходимые защиту и заботу. «Грех ее состоял в том, что она не сумела защитить своих детей от отцовского гнева и нетерпимости, при полном отсутствии способности уравновесить оные материнским теплом, заботой и снисходительностью», — пишет Александр Во в The House of Wittgenstein. Она переложила ответственность за воспитание детей на всевозможных нянек, матрон и гувернантов, приходивших и уходивших, не имевших возможности заботиться о детях и не питавших к этому ни малейшего интереса. Но поскольку мать крайне боялась конфликтов — и самое себя, ибо ей было нечего предложить в качестве матери — она не осмеливалась вмешиваться и мешать «персоналу».

Она предпочла зажмуриться. Не слышать. Не говорить об этом. А потому она не могла стать детям поддержкой, нейтрализующей отцовские капризы и власть устрашением. О чем нельзя говорить — нужно молчать.

Эта недолюбленность комбинировалась с невозможными требованиями. И речь идет не только о сыновьях. «Давление на братьев Витгенштейн — Ханса, Курта, Руди, Пауля и Людвига — состояло в том, что они должны сделать себе имя в большом конгломерате по производству железа и стали, индустрии вооружения и банковской сфере, построенной их отцом, что привело к психическому напряжению и саморазрушению у всех пятерых сыновей», пишет Александр Во. Подобные требования можно было бы выполнить, если бы они уравновешивались заботой и признательностью, и будь у сыновей предрасположенность к выполнению подобных требований. Но все было не так. Ни у одного из них не было ни интереса, ни способностей жить так, как того хотелось их отцу.

Иоахим Шульте в своей книге о Людвиге Витгенштейне пишет, что отец был «образом, внушающим ужас», и опасность эту чуяли не только его конкуренты. «Никто не смел выступать против его взглядов». Он «требовал от своих сыновей, чтобы те подчинились его воле и пошли учиться, чтобы стать приличными бизнесменами, инженерами, а лучше и тем, и другим сразу».

В своих воспоминаниях Хермине пишет, что этот дух семейственности создал недостаток воли к жизни у всех ее братьев, недостаток Lebenskraft и Lebenswille, как она его называет.

Результатом стало «нет», высказанное в адрес жизни. Ни один из пяти сыновей не связал себя узами брака (за исключением Пауля, который, однако, никогда не жил со своей супругой). По меньшей мере у троих были гомосескуальные наклонности. Трое покончили жизнь самоубийством, а оставшиеся двое были наипервейшими кандидатами на смерть от собственной руки. Все пятеро были отмечены гениальностью на грани с безумием. У всех — отсутствие желания в отношении противоположного пола. Нежелание создавать семью. Чувство негодности даже в качестве гениев. Хермине тоже не вышла замуж. А брак Гретль был катастрофой с самого начла и закончился тем, что ее муж наложил на себя руки, в то время как Гретль расслаблялась на кушетке у Фрейда. Единственной, кому удалось относительно справиться, были младшая дочь Хелене, или, как ее звали, Ленка. Брайан МакГиннесс описывает ее в юности как «фривольную». Она рано вышла замуж за твердо стоящего на ногах и с чувством юмора мужчину по имени Макс Зальцер, работавшего на концерн Витгенштейнов в качестве советника по различным вопросам. К сожалению, и у этого брака был не самый счастливый финал — Макса Зальцера в раннем возрасте поразила параноидная сенильность.

Сестрам оставалось лишь смотреть, как их братьев перемалывают в человеческую труху, и в своих воспоминаниях Хермине покорно записывает: «Какая трагедия, что наши родители, вопреки своей этической серьезности и чувству долга, не смогли достичь гармонии друг с другом и своими детьми. Трагично, что мой отец породил сыновей, отличных от него настолько, будто он их нашел в детском приюте!»

В личных записях Хермине пишет о своей матери: «Мы совершенно были не в состоянии понять ее, а она, в свою очередь, не могла понять восьмерых чужаков — своих детей, которых она произвела на свет. Несмотря на всю свою любовь к человечеству, она, казалось, была не в состоянии понять живого человека».

Хермине рисует страшную картину обоих — и матери, и отца.

Зачастую именно она в качестве старшей сестры примеряет на себя материнскую роль и заботится о младших детях — будучи одновременно своего рода секретаршей своего отца. Стало быть, она взвалила на себя тяжкое, взрослое бремя, лишив себя радостей юности.

