Культурное разнообразие, убегающее от рационализации
Один из самых интересных русских мыслителей XIX века Константин Леонтьев, не принимая буржуазно-либеральный путь развития, считал его пагубным в том числе потому, что этот путь вел к унификации и уплощению культуры — даже в сфере костюма, в сфере архитектуры и кухни, не говоря уже про сословное деление общества, он вел к переделке всех стран мира и всех сторон жизни на единый «среднеевропейский» манер. Процесс унификации Леонтьев называл «всеобщим смешением».
Впрочем, смешение могло прекратиться, поскольку мог закончиться и
Если у этого пророчества было исполнение — то это, конечно, возникновение государств, которые принято называть тоталитарными. И тут возникает вопрос: был бы Леонтьев доволен тоталитаризмом?
Вероятно, такой аспект, как «неэффективность плановой экономики», волновал бы его в последнюю очередь. Но что в рамках его социально-философской системы оказалось бы неприятным сюрпризом — так это то, что, несмотря на «новое рабство» и «новый феодализм», в СССР и находящихся под его влиянием странах силы унификации и уплощения культуры стали действовать еще интенсивнее; что бы Леонтьев, недовольный тем, что буржуазно-либеральный дух унифицирует платье и архитектуру, мог сказать о ситуации, когда на месте церквей, крестьянских изб и дворянских особняков возводят железобетонные параллелепипеды, а в Китае вместо всего разнообразия сословных костюмов торжествует европейского происхождения френч?
Интересна, однако, не сама ошибка Леонтьева, а ее причина. Хотя очевидно, что СССР или маоистский Китай по многим параметрам отличались от либеральных европейских государств, в этом, может быть, более других интересующем Леонтьева аспекте они были не противоположностью, а скорее ускорителями свойственных им тенденций. Как уже в седине ХХ века писал другой русский философ Борис Вышеславцев:
«Человечество, конечно, чувствует недостатки и пороки индустриального режима жизни. Но средства, которые оно до сих пор предлагало для устранения этого зла, оказались совершенно ложными. Фундаментальной ошибкой нашего времени было искать это зло в так называемом капитализме. Но дело в том, что это зло как раз увеличилось и обострилось в тех странах, которые уничтожили капиталистический режим и либеральную демократию, в которой этот режим развивался. Основное зло остается тем же самым в капитализме и в коммунизме, только в этом последнем оно значительно усугубилось».
То есть корень унификации культуры был более глубокий, чем «буржуазность» и «либерализм»: он имел к «либеральным» государствам такое же отношение, как и к тоталитарным. Вероятно, этот корень — рационализация, вызванная ростом масштабов стоящих перед обществом проблем, ростом населения на фоне, с одной стороны, исчерпания ряда ресурсов (природных, пространственных) и, с другой стороны, появлением специфических индустриальных средств к их разрешению.
Макс Вебер считал рационализацию главной характерной чертой капитализма (а бюрократию — ее главным воплощением), но мы видим, что рационализация даже шире капитализма, хотя бы потому что социалистические революции устраивались во имя рационализации — во имя избавления от хаотичности капиталистического хозяйства. И тут возникает вопрос: если рационализация — всюду, то какие социальные силы вообще могут играть на стороне леонтьевского культурного разнообразия?
Стоит заметить, что лозунг «защита культурного многообразия» — из современной повестки. Заметим также, что сам этот лозунг, вроде бы относимый в современных западных странах к традиционному набору мемов «за все хорошее против всего плохого», имеет на Западе
Именно поэтому совершенно утопичной представляется книга политического философа малазийского происхождения Чандрана Кукатаса «Либеральный архипелаг», где предлагается дать право всем диаспорам и иным группам учреждать внутри либерального государства особые сравнительно замкнутые сообщества с собственными обычаями и нормами. Да, такие сообщества могут быть терпимы, но лишь до известного предела. Появившиеся сообщения о том, что в среде работающих в Кремниевой долине программистов индийского происхождения часто практикуется дискриминация «низших» каст, могли бы обрадовать Константина Леонтьева, но в США стали предметом судебного разбирательства.
Беспокоивший русского мыслителя процесс смешения порождался прежде всего тем, что общества, в которых царят порядки, называемые «архаичными», в последние 200 лет подвергаются сильнейшему воздействию со стороны обществ, называемых «современными». Одни страны сами начинают догоняющую модернизацию, чтобы лучше выдерживать конкуренцию с более сильными соперниками, других принудительно модернизируют страны, от которых они попали в колониальную или иную зависимость.
Сказанное о странах можно повторить и о сообществах, территориях, бизнесах, отдельных людях. Все друг друга модернизируют — или добровольно, стараясь достичь большей конкурентоспособности и лучшей репутации, или принудительно, подчиняясь требованиям властей, владельцев, работодателей.
Из этого следует, что процесс «смешения», то есть унификации, идущей во имя тотального внедрения так называемых «лучших практик» (практик, почему-то признанных в данный момент лучшими), идет до тех пор, пока разные субъекты (страны, города, компании, сообщества, индивиды) могут испытывать агрессивное воздействие от других субъектов (в виде насилия или в форме конкуренции), и если т.н. «лучшие практики» оказываются — или хотя бы считаются — условиями повышения конкурентоспособности в этом взаимодействии.
Таким образом, скорость унификации мировой культуры во многом связана с уровнем агрессии в мире. А этот уровень падает. Становится меньше войн. Падает уровень преступности. Особые программы помогают и бедным людям, и бедным странам. Темпы роста в развитых странах часто оказываются меньшими, чем в развивающихся; таким образом, обобщенный Запад теряет характер образца и ориентира модернизации.
Хорошим симптомом этого процесса может служить одно место в книге социолога Йорана Терборна «От марксизма к постмарксизму», где автор утверждает, что в современных условиях важной задачей левых политических движений является борьба с любым насилием — как насилием террористических организаций, так и куда более масштабным насилием американских антитеррористических операций. То есть «мир без насилия» есть особый режим, сдерживающий разом и бандитов, и полицию.
Хотя этот лозунг выглядит утопическим, для нас в данном случае важнее то, что он обещает мир, в котором будет много «закутков» и «автономных зон», где остается место для архаичных, несовременных отношений — поскольку сохранять их будет уже достаточно безопасно, агрессия сильных конкурентов во многом окажется «прирученной».
Карл Маркс говорил, что насилие — повивальная бабка истории. Как ни относись к военным акциям западных стран в Ираке и Ливии, без них бессменные диктатуры Саддама Хусейна и Муамара Каддафи сохранились бы еще многие годы. Мир — не только в смысле «отсутствие войны», но и в более широком значении «отсутствие агрессии» — выгоден прежде всего тем, кто имеет больше шансов проиграть в
Чтобы сохранялись архаические институции и приметы прежнего быта, нужен не тоталитаризм, нужны резервации для тех, кто в
Становится ли таких резерваций больше? Если говорить о странах, то, видимо, да — войн становится меньше, а ненавистный Константину Леонтьеву либерально-буржуазный стандарт не кажется сегодня столь же императивным, как в конце ХХ века, когда была популярна книга Френсиса Фукуямы «Конец истории». Но становится ли таких резерваций больше внутри отдельных обществ? Вопрос сложный и отчасти связанный с успехами и поражениями социальной политики.
Во всяком случае, широко обсуждаемая, но пока далекая от реализации идея безусловного базового дохода могла бы помочь строительству автономных сообществ, которые были бы избавлены от необходимости думать о своей экономической эффективности.