Генрих Тастевен. «Религиозные и идеалистические моменты в футуризме»
В ближайшие дни в издательстве книжного магазина «Циолковский» выйдет книга Генриха Тастевена «Футуризм. На пути к новому символизму». Это один единственный раз выходившая в 1914 г., после визита Ф.Т. Маринетти в Москву, книга известного в те времена переводчика, критика, автора философских статей Генриха Эдмундовича Тастевена (1881-1915). В ней Тастевен размышляет о стремительно появившемся в те годы футуризме, чьих деятелей и их манифесты он наблюдал практически в реальном времени.
Ниже представлена одна из глав этой любопытной книги.
Но противоречия футуристской эстетики являются следствием противоречий в его общем культурном мировоззрении, и с этим мировоззрением необходимо считаться, так как, после крушения позитивизма, футуризм — первая попытка нового синтеза. Крайне несправедливо было бы видеть в нем только нигилизм, призыв к внутреннему оголению. На первый взгляд может действительно показаться, что футуризм является крайним нигилизмом. Ведь футуризм не только отрицает наше искусство, сбрасывая с корабля современности Рафаэля и Рембрандта, науку и современные культурные формы (современный политический и общественный строй, семью, брак), но он открыто проповедует аморализм.
В Риме издается чрезвычайно популярный футуристский журнальчик «L’Асеrbа», где часто печатаются статьи, восхваляющие половую разнузданность. И еще на днях издатель этого футуристского органа привлекался к суду за статью о похвале проституции. Но все это в футуризме не центральное, не главное. Стоит прочесть футуристские манифесты, чтобы увидеть, что за этими нигилистическими формулами кроются в сущности элементы новой веры, восстановления идеализма.
«Но почему же вы топчетесь на месте? Да. Вас останавливает ров, великий средневековый ров, который защищает Собор. Ну, так сравняйте же его с землею, старики, бросив туда те богатства, под тяжестью которых гнутся ваши спины, бессмертные статуи, гитары, залитые лунным светом, излюбленное оружие предков, драгоценные металлы. Что? Ров еще слишком глубок, так бросьтесь же сами туда. Ваши старые тела, собранные в кучу, приготовят путь для великой надежды мира». Этими проникнутыми пламенной верой в прогресс, полными страстного лихорадочного лиризма строками заканчивается футуристский манифест испанцам. В этой страстной апологии прогресса звучат религиозные ноты. Подобно тому, как прошлое футуризм отрицает целиком, точно так же и будущее он приемлет «еn blос». «Прогресс всегда прав, говорится в другом футуристском манифесте, даже когда он ошибается, потому что он жизнь, борьба и надежда». В этих словах чувствуется фанатизм Прогресса. И прав Ришпэн, когда он заявляет:
Oui, la croyance aux Dieux subsiste encore tenace,
On a beau s’en guérir, toujours elle menace
De reparaître, ainsi que les vieux mots secrets
Voici qu’un Dieu nouveau nous ronge, le Progrès!
(Да, Bepa в богов крепко укоренилась,
напрасно от неё излечиваешься; всегда
он грозит вновь возродиться, подобно старым
тайным словам,
и вот, новый бог нас тревожит — Прогресс).
Будущее для футуристов всегда выше прошлого только в силу того, что оно будущее. И в этом заключается своеобразный идеализм. Как ни отрицают футуристы историю, но и они находятся в ее власти. Футуристы прекрасно осознают, что когда-нибудь они сделаются «пассеистами» в глазах более молодых, (ведь уже теперь среди русских футуристов появились нео-футуристы), но они с радостью готовы уступить место тем молодым силам, которые придут им на смену, чтобы все выше и выше нести знамя человечества.
«Самым старым из нас 30 лет», говорится в первом манифесте футуризма, «нам остается 10 лет, чтобы окончить наше дело. Когда нам исполнится 40 лет, пусть те, кто моложе и бодрее нас, бросят нас в корзину, как ненужные рукописи».
В этих словах уже нет самодовлеющего индивидуализма и аморализма. И в этой любви к будущему, пусть фанатичной и непросветленной, чувствуется религиозный пафос, может быть более действенный, чем в некоторых, одними устами произносимых, проповедях.
«Мы на крайней оконечности столетий. Пространство и время умерли вчера. Они побеждены всепобеждающей силой скорости».
Какая-то огромная надежда окрыляет футуристов. Кончился период истории, когда человек был тварью ползающей. Открытие авиации для них является такой же гранью мировой истории, какую открытие огня положило между историческим и доисторическим периодом человечества.
Но из этого фанатичного преклонения перед будущим вытекает не менее фанатичное отрицание прошлого. Антиисторическое настроение, вообще есть предвестник культурных и социальных кризисов. Так антиисторично были настроены энциклопедисты и теоретики XVIII века, но тогда как энциклопедисты отрицали в истории лишь то, что противоречит разуму, футуристы отрицают все прошлое «en bloc», как ненужный балласт и, прежде всего самый дряхлый разум. Смело можно сказать, что история не знает такого фанатичного отрицания преемственности, с которым мы встречаемся в футуризме.
