Когда я училась в школе, каждое 26 апреля Зинаида Ивановна, учительница географии начинала урок с рассказа о Чернобыльской катастрофе. И каждый раз она сравнивала силу разрушения военного атома, погубившего Хиросиму и Нагасаки, и мирного — унесшего десяток тысяч жизней одних только белорусских ликвидаторов. Помним ли мы имя хотя бы одного из них?

11 марта 2011 года произошла другая крупная радиационная авария — в префектуре Фукусима в Японии. 200 добровольцев-ликвидаторов, среди которых были не только сотрудники станции, прославились на весь мир. В Японии знают их имена. В основном, это были пожилые мужчины, посчитавшие, что последствия неизбежной лучевой болезни могут не успеть проявиться к моменту естественной смерти. Там до сих пор ведутся работы по устранению последствий, и до сих пор собираются новые группы добровольцев той же возрастной категории. О них снимают сюжеты в новостях, им передают слова поддержки и благодарности, о них помнят, их знают.

Чернобыльская катастрофа случилась 33 года назад. Весной 2019 — она снова стала главной темой благодаря сериалу «Чернобыль», выпущенному американским телеканалом HBO и британской телесетью Sky. Крупнейший в мире сайт о кино IMDB присвоил ему высочайший за всю историю рейтинг — 9,7. Кинопоиск, крупнейший в России интернет сервис, посвященный кинематографу, с оценкой 8,7 оставляет «Чернобыль» далеко позади целого списка популярных проектов. Несмотря на то, что этот сериал режиссера Йохана Ренка и сценариста Крейга Мэйзина, переключил на себя внимание отечественных медиа, он не стал для российского зрителя главным событием. Это парадоксальное свидетельство того, как из коллективной памяти оказался вытесненным сам факт катастрофы, последствия которой необратимы. Ужас планетарного масштаба к концу восьмидесятых был вышучен в анекдотическую страшилку — любой аномалии присваивалось определение «чернобыльский». И тогда все говорили «авария», а не «катастрофа».

Сегодня именно зрительские реакции на проект HBO отражают историческую и психологическую неотрефлексированность этой трагедии. Как пишет Светлана Алексиевич в книге «Чернобыльская молитва (хроника будущего)», где ею собраны личные истории ликвидаторов, бывших работников станции, переселенцев, эвакуированных: «А о Чернобыле хотели бы забыть, потому что сознание перед ним капитулировало. Катастрофа сознания. Мир наших представлений и ценностей взорван. Если бы мы победили Чернобыль или поняли до конца, то думали и писали бы о нем больше. А так живем в одном мире, а сознание существует в другом. Реальность ускользает, не вмещается в человека». Столько раз «искусство репетировало апокалипсис», а сознание оказалось больше готово к инопланетному захвату, чем к мучительному распаду человеческого тела на атомы.

Сериал «Чернобыль» начинается с самоубийства Валерия Легасова, члена правительственной комиссии по ликвидации катастрофы, который будто бы прячет некое завещание-исповедь на аудиокассетах. Дальше — подробная и драматичная хроника зловеще сияющего пожара, сомнений и лжи, жизни мирного города и смерти горящих изнутри ликвидаторов, тихих подвигов и громких лозунгов, научных озарений во спасение и трусливого бегства от вины. Каждый герой этого фильма, действительно, герой. Либо плохой, либо хороший. Таковы были обстоятельства — как на войне против невидимого врага. Для Мэйзина смерть Легасова стала одним из определяющих его интерес к катастрофе фактов. Сюжетная инверсия в самом начале акцентирует внимание на слогане проекта: «Какова цена лжи?» и в то же время указывает на инверсию осознания катастрофы — секретность и гостайна становятся синонимами обмана.

