Андреас Грифиус (1616-1664) отваживался писать в пору, может быть, самой грандиозной в истории Германии катастрофы, когда бесплодность и тщетность поэзии, как, впрочем, и любого человеческого занятия в расчёте на осязаемый и долговременный результат, вставали перед его мысленным взором с очевидностью истины, доказанной всей предшествующей ежедневностью и неопровержимой во веки веков. В одном из своих больших стихотворений («Мелетоменус своим достойнейшим друзьям Паламедесу и Фонтанусу»), которое написано в полусерьёзном — игровом — состязании с двумя друзьями в память их встречи в местечке Вайхштайн (Weichstein — «мягкий камень», который и стал объектом поэтических упражнений), он осмысливает этот камень, названный так за неустойчивость, как «подобие» мира. Камень бесплоден, и мир приносит лишь «дым, туман и стихи». Тяжестью камня выражена тяжесть грехов, висящих (камнем) на шее человека и увлекающих его в адскую бездну. В шаткости положения камня на острой вершине опредмечен всемирный закон изменчивости и недолговечности. Наконец, камень «не выглядит драгоценным», и за этот мир, будь он предложен кому-то вне его, не дали бы ничего, ибо жизнь в нём есть «постоянная смерть». Это фундаментальное свойство — незыблемый общий знаменатель игры, уравнивающий все её проявления, повороты и хитросплетения, — лик смерти, ничто под бесконечными масками жизни, чьим предметом игры (игрушкой!), но и партнёром в игре оказывается человек.

Искусство и ум названы здесь в ряду прочих играющих и преходящих сил и качеств человека, но эта игра, столь же тщетная, как вся жизнь, в «остатке» даёт слова. В них и ничтожность, и надежда «быть великим», которая, по Грифиусу, не лучше любой другой призрачной надежды, ради которой на кон ставятся «душа, честь и жизнь». Посреди глобальной гибельной «игры» и в экстатическом ожидании неизбежного окончательного приговора (людского и Божьего) словесный «остаток» даёт последнюю надежду на спасение в числе тех, кто употребил своё «остроумное бытие» к чести Высшего судии. В финале стихотворения «лёгкое перо», которое отваживается «играть» с камнем, «выбито из руки» мыслью о Страшном суде. Этот образ пера, противоборствующего камню, напряжённо стягивает в единство состояние мира и личностный (уже чреватый лирическим героем) житейский драматизм, возводя последний к житийному и становясь, — вслед за «камнем», — эмблемой — творчества на грани, если воспользоваться словами Блеза Паскаля, двух бездн: отчаяния и небытия.

Тридцатилетняя война (1618-1648), конечно, делала передышки: надо было пополнять истребляемые армии новыми поколениями наёмной солдатни, растить для неё на истоптанных, сожжённых полях новый фураж, даже отстраивать что-то в городах для новых разрушений (всё это — наперегонки с чумными эпидемиями, не раз помянутыми в сонетах), политически перегруппировываться, обзаводиться союзниками и врагами: война была общеевропейская — Католическая лига против Евангелической унии, — но называлась немецкой, как можно прочитать у Ганса Якоба Кристоффеля фон Гриммельсгаузена, — другого, моложе на шесть лет, представителя того (или уже следующего?) поколения, которое с мирной жизнью познакомилось только в зрелом возрасте. Немецкой же война называлась потому, что «гуляла» по Германии, и за эти тридцать лет население Германии, по оценкам историков, уменьшилось на треть, то есть на каждого третьего. Гриммельсгаузен рассказал о себе «со смехом правду» в «Симплициссимусе», Грифиус — пресуществился в стихах.