Но не только отец ставил перед детьми бессмысленные требования. У матери тоже были свои требования, которые дети вынуждены были выполнять. Отец собирался превратить сыновей в ученых и руководителей предприятий. Мать же собиралась сделать из них гениев в искусстве и в первую очередь в музыкальной сфере. Но не во власти человека стать и тем, и другим одновременно. Усложняло ситуацию то, что в данном случае патриарх Карл запретил своим сыновьям ступать на путь музыкального образования. Возможно, он понимал, что две карьеры несовместимы. Дочерям, напротив, в этом отношении было несколько легче, потому как требований было меньше. Они могли с большей отдачей посвятить себя музыке, искусству и литературе — пусть даже и получая свою долю неприятностей.

Если отец порицал, то мать была не меньшим критиком неуверенных попыток детей на пути к гениальности. Она интересовалась искусством, была музыкально одарена и блестяще музицировала на фортепиано. Отошедший от управления своими предприятиями отец превратил фамильный дом в культурный центр, где бывали крупнейшие творцы того времени, в первую очередь из музыкальной сферы. Во дворце Витгенштейнов на Аллеегассе 16 в Вене был отстроен Musiksaal с большим органом и несколькими пианино, стены концертного зала были украшены дорогими произведениями искусства. Именно здесь все известные композиторы, пианисты, виртуозы-скрипачи и прочие гиганты выступали с премьерой своих произведений и давали ослепительные выступления. Это был королевский двор в миниатюре.

Но превратив свой дом в венский музыкальный центр, он следовал по стопам своего отца. «Отец Карла также устраивал музыкальные вечера для семьи и друзей», — пишет Карл Менгер — математик и член венского кружка — в своих воспоминаниях о Витгенштейнах, добавляя, что сестра Карла Клара также давала у себя дома регулярные вечера. Впрочем, ничто из этого не могло сравниться с великолепными представлениями, которые Карл устраивал во дворце Витгенштейнов и которые эхом отдавались в австрийской столице и за ее пределами.

Palais Витгенштейн

Карл Витгенштейн устранился от управления своей империей — и сделал это внезапно. В один из дней 1898 года он попросту отказался от всех своих управленческих должностей. Ему было только пятьдесят два, и предстояло прожить еще 15 лет. Малышу Людвигу десять, когда отец покидает — или его вынуждают покинуть — концерн и «возвращается» в дом, который он превратит в средоточие культуры. Можно спекулировать, отчего он так поступил, поскольку это было крайне необычным поступком для промышленного магната; привычным было оставаться у руля компании, пока можешь стоять на ногах, а когда речь заходит о достоинстве таких семейств, как Витгенштейны или Валленберги, то стоит отметить, что из кабинета правления их представителей выносят только на носилках — и вперед ногами. Нам известно, что проводимая им экспансионистская политика предприятия, его представления о картеле и крепкая рука вступали в конфликт с консервативной политикой правительства. У него было два пути: набиравший силу либеральный и агрессивный капитализм — и управляемое едва ли не в духе феодализма королевство Австро-Венгрия. Так что это был, вне всяких сомнений, конфликт политико-экономический, ставший причиной, вынудившей его покинуть свою империю.

Даже формально покинув свою должность, он поначалу каждый день приходил в свою контору — «чтобы быть доступным, если позвонит министр торговли», как он сам выражался. Никакой зарплаты он не получал. Вместо этого он перевел свой капитал в собственность, в заграничные ценные бумаги и активы.

Но о его личных мотивах нам известно крайне мало, поскольку на Вилле Витгенштйн о личных проблемах говорить было не принято. Чувства были искусством недомолвок. Как мы уже видели, он запретил членам семьи упоминать двух своих сыновей, покончивших жизнь самоубийством, — Ханса и Руди. Однако, может статься, что для Людвига, бывшего в самом сердце этого горя, подобная ситуация, вопреки всему, была к лучшему. От него стали меньше требовать. Он смог постепенно забросить свое инженерное образование и обратиться к философии.