Я неслучайно ссылаюсь на Алексиевич, назвавшую себя «свидетелем Чернобыля». Ее книга за пределами бывшего СССР стала одним из редких отражений реакций и переживаний частного человека. Создатели американо-британского сериала тоже ее цитируют, и обращаясь к записанным ею историям, и проговаривая трагический пафос так и не различенной до конца дихотомии мира до и после. Не надо даже смотреть распространившиеся по сетям подкасты, чтобы увидеть скрупулезную работу создателей сериала над реконструкцией катастрофы, которой является «Чернобыль» Ренка и Мэйзина. Этот многосерийный проект снят с состраданием и тактом. Поэтому это, скорее, реконструкция сознания, чем с исторической точностью воссозданные события. При этом интерьеры, костюмы, машины, улицы типового советского городка, детали быта — очень «живые», узнаваемые. Они, как отдельный рассказ, вынимающий из реальности легенду, превращающий ее в страшную сказку — ментальный фольклор, который так необходим для преодоления и переосмысления травмы. По сути, американские и британские кинематографисты сделали то, что давно должны были сделать мы. Тем более, отечественная киноиндустрия заметно подросла, уж в технологиях так точно. Наверное, поэтому среднестатистический зритель воспринял сериал ревностно. Вслед за радостными новостями о том, что богатый американский канал, более известный в России как производитель сериалов «Секс в большом городе» и «Игра престолов», обратил внимание на Чернобыльскую катастрофу, выяснилось, как обычно, что «это святое». Последовали статьи, «воспоминания», аналитика, ориентированные на вылавливание вымысла в художественном вымысле, или так — в реконструкции исторической хроники, которая была подвергнута художественному переосмыслению и авторским интерпретациям. Весь этот вал информации от «знающих людей» накатил не 26-го апреля, в годовщину, а как реакция на деятельность американских и британских кинематографистов. «Чернобыль» — очень тщательно снятая и реконструированная хроника, но это не документальный фильм. Настоящую клюкву мы теперь снимаем про себя сами. Регулярно.

Ренк и Мэйзин старались, очень старались найти еще какие-нибудь отражения, источники и свидетельства, чтобы канцеляризмы официальной хроники обросли плотью и за ними проявились реальные судьбы. Но за прошедшие 33 года искусство так и не решилось подступиться — по пальцам можно пересчитать проекты в кино, посвященные Чернобылю, и в нескольких из них так или иначе цитируются записанные Алексиевич истории людей, переживших катастрофу, и просивших обязательно их записать: «Мы умираем… а нас не спросили».

Таких и дорогих, и добротных проектов о Чернобыле, каким оказался сериал Ренка и Мэйзина, не то что не было, их даже не предполагалось. В начале 2019 года появилась информация, что фильм об этой катастрофе начал снимать прекрасный театральный актер, режиссер «Тренера» Данила Козловский при продюсерском соучастии Александра Роднянского. То есть дорогой патриотический аттракцион, снятый по лекалам среднего американского блокбастера нам обеспечен.

В 2013 году на Украине вышел мини-сериал Виталия Воробьева «Мотыльки». Это средняя работа в жанре «многосерийный проект на государственном канале», где есть обозначающие, но нет обозначаемого. Манипуляция на тему, где вместо актерской игры, заранее установленные оценки, вместо драматического рассказа, который собирается из движения характеров, из структурированного действия, из ритма, установленного в монтаже, — разговоры про страшную трагедию. Исторически придраться не к чему. В основе сюжета — то, что могло произойти где угодно и при каких угодно обстоятельствах, но случилось именно в момент Чернобыльской катастрофы. То есть не сама она является главной темой, она лишь — трагическая декорация, на фоне которой развиваются события сериала. Наивный, слащавый реализм. Общедоступный, но художественно бессмысленный продукт. Зритель, смотрящий вечерние новости, будет удовлетворен.