Бывают судьбы, — и это судьбы поэтов, — которые воплощают специфику эпохи так, что без них, возможно, она бы и запомнилась в чём-то иначе. «Симплициссимус» — о том, как потерявшегося, но Богом хранимого мальца война мотает по своим дорогам и как он, вопреки всему, сохраняется и растёт на этих дорогах. У Грифиуса ключевое слово — смерть. Это его реальность с самого детства и на протяжении всей рано начатой взрослой жизни, так что, глядя на мир, он, как заворожённый, прежде всего, видит его бренность, изменчивость, смертность, зыбкую ненадёжность человеческой ситуации в нём, — всё то, что давно уже привычно ассоциируется с искусством барокко. Об этом и его драмы, о которых, конечно, знает искушённый читатель, которые пока недооценены и недопереведены. Но в них он являет примеры и доказательства своего мировидения — из истории и современности разных народов (как, кстати, спустя полтора века, будет поступать и Шиллер!), а в лирике, — с её порой тяжеловесной, синтаксически сложной, зачастую клишированной барочной стилистикой, — живёт его обожжённая душа.

Здесь имена и судьбы его родных, близких, друзей, скорбь утрат, прощания навек и надежды на встречи, понимание и дружбу, — жизнь частного человека с его болью, главным образом, подчас далеко не частной, а — искренне и неподдельно — обо всех и за всех, — до рода человеческого! Ибо человек барокко остро ощущает эту свою внутреннюю над- и внеиндивидуальность, принадлежность к роду и судьбе. Но, тем самым — и свою личную ответственность за то, как сам он во внешнем мире остаётся верен внутреннему человеку в себе — вечному и безмерному, своей «бессмертной сущности», как назовёт это потом Иоганн Вольфганг фон Гёте в «Фаусте». Разумеется, эта антропология, вполне отрефлексированная и в мистико-религиозной атмосфере, и в поэзии эпохи, органически связана с христианским самосознанием барочного человека и с его внутренней духовной ориентацией на образ Христа, образцово исполнившего своё учительное и искупительное земное служение. Совершенно естественно звучат в этой поэзии обращения к ипостасям Божественной Троицы, пронизанные молитвенными, жалобными, просительными, но и гимническими, подчас литургически торжествующими интонациями. Голос Грифиуса слышен здесь в огромном едином, хотя и разноплемённом, хоре взыскующих житейского терпения, стойкости духа и спасения души.

Где-то здесь берёт начало вошедшая в поговорку приверженность немецкого характера к порядку: только пережив ужас неизменного и бесконечного военного хаоса, можно убедиться в бессмысленности и тщете стремлений и надежд на перемены: человек облечён долженствованием оставаться человеком в тех обстоятельствах и в той жизни, какие есть. И жизнь Грифиуса являет собой образец такого стремления к устойчивости и постоянству жизнестроения: образованный юрист, жадный до художественных и интеллектуальных впечатлений путешественник, ставший знаменитым в Германии поэт, отказавшись от заманчивых предложений имперской канцелярии, вернулся в родной город Глогау, чтобы до конца дней служить его гражданам, с которыми делил лихолетье.

Пожалуй, не будет большой натяжкой усмотреть связь между этой жаждой порядка и приверженностью поэтов барокко к твёрдой форме сонета, уходящей корнями в средневековую риторическую диалектику, откуда она с очевидностью, как кажется, подпитывается сознанием тринитарности Божества, но и — глубже — в риторику римскую, внутренне диалогичную и диалектичную (тезис — антитезис — синтез), которая, среди прочего, возрождалась в эпоху Возрождения и становилась неотъемлемой частью складывающейся в эту эпоху «науки поэзии», связывать которую лишь с классицизмом, да еще и понимаемым как прямой антипод барокко, было бы сегодня непростительным догматизмом. Грифиус тоже — «учёный поэт», в духе науки своего времени он видит мир фигуративно и эмблематически и скорее истолковывает его, чем эстетически воспроизводит, а форма сонета не только задаёт структуру внутренней противоречивости и высшего (синтетического) смысла мира, который (смысл) и является целью поэтического высказывания, но и дисциплинирует дух поэта, играя роль своего рода лесов в его душестроительной работе. Этот принцип сопряжения и взаимопроекции внутреннего (лирического) состояния и внеположного миру божественного смысла действует у него, как мы видели выше, не только в сонетах. А реализуется этот принцип не иначе, как сквозь мир, путём чтения и толкования его реалий как знаков.