Возможно, это даже определило своеобычность его письма. Смесь логики и поэзии — своего рода перекресток двух путей, предуготованных отцом. Но точно утверждать нельзя. Однако человек формируется из чего-то — и не возникает из пустого ничто. Это фактические предпосылки каждой жизни, конкретные переживания, формирующие личность — les situations, как называл их Жан-Поль Сартр.

Теперь в дом Витгенштейнов приходят такие композиторы, как Морис Равель, Иоханнес Брамс, Густав Малер и Арнольд Шёнберг, художники — Огюст Родэн и Густав Климт, дирижеры — Бруно Вальтер, писатели — Штефан Цвайг и Роберт Музиль, и даже Зигмунд Фрейд был другом семьи. Одна из дочерей — Маргарете, или, как ее звали, Гретль — особенно близко сошлась с Фрейдом и даже на протяжении двух лет проходила у него курс психоанализа и, кроме всего прочего, помогла Фрейду уехать в Лондон, когда нацисты в 1938 году оккупировали Австрию.

Граница, которую мы сегодня проводим между личным и общественным, в то время имела другую «протяженность». Личное пространство высшего класса было одновременно общественным — взять к примеру концертные, бальные или обеденные залы, влетавшие в копеечку entree, кухонные помещения, зачастую напоминавшие ресторанные кухни, помещения для слуг и персонала. Все это было возможным благодаря гигантским аристократическим дворцам. Дворец Витгенштейн по Аллеегассе 16 был именно таким центральным сборным пунктом и публичной ареной для тогдашней музыкальной и культурной жизни — будучи одновременно домом, где семья жила своей жизнью и растила детей.

Брамсовский квинтет для кларнета принадлежит к числу произведений, впервые исполненных в домашнем Musiksaal, а Рихард Штраус исполнял дуэты с сыном Паулем. Любопытно отметить, что Равель написал свой знаменитый «Концерт для фортепиано D-dur для левой руки» специально для Пауля, который был исключительным пианистом, но потерял правую руку на Первой мировой. Пауль играл это и другие произведения с жаром — ведь для представителя семейства Витгенштейна потерять руку, будучи концертирующим пианистом, вовсе не повод для жалости. Однако семья испытывала отвращение. Это воспринималось как чернушный юмор, и им вовсе не казалось, что он играл с подлинным чувством.

Пауль решил для себя продолжать карьеру концертного пианиста почти сразу после того, как в страхе очнулся в военном госпитале в России и понял, что его правая рука ампутирована. «Альтернативой успеху была не неудача, а смерть», — пишет Александр Во в биографии Витгенштейнов, которая прежде всего повествует о Пауле. «Муштра отца не прошла даром: нужно противостоять своим страхам и бороться с жалостью к себе — этот урок он усвоил накрепко». Он не уставал заниматься, вопреки отвращению своих друзей. Он мог заплывать далеко в море во время шторма и гроз, пользуясь своей единственной рукой как «веслом», он испытывал судьбу, взбираясь по скалам Довера исключительно с помощью своих пяти пальцев.

Был только один путь, и он вел вперед. Так его воспитывали, и так он жил. Вернуться с войны домой и жалеть об утрате руки — немыслимо. Никакого сочувствия он бы не получил.

Малыш Люки

В этой-то семье чужаков и родился в половину девятого вечера 26 апреля 1889 года Людвиг Йозеф Йоханн Витгенштейн. Он был восьмым и последним ребенком Карла и Леопольдине, их последышем. Его назвали в честь великих. Людвигом — как Бетховена. Йозефом — как правителя Австро-Венгрии. Иоханном — как Баха. Ребенок станет столь же великим, это было ясно. Близкие называли его Люки.

До четырех лет он не произнес ни слова. А когда наконец начал, то стал заикаться. Слова застревали, голос ломался — немного слишком высокий и попискивающий. На протяжении всей оставшейся жизни у него были трудности даже с письменной речью — он с трудом складывал слова в предложения и путался с правилами грамматики. В своей философии он затрагивает почти исключительно лингвистические вопросы. Он стал философом языка, размышляющим до потери сознания и набивающим бесчисленным шишки и синяки на лбу в попытке проломить пределы языка.

Малыш Люки, стало быть, не был большим талантом, в отличие от своих братьев и сестер, которые были крайне одаренными. Но будучи младшим ребенком, он с трудом мог отстоять себя.