С 2014 по 2017 годы канал ТНТ транслировал 3 сезона сериала Андерса Банке и Павла Костомарова «Чернобыль: Зона отчуждения». Этот проект телеканала, совершившего революцию в отечественном сериалостроении, стоит отметить уже только потому, что он был ориентирован на подростковую аудиторию, при этом здесь на понятном для новых детей языке проговаривалось и про коллективную память, и про один проступок, определяющий вину целого поколения. Главными героями здесь собственно и были подростки, которые закопавшись в собственных разборках фантастическим образом перемещались во времени и попадали в Припять. Там они вспоминали о своих родственниках, участвовавших в тех событиях, потом пытались спасти всех: и Припять, и весь мир. Все основные коллизии, обрамлявшиеся инициациями и прочими приключениями взросления, придуманы очень достойно и умно, без заискивания перед молодостью. И это тоже очень важное свойство проекта, который первым за почти тридцать лет что-то рассказал детям о Чернобыле. Особенно удачным был первый сезон.

В работе над сериалом использовалось много разнообразных технологий, новинок для российского кино (а для сериалов тем более). Часть съемок осуществлялась непосредственно в Припяти, декорации для других локаций создавались как реконструкции по фотографиям.

«Чернобыль: Зона отчуждения» совместил в себе несколько жанров и, возможно, был как-то связан идейно с «Запретной зоной» (2012) Брэдли Паркера, так же сочетавшей триллер, роад-муви, кино-квест, бродилку, фантастических мутантов и «документальную» камеру. Многосерийная «Зона отчуждения» и полнометражная «Запретная зона» так или иначе определили то, как воспринимается сегодня Чернобыль в массовом сознании (причем не только за рубежом, но и в России) — он в первую очередь ассоциируется с экскурсиями в Чернобыль. «Просто и безопасно». Возникновению этого образа немало способствовала разработанная в 2002 году украинская игровая франшиза S.T.A.L.K.E.R., шутер в жанре action-adventure, происходящий в параллельной реальности на территории, прилегающей к Чернобыльской станции. Это очень популярная игрушка, на рождение которой, в свою очередь, повлиял начавший развиваться в конце 90-х годов туризм в Зону отчуждения. Несмотря на то, что была создана целая организация, призванная контролировать походы с целью полного погружения в апокалипсис, экскурсии в Чернобыль то запрещают, то разрешают снова. Сегодня основатель компании «Чернобыль тур» рассуждает о том, что походы в Зону отчуждения — это инвестиции, помогающие этой самой зоне справляться с последствиями трагедии, которую он сам предпочитает трагедией не называть. Ведь все–таки справились. Ликвидировали.

Чернобыль — это уже не безжизненная территория, где землю вкапывали в землю, чтобы похоронить верхний зараженный слой, где «убивала скошенная трава. Словленная рыба, пойманная дичь. Яблоко…» (Алексиевич). Там сейчас стихийно сформировался заповедник, куда вернулись звери и птицы, некоторые из них не жили в этих местах до катастрофы. Там — это где далеко до по-прежнему зараженной 10-ти километровой зоны.

Вот чем она стала — в буквальном смысле Запретной зоной, где слово «запретный» имеет некий двойной смысл — вожделенной, заветной. Территорией приключений, путешествий в ту страну, которую сейчас можно одобрительно любить. Для одних. Для других — хоррор-квест по обезлюдевшему, брошенному городу, выразительная пустота которого завораживает и неоднократно цитируется и в сериале на ТНТ, и в фильме Паркера про тронувшихся умом зараженных ликвидаторов. А трагедии не было. Справились. И этих третьих, кто справлялся, выходит, тоже не было?

А, между тем, меньше, чем через десять лет после катастрофы в Чернобыле, в 1990 году, Михаил Беликов снял фильм «Распад», с которым, кстати, Ренк и Мэйзин, очевидно, тоже знакомы. Он начинается со странного абсурдного эпизода столкновения двух машин на перекрестке. Главный герой — киевский журналист Александр Журавлев (Сергей Шакуров), только вернувшийся из заграничной поездки, хвастается друзьям фотографиями с солнечными греческими руинами, а потом новости о катастрофе меняют все. В финале под песни Высоцкого он уже будет показывать приятелям слайды с последствиями лучевой болезни, съемку взорвавшегося реактора.