Интерес к такой поэтологической стратегии, а заодно и к форме сонета, усиливался в немецкой поэзии всякий раз, когда национальное самосознание видело себя перед угрозой расчленения и распада, например, в пору наполеоновской оккупации. Естественно выглядела её актуализация и на заре ХХ века в поэзии экспрессионистов, предчувствовавших и предвосхитивших национальную катастрофу. Впрочем, актуализация поэтического опыта барокко в ХХ веке — тема другого обширного разговора, далеко выходящего за рамки немецкой поэзии.

Сергей Шаулов

В общей сложности Грифиус написал 200 сонетов в четырёх книгах. Сонеты Андреаса Грифиуса только в XVII веке публиковались не менее пяти раз.

Это издания:

Andreæ Gryphii Sonnette. Gedruckt zur Polnischen Lissa, 1637. (Li)

Sonn — und Feiertagssonette. Leyden, 1639 (A)

Andreæ Gryphii Sonnette. Das Erste Buch. Leyden, 1643. (B)

Andreas Gryphen Teutsche Reim-Gedichte. Darein enthalten I. Ein Fürsten-Mörderisches Trawer-Spiel genant. Leo Armenius. II. Zwey Bücher seiner Oden III. Drey Bücher der Sonneten. Denen zum Schluß die Geistvolle Opitianische Gedanken von der Ewigkeit hinbey gesetzet seyn. Alles auf die jetzt üb- und löbliche Teutsche Reim-Art verfasset. In Frankfurt am Mayn bey Johann Hüttnern Buchführern. Im Jahr. 1650. ©

Andreæ Gryphii Deutscher Gedichte Erster Theil. Bresslaw. In Verlegung Johan Lischkens Buchhandlers, 1657. (D)

Andreæ Gryphii Freude und Trauer-Spiele auch Oden und Sonnette sampt Herr Peter Squenz Schimpff-Spiel. Breslau. In Verlegung Johan Lischkens und Veit Jacob Treschers Buchh., 1663. (E)

Перевод осуществлён с учётом всех этих изданий, при том что в качестве шаблона для строфики (точнее, отступов с правого края — интервалы между катренами и терцетами в то время ещё не были приняты) было использовано издание (E) 1663 года. Порядок следования сонетов ориентируется на издания (ВСDE), где он вполне совпадает, следовательно, устоялся окончательно.

Учтены принципиальные разночтения и — наоборот — оставлены без внимания мелкие (например, различные написания некоторых слов). Исправлены ошибки, кочевавшие из издания в издание на протяжении трёх столетий.

Латинские названия-посвящения во многих случаях переведены лишь в существенной своей части и даны без ссылки на оригинал. Переводчик благодарит Новосёлову Ю. А. и Мушинскую М. С. за помощь в переводе с латыни.

Использованы критические издания:

Konrad O. Kenkel. “Was liefert dir die Welt? Rauch, Nebel und Gedichte”. Die Lyrik des Andreas Gryphius // Text+Kritik. 1980. Heft ⅞.

Marian Szyrocki. Augenzeuge des Zerfalls // Marcel Reich-Ranicki (Hrsg.). 1000 Deutsche Gedichte und ihre Interpretationen. Bd. 1. Von Walther von der Vogelweide bis Matthias Claudius. Frankfurt am Main; Leipzig, 1994.

Wolfram Mauser. Andreas Gryphius’ Einsamkeit. Meditation, Melancholie und Vanitas // Volker Meid (Hrsg.). Gedichte und Interpretationen. Bd. 1. Renaissance und Barock. Stuttgart, 1982.

Bernhard Sorg. 17. Jahrhundert / Barock: Gryphius // B. Sorg. Lyrik interpretieren. Eine Einführung. Berlin, 1999.