Пролетая над Вечным Городом, над этим застывшим памятником многовековых культур, поэт с высоты аэроплана как бы обозревает все прошлое человечества, и оно ему кажется копанием слепых кротов.
«Это липкое могильное зловонье — это Рим, моя столица. Огромная нора кротов, куча рукописей, обглоданных крысами» .
В сущности это антиисторическое настроение футуризма было выражено Ницше в его этюде: «О пользе и вреде истории для жизни», в котором можно видеть в зародыше некоторые идеи футуризма. Ницше вооружается против истории, как против силы, враждебной личности. Эпохи преобладания историзма культа прошлого, против «пассеизма», превращающего нас в эпигонов и хранителей незыблемых ценностей, доходит до фанатичной ненависти в футуризме. В своей ненависти к прошлому футуристы доходят даже до проповеди пропаганды действием и разрушения Академий, Музеев, Библиотек, Консерваторий и Университетов. Впрочем, нужно сказать, что здесь следует скорее видеть жест, вырвавшийся в пылу борьбы, и сам Маринетти в частных беседах и интервью разъяснил, что футуристы никаких памятников разрушать не собираются.
В книге Маринетти о «футуризме» есть очень характерное место, ярко иллюстрирующее эту ненависть к прошлому. Маринетти здесь говорит о новой оригинальной торговле, возникшей в Японии, торговле углем, добытым из человеческих костей. С тех пор как пороховые заводы стали заниматься изготовлением нового взрывчатого вещества, обладающего необыкновенной разрушительной силой, на полях Манчжурии стали усердно добывать и торговать человеческими костями по 92 коп. за 100 цин. Все эти кости отправляются на вокзал Бенику, который издали походит на огромную белую пирамиду. Кости эти перерабатываются в порох и потом в виде разрывных снарядов вылетают из жерла пушек.
«Слава неукротимому пеплу человека, который оживает внутри пушек», восклицает Маринетти.
«Скорее. Чтобы расчистить пути, пусть упрячут дорогие трупы в жерла пушек. Или еще лучше, пусть они ожидают врага, качаясь в изящных плавучих минах, и выставляют свой рот, полный разрывных поцелуев».
Чтобы ясно понять причину этой ненависти к прошлому, нужно вспомнить, что в Италии, родине футуризма, особенно сильно сказывается это перепроизводство культуры. Можно сказать, что все сознание современного итальянца отравлено чувством, что он только хранитель богатств, накопленных в эпоху классической древности или Ренессанса. И это сознание «эпигонизма», зависимости от прошлого парализует творческие силы личности.
«Что такое современная Италия, спрашивает Маринетти, и отвечает: «климатическая станция первого разряда, 1000 музеев, сто тысяч панорам и руины на все вкусы».
Для Италии футуризм, как культурная тенденция, есть жизненная необходимость, так как накопленные культурные ценности подавляют и экономические, и духовные силы страны. Но в этом отрицании прошлого, в этой жестокости есть какая-то большая любовь к будущему. Футуризм отрицает культуру — во имя великого будущего человечества, перед которым все прошлое является лишь ничтожным этапом. И Маринетти рисует картины государства будущего, напоминающие обычные социальные утопии. Так как этот yтoпичecкий элемент в футуризме малоизвестен, то я подробнее остановлюсь на нем.
Вот как изображает Маринетти будущее Италии и Европы через 200 лет. К этому времени человечество будет жить в воздухе, на земле останутся лишь динамо-машины, перерабатывающие силы приливов и отливов, стихии ураганов и ветров в миллионы киловатт. С высоты, на монопланах, при помощи беспроволочного телефона будет регулироваться быстрота поездов-сеялок, которые два или три раза в год будут молнией носиться по равнинам. Растения будут расти с невероятной быстротой, благодаря действию электричества, собираемого с облаков при помощи бесчисленных громоотводов и
В таких ярких красках рисует Маринетти свой будущий социальный строй, очень напоминающий опоэтизированный индустриальный строй Спенсера. Это обычная социальная утопия, ибо Маринетти совершенно не касается вопроса, как прекратится классовая борьба, которая в нашу эпоху революционного синдикализма и мобилизации сил классов приобретает все большую остроту. Но если прекратилась классовая борьба, то не прекратилась борьба международная. Это — борьба мировых синдикатов за мировые рынки. И Маринетти рисует картину этой новой электрической войны, которая заменила наши прежние войны с разрывными снарядами. Все это описано чрезвычайно любопытно и увлекательно, но Маринетти решает социальную проблему как поэт, а не как социолог и экономист. Это ряд поэтических картин скорее напоминающих романы Уэллса, чем исследование социолога. Но этому удивляться не следует, так как футуризм вообще отрицает научный анализ, признавая возможность постижения истины интуитивным путем.