«Распад» Беликова, конечно, должен был срифмовать распадающийся атом с разрушением страны СССР. И, тем не менее, политический пафос здесь не звучит слишком громко. Это фильм, снятый панически: истеричный взгляд камеры выхватывает из жизни эпизоды, жадно, агонистически. Герой Шакурова так же, как и все, пытается сбежать, спасти семью, себя. В конце концов, он отправляется в саму Запретную зону, чтобы потом написать о том, что происходило на самом деле: «Советская смерть — самая достойная смерть в мире». Алексиевич пишет: «Коллективное самоубийство. Ликвидаторы часто работали без защитной спецодежды, беспрекословно отправлялись туда, где «умирали» роботы, от них скрывали правду о полученных высоких дозах, и они с этим мирились, а потом еще радовались полученным правительственным грамотами и медалям, которые им вручали перед смертью…»

В «Распаде» есть несколько сцен, которые встречаются практически во всех упомянутых фильмах о Чернобыле (в том числе и в сериале Ренка и Мэйзина). Вереница автобусов, прорезающая лес, осиротевший ребенок, собака, бегущая за колонной эвакуируемых — это уже общепринятая иконография. Здесь так же подробно, как и у Ренка показаны первые реакции на катастрофу: «Реактор цел! Нет никакой радиации». И именно эту ложь, из–за которой люди не были эвакуированы своевременно, Беликов назначает символом, атомным реактором, который взорвет потом общество: «Во всем, что происходит, виноваты все».

Фильм Беликова — тоже своего рода хроника, в развитии зафиксированная паника, страх, проявляющийся на контрасте в небольших второстепенных эпизодах, не связанных с героем Шакурова. Например, в сцене эвакуации храма, где идет пасхальная литургия, священнику запрещают забирать с собой икону: «Нельзя! Она светится» — «Так хорошо, что светится…»

Сам главный герой при этом крутится в бесконечной вечеринке с танцами, перемежающимися серьезными разговорами. Чумной пир, на котором собрались пары, которые вместо развлекательных историй, разрабатывают версии конца мира, одна страшнее другой.

Тот же чумной пир, кровавая свадьба в духе HBO празднуется в ста минутах фильма Александра Миндадзе «В субботу» (2011). Здесь на первый план вынесено это самое «в субботу», когда нельзя мешать отдыхать отдыхающим и отказывать в браке брачующимся. Выходной день — абсурдистский резон не защитить собственных граждан от радиоактивной смерти — вынесен в заглавие фильма.

«В субботу» начинается с того же самого: «Реактор безаварийный!» Главный герой Валерий Кабыш (прекрасный Антон Шагин) видит тот же самый тлеющий графит, на который в первых сценах «Чернобыля» особенно указывают Ренк и Мэйзин, видит горящий реактор, он бежит к своей девушке, чтобы сбежать. Но в итоге пускается в отчаянное празднование, в кровавый пир, в хмельном бреду любуясь горящей синим пламенем станцией.

Вот оно — чумной пир. Единственный отрефлексированный образ Чернобыльской катастрофы, проявившийся в постсоветском, российском кино. Она по-прежнему не обжита, не пережита, не осознана, не мифологизирована. Поэтому так ревностно охраняется. Это огромная черная дыра в сознании культуры, которую не дали выговорить, не дали слов, чтобы выговорить… этот страх не только перед разрушительной силой атома, но и перед тем, что обманули, не пришли, не спасли. Чернобыльская катастрофа — обозначает самый сильный социальный страх — обманут, не придут, не спасут. Поэтому единственный критерий, к которому обращается российский зритель в оценках и реакциях — призыв к «историческим фактам», копание в ляпах и ошибках.

Официальная история Чернобыльской катастрофы не дала ответов. Неофициальную мы не узнаем никогда. Но, в конце концов, почему мы ищем историческую правду в американо-британском сериале, в художественном вымысле, если не знаем, не помним, не хотим знать ее сами? Всего два фильма за 33 года.