Они были композиторами, пианистами, художниками — в то время как он оставался всего лишь мальчишкой. Но и он, вне всяких сомнений, мог стать вундеркиндом. Если бы его только увидели. Подбодрили. Похвалили за неуверенные попытки. Он избежал игры на пианино и скрипке — двух классических инструментах, поскольку его окружали виртуозы, не скупившиеся на едкие комментарии. Белые и черные клавиши жгли пальцы огнем. Его музыкальные таланты были столь жалкими, что не стоили упоминания, и Хермине в своих воспоминаниях лаконично замечает, что Людвиг «в юности не играл ни на одном инструменте». Йоахим Шульте пишет в своей книге о Витгенштейне, что «в юности [Людвиг] недолго обучался игре на фортепиано, так ничему и не выучившись». Он был полностью зажат. Парализован ужасом.

Он стал самой заурядностью, а с заурядностью едва ли считались в доме Витгенштейнов.

И что остается делать, когда ты родился в семье столь музыкальной, что даже брат Пауль, ставший всемирно известным пианистом, был «наименее музыкально одаренным из Витгенштейнов», согласно Людвигу?

Ну конечно. Только свистеть.

Витгенштейн стал виртуозным свистуном. Постепенно он выучился насвистывать целые симфонии и музыкальные фрагменты с крайне сложной партитурой, и делал это чисто. У него был абсолютный слух. Упаси Господь тех, кому довелось бы в его присутствии сфальшивить или взять несколько неверных нот. У свиста было и то преимущество, что он мог брать свой «инструмент» куда ему заблагорассудится — а Витгенштейн постоянно путешествовал, и багаж его был весьма скромен. Позднее он научился играть на кларнете, но ему к тому времени было уже под тридцать, и выбор этот был не самым лучшим: как будущему школьному учителю ему в действительности уместнее было бы научиться играть во время учебы в семинарии на скрипке, но ему удалось договориться об исключении этого обязательного инструмента и выбрать другой. Дома у него было чересчур много скрипачей-виртузов, к тому же скрипка была отцовским инструментом. Пианино — инструментом матери.

Человек, не имеющий корней, не привязанный к реальности становится крайне уязвимым — даже и для легчайшего сквозняка. А Витгенштейну так никогда и не удалось пустить корни в окружающей его реальности, ибо за все детство ни у кого из близких на него не было времени. Чтобы пустить корни, иметь твердую почву под ногами, необходимо, чтобы кто-то привязал ребенка, в самом что ни на есть буквальном смысле. Это знаменитая теория психолога Джона Боулби о привязанности. И как же Витгенштейн мог привязаться хоть кому-то из всей той круговерти людей, что постоянно приходили и уходили? Даже у родителей не было на него времени. Они были целиком и полностью заняты своей социальной жизнью и установлением контактов со всевозможными знаменитостями. В отсутствие настоящей первичной социализации Людвигу пришлось довольствоваться вторичной, как определяет ее Чарлз Кули.

В психологии, в том числе и социальной, существует множество «истин», но в этом пункте все они сходятся в одном: тот, кто не получает достаточно сильной первичной социализации в форме надежного базиса и привязанности, оказывается не способным закрепиться в окружающем мире. Он неумолимо оказывается в социальной «ничейной территории».

То, что представители высшего класса держат своих детей дома, отдельно от низшего класса с их народными школами, было типичным для того времени. Но следствием этого стало, что малыш Люки в принципе не встречал других детей, помимо тех, кто входили в семейный круг, до того, пока не вступил в пору юности. И встреча эта с окружающим миром стала настоящим шоком. И для него, и для его одноклассников. Со своей звериной серьезностью и аристократическими манерами он был белой вороной. То, что его держали так долго дома, было вызвано отцовским нежеланием, чтобы его дети получали образование в старой габсбургской, почти феодальной школьной системе. «Папа Карл, промышленник и миллионер, со скепсисом относился к консервативной, классической системе образования, которую могло предложить политически закосневшее королевство Габсбургов. Он был крупным промышленником с либеральными экономическими, социальными и политическими идеалами. Новое время ставило новые требования. По этой же причине он отказался от дворянского титула и приставки фон к своей фамилии», — пишут Кнут Улав Омос и Рольф Ларсен в своей книге Det stille alvoret: Ludwig Wittgenstein i Norge 1913 — 1950.