Но у футуризма есть не только своя социальная утопия, у него есть своя эсхатология, изложенная в мистическом романе Маринетти «Мафарка-футурист» , за который автор был обвинен в безнравственности и приговорен итальянским судом к тюремному заключению. В этом курьезном романе, составляющем футуристский «pendant» к Заратустре, излагается мистическая вера в преображение плоти, проповедуется создание механического летающего человека.
«Во имя человеческой гордости, перед которой мы преклоняемся, говорит автор в предисловии, я возвещаю вам, что близок час, когда люди с широкими висками и с металлическим подбородком будут рождаться чудесным образом, одним усилием воли, великанов с верными, меткими жестами. Я объявляю вам, что ум человека является нефункционирующим яичником, мы оплодотворяем его в первый раз».
Маринетти в своем романе затронул самую трагическую из проблем индивидуализма, проблему любви и смерти. Если сам роман Маринетти начинается с
Любовь, которая для Платона является восстановлением высшего единства личности, для самодовлеющего индивидуалиста является разрушением личности. Но с другой стороны, продолжение жизни личности возможно только в любви. В своем романе «Аксель Борг» Стриндберг изобразил такого последовательного индивидуалиста, который задался мистической мечтой создать гомункула, и в конце концов трагически погибает, устремив свой челн к созвездию Геркулеса.
В главе романа Маринетти носящего название «Футуристическая проповедь» Мафарка проповедует с огромным энтузиазмом мысль о возможности свободными актами экстериоризировать волю.
«Так я выделяю уже теперь мою волю еще молодую и могучую, из моего тела, уже одряхлевшего»…
«Так я вдохну мою волю в новое тело моего сына. Он будет могуч своей красотой, которую никогда не заставит содрогнуться зрелище смерти».
«Я передам ему жизнь в поцелуе, буду жить в его сердце, в его легких и за стеклом его глаз»…
Таким образом идея личного и трансцендентного бессмертия, которую так старательно хоронили футуристы, заявляя, что нужно уничтожить чувство потустороннего, снова выплывает в виде наивно-романтической мечты. Точно так же и Ницше, уничтожив все трансцендентное, создал новое имманентное бессмертие в своей теории вечного возвращения. И что тут мы имеем дело не просто с поэтическим символом, видно из того, что Маринетти неоднократно в своих манифестах выражает мысль о возможности экстеоризировать волю. Идея, конечно, антинаучная и философски наивная, ибо ни философия, ни психология не рассматривают волю как отдельную субстанцию. Эта наивная фантастическая мечта свидетельствует, что футуризм еще не окончательно принял мир, что в нем еще силен бунт против мира и против человеческой природы, против «слишком человеческого» в нас. Этим объясняется тот бунт против «вечно женственного», на который не дерзнули ни Ницше, ни великие индивидуалисты. И эта бессознательная религиозность, которая несомненно кроется в футуризме под его нигилистическойоболочкой, может быть в темном, непросветленном виде, есть чрезвычайно характерный симптом. Она свидетельствует о новых религиозных возможностях, которые несомненно таятся в футуризме. В общем в футуризме, как в чистом духе Гегеля, заключены все противоположности — и неумолимое «нет» и ослепительное «да». В нем есть и мелкий эгоизм, и великая любовь к будущему, какое-то жертвенное стремление потерять себя, пожертвовать собой во имя этого будущего. Но любовь эта смутная, темная, это не то просветленное чувство, к которому пришел Верхарн. У футуристов нет внутреннего преодоления современности, они ее приемлют эстетически. Но они не претворяют духовный хаос современности в новую гармонию, а лишь импрессионистически реагируют на все проявления, в которых они видят стихийность. В этом преклонении перед мощью и силой они могут сегодня увлекаться «красочными и многоголосыми волнами революционных движений», завтра воспевать разрушительный жест анархистов, или увлекаться националистическими выступлениями. Они не любят современность той великой любовью, которой любит ее Верхарн, видящий в современной Европе кузницу, где выковывается «новая греза человечества».
В частности увлечение национализмом и милитаризмом представляет собой очень опасную тенденцию в футуризме. Особенную ненависть футуристы чувствуют к Австрии и пангерманизму, и эту свою ненависть они выражают при каждом удобном случае всевозможными демонстрациями и выпадами. Здесь футуристы противоречат своему идеалу будущей единой Европы, о котором говорит Маринетти, и который во всяком случае несовместим с воинствующим национализмом. Для русского футуризма в национализме заключалась бы опасность идеологического уклона в черносотенство.
Итак, резюмируя сказанное можно утверждать, что футуризм не есть эстетическая школа, а прежде всего моральный девиз или лозунг, стоящий перед всей современной культурой. В художественном же отношении футуризм есть блок или коалиция школ и течений вышедших из символизма, романтизма и Парнаса, под общей идеологической платформой. Найти новую красоту нашей эпохи, претворить ее нарождающийся новый идеализм в художественные символы, выразить ее наиболее глубокие тенденции, ее мятежный индивидуализм и нарождающееся новое сознание масс, вот огромная задача, стоящая перед нашим искусством.
