Барокко родилось потому, что человек вдруг испугался собственной дикости. Пугаться было чему — по всей Европе чернели и кровоточили её свидетельства. Религиозные войны, разрушенные города, сожжённые деревни, голод, болезни, преступления… Жизнь коротка, её финал — непредсказуем и обычно жесток. Стоит ли она хоть что-то? Укоренён ли человек в собственном бытии, или он лишь былинка, гонимая всеми ветрами?

Люди устали и начали искать то, что возвысит их над грязью и смрадом безумной реальности XVI-XVII веков. Нужен общественный договор, говорили одни, иначе — война всех против всех, примерно как в Тридцатилетнюю войну. Нужно найти спасение в искусстве, говорили другие, но оно должно быть как можно более возвышенным, сложным, прихотливым, вычурным, далёким от дикарской «естественности». Ведь зверь не знает искусности скульптуры, пилястры, портрета, не проникается аллегорией, не вдохновляется величественностью оратории. А может, нам нужно повернуть к строгости католичества, осторожно интересовались третьи? О нет, горячно отзывались остальные: кажется, после всего, что случилось, Богу стоит благоразумно отойти в сторону. Да, он Великий Архитектор, но ведь создатель замка не руководит его жильцами ежесекундно, да и заводчик часов не следит пристально за каждым движением стрелки. Путь Бог отойдёт, а на передний план выйдет человек, и пусть он в силу разумности не будет похож на зверя — выглядит красиво, говорит изящно, пахнет тонко, ест аккуратно, флиртует учтиво. Пусть он будет выше мира, но и высота Бога слишком требовательна.

Однако мир не хотел отпускать возвышающегося человека слишком далеко, он возвращал его к земле, напоминал о естестве, барочно приукрашенном, но по-прежнему жадном и диком где-то внутри. Посмотри на картину в жанре vanitas, видишь, под слоем пудры бледная кожа, а под ней — череп, символ твоей неустранимой конечности, якорь в преходящей бытийности, не отпускающий слишком далеко мысль о непредсказуемости и жестокости финала. Всё тщетно — и человек, и самая искусная вещь утонет в собственном прахе. Наслаждайся красотой стиля, но помни о смерти.

Примерно в то же время, когда европейский человек начал активно постигать планету, заглядывая за океаны и горы, он начал постигать и собственное тело. Белые пятна на карте мира заполнялись тогда же, когда и белые пятна в анатомическом атласе. Это было настоятельной потребностью новой науки — не удовлетворяться умозрительными построениями, но видеть всё своими глазами, даже если для этого придётся заглянуть в тёмные глубины смертного естества. Увы, человек — пленник материальной оболочки, страдающей и преходящей, и необходимость помнить о принципиальной временности земного бытия — драма души.

Медицина, основанная на точных анатомических данных, — это попытка превозмочь бессилие человека перед смертью, способ её отсрочить и облегчить. Ведь смерть повсюду: человек конца Средних веков ощущал за спиной её холодящее присутствие и дикую, неутолимую алчность. Мор, война, голод — всё это делало присутствие человека в мире ненадёжным и лишённым укоренённости. «Всё суета» и «помни о смерти» — вот действительные максимы европейской культуры рубежа эпох.

Конечно, и сам человек — верный помощник природы в деле массовых умерщвлений. Но если с неискоренимым стремлением людей отправлять друг друга на тот свет ничего сделать нельзя (идея исправления человеческой натуры просвещением появилась позже), то с природой можно попытаться установить добрососедские отношения, основанные на почтительном знании и готовности к ограничивающему себя компромиссу ради здоровья. А потом, когда с помощью знания мы обживёмся в храме природы и почувствуем себя в нём как дома, с ней можно будет даже поспорить за право стать распорядителем своего тела. Да, сначала придётся выпотрошить множество других тел, но для этого есть казнённые преступники и просто мертвецы, которых не грех выкопать из земли, слишком рано посчитавшей их своей добычей. Если быть настойчивым и небрезгливым, природа откроет свои тайны, простив обиду за многовековое игнорирование её материнской гордости в пользу дарованной Отцом души.

Поэтому череп, который так любили изображать художники XVI-XVII веков, — это символ не только скоротечности жизни, но и присутствия в нас смертного, природного начала. Ведь жанр ванитас — это одна из первых форм натюрморта, чьё название и означает «мёртвую природу». Бессмертную душу изобразить нельзя, а вот смертную ипостась человека — вполне. И если на обычном портрете всё-таки видны отблески присутствия в нас души — в глазах, в жестах, в улыбке, — то череп жанра ванитас — это портрет человека, чья душа уже бредёт долиной смертной тени, оставив опустевшее пристанище с чёрными окнами и дверью, ощетинившейся агрессивным оскалом. Помни, человек, ты — часть природы, должная стать пищей алчного небытия. Может, когда-то, при втором пришествии Христа, ты воскреснешь для вечной жизни, как учат пастыри, но пока покорись неизбежному.

Или не покорись? Идея победить смерть при помощи медицины могла овладеть лишь людьми, больше не верящими в посмертную жизнь души и воскрешение тела, и не желающими ждать. Или, лучше сказать, пока не верящими, ведь медицина возникла задолго до Христа. А теперь, на заре Нового времени, она заново возродилась к жизни и пошла дальше, чем когда-либо, — глубоко внутрь человека. Точность, доказательность и экспериментальность — вот новые императивы, пришедшие взамен основанных на предании полумагических рецептов — дай снадобье, какое давали учителя задолго до нас, помолись, принеси жертву и надейся на исцеление.

Теперь царствует не традиция, а причинно-следственная связь между воздействием и результатом. Медицина — как математика, где каждое утверждение можно и нужно доказать. Ведь математика — это язык, на котором теперь написаны законы не неба, как у пифагорейцев, а земли. Поэтому в рамках нового естествознания между физикой и медициной нет методологических противоречий. И как юная физика не знает и не берёт в расчёт нематериальные, трансцендентные сущности, так и медицина больше не знает души. Объект её воздействия — исключительно тело, и врачевание человека отныне — один из отделов ветеринарии.

Тело без души глядит на нас пустыми глазницами с полотен картин жанра ванитас. Черепа обильно декорированы различными предметами, символизирующими конечность, временность и быстротечность. И в то же время этот череп — символ уверенности человека Нового времени в своих силах: пусть душа себе летит в горние выси, пусть Бог покинул этот обломок своего творения, но мы знаем, как устроен мир, мы постигли дарованные Им мирозданию законы, и мы «не нуждаемся больше в этой гипотезе».

Детерминизм победит смерть, а знание замедлит время. И потому ванитас — это действительно тщеславие. Тщеславие нового человека, готового постигать природу без брезгливости и пред-рассудочных запретов, не оставляя на анатомическом атласе белых пятен. Чтобы в конечном счёте забрать функцию Бога в свои руки: даровать другим не только безвременную гибель, но и, пусть временную, но жизнь.