Стало быть, вовсе не из–за консерватизма малыш Люки оставался дома. Новый капиталистический класс крупных городов, выросших непосредственно из прошлого столетия, был, как оказывается, носителем либеральных идеалов. Поклонялись как новым научным, так и техническим свершениям, будто бы они были культурными течениями. Их экспансии поспособствовал слом старых традиций. Дворянский титул только мешал бы. Но поскольку наступила эпоха перемен, парадоксальные и противоречивые ценности возникали и у отпрысков семейства Витгенштейн. Они воспитывались одновременно в системе аристократических ценностей и либерального новомыслия. Подобные тенденции вынудили Людвига жить и примиряться с ними в течение всей его юности, что может служить возможным объяснением тому плодотворному синтезу, который постепенно проявился в его философских работах. Это сплав новых естественных наук и классического искусства.

Естественные науки и искусство существовали в нем как своего рода черты характера и проявлялись даже за пределами философии. Вне всяких сомнений, он был технически одарен. С большим вниманием уже с ранних лет он изучал механизмы, бывшие обыденностью промышленной индустрии. Он мог вытачивать, выпиливать, полировать, размечивать, делать чертежи. Отец его, великий промышленник, испытывал гордость, когда его сын в десятилетнем возрасте вручную сконструировал швейную машинку. Но пусть даже это поначалу выглядело так, будто Людвиг пойдет по стопам отца, выбрал он всё же совершенно иной путь.

Из пятерых сыновей ни один не выбрал путь, предуготованный отцом. Ни один не стал промышленным магнатом. Курт — один из братьев Людвига — занимался сделками, но не в концерне отца и от случая к случаю. Все прочие отдали предпочтение профессиям в сфере искусства. Ближе всего отцу в этом отношении оказалась одна из дочерей, Хермине, самая старшая из детей и любимица отца. Прежде всего она выступала в роли персонального консультанта в вопросах искусства, в особенности когда речь шла о покупке и инвестициях, но также следовала за ним в его деловых поездках, когда тому предстояло провести инспекцию предприятий. Она горячо интересовалась искусством и свела тесное знакомство со множеством крупнейших в то время художников — и, подобно многим прочим членам семьи, была крайне одаренной пианисткой.

А потому был определенный смысл в том, что и Людвига, по достижении им подросткового возраста, держали как можно дальше от обычной школы. Старших сыновей отправляли в интернат и нанимали преподавателей. Но внезапно взгляды отца на образование двух младших детей резко поменялись. Он решил отправить их в обычную школу. Однако за этим решением — семейная история. Старшие сыновья семейства — Ханс, Курт и Руди — получили домашнее образование, после чего были отправлены в специальные школы и интернаты, печальным результатом чего стало смятение и, в конце концов, самоубийство.

А потому он испробовал новую стратегию, когда дело коснулось двух младших сыновей, Пауля и Людвига: отправил их в обычную школу.

Но подлинным стимулом к этому послужил тот факт, что однажды он заметил: Пауль и Людвиг у всего множества некомпетентных гувернантов и репетиторов, приглашенных в дом в качестве учителей, не научились совершенно ничему. Мать утаивала отсутствие знаний, чтобы избежать конфликтов со своими слугами. Но в конце концов масштабы бедствия стало скрывать невозможно. С ним предстояло разбираться отцу.

«Бесконфликтный» — вряд ли это слово подойдет для описания деспотичного Карла Витгенштейна. Он немедленно отправляет сыновей из дома в общественную школу. Брайан МакГиннес так комментирует пробелы в образовании у обоих сыновей: «То, что оба мальчишки ничему не научились, было, вне всякого сомнения, преувеличением в случае Пауля, но когда дело касалось Людвига, становилcя очевидным крайне низкий уровень подготовки по общеобразовательным предметам».

Настал миг сделать малышу Люки свой первый нетвердый шаг за порог отчего дома. Как бы плохо ни складывались обстоятельства в самой Вилле Витгейнштейн, его готовность встретить мир за её пределами были еще хуже.

_____

Перевод выполнен по изданию Sten Andersson. Filosofen som inte ville tala, Ett personligt porträtt av Ludwig Wittgenstein и публикуется с сокращениями. Перевел со шведского Клим Гречка.