Алёша Прокопьев

I

К Богу Святому Духу

О жар Святой Любви! О Ключ — Даров Отрада!

О Мастер всех Искусств! О Святый — нет святей!

О Трижды мощный Бог! О Радость — гнать страстей

Клубок! О Голубок! О Трепет вранов ада!

Из чьих (допрежь ещё, чем встала гор громада

Вкруг моря, воздух, твердь, — из искр Твоих горстей

Сшит небу звездный плащ, — до вечности!) когтей

Ты спас двоих, Тебе подобных, о Услада.

О Мудрость без границ! О милости Исток!

О душ чистейших Гость! Утешитель! Урок!

О, Дождь, что, робких, нас кропит, Благой, в гореньи!

Ах, освежи мой дух хоть каплей бытия,

Дай искорку лишь зреть, да озаренный, я

Пребуду же сполна в чудесном озареньи.

II

К Богу Святому Духу

Донынь внушал мне внешний мир почёт,

С холодною тщетой я был в амуре,

Доныне скорбь в том облекалась бурей,

Кого к добру неистинну влечёт.

Дунь, Чистый Дух, воспламени мой лёд,

Сорви с души тесёмки чистой дури,

Прости, что сотворил, набедокуря,

Утешь, коль сердце снова упадёт!

О Ясный Свет, ночь озари мою!

Там Ах и Страх, дрожь опасений, пени;

Пока мой дух не изнемог в бою.

Что, если я из скорби не вернусь?

Я без Тебя стенаю всё смятенней,

Когда ж Ты здесь — велишь: не плачь, не трусь.

III

О Рождестве Иисуса

Ночь, всех ночей светлей, светлее дня: не мгла, –

Яснее солнца — Ночь, Ночь — Рождество Сиянья,

Сам Бог, во Свете Свет Живой, — твой свет избранья,

О Ночь, что ночи все, все дни превозмогла.

О Радостная Ночь, что мрак в себе сожгла,

И Ах и Страх, и все, что в мире есть, страданья,

Ад-трепет, ужас-ад, и ад напоминанья,

Разверзлись небеса — но где же громы зла?

Творец ночей и дней в святой Ночи явился!

Взял наше время, плоть, и всем распорядился!

А наши время-плоть взял вечности в елей.

Ночь чёрного стыда, где правят грех и злоба,

Прейдут в святую Ночь, что мрак стирает гроба,

В Ночь, что светлее дня, что всех ночей светлей.

IV

О темнице Господней

Как сатане в Саду поймать на ум вступило

В тенёта небылиц, в оков тяжёлых власть

(Чьих преступлений род теперь и наша часть)

Невинность самоё, так смерть её схватила.

Коварен Змей — в силках Свобода. Божья сила,

Что сотворила мир — Грохочущая Пясть, –

(Как сладко им в ночи Его Сиянье красть!) –

Теперь в цепях, дабы и нам свобод хватило.

Царь стал теперь рабом, и бешеных рабов

На Сына напустил, что был себя готов

Отдать, лишь паче б зол не вышло из темницы.

Ты, обративший в свет служенье в доме слуг,

И в путах сохранив его для Божьих Рук,

Свободным от греха и мне дай в нём трудиться.

V

О теле Господа

Bidermanni. Eheu! flebile funus[1].

Увы! Что вижу я? труп распростёртый, тело,

В котором места ты живого не найдёшь –

Из раны кровь бежит, и в смертном страхе дрожь

Проходит по щекам, лицо белее мела.

Кто мучил так Тебя? Кто дико и умело

Бичом рвал плоть Твою? Отродье тигра? Кто ж

Здесь руку приложил, тремя гвоздями сплошь

Насквозь Тебя пробив? С кем мне сравнить бы смело

Того, кто нежный лоб шипами изгвоздил?

О, мой Жених, Тебя кто желчью напоил?

Ах! то Твоя любовь моей виной мутится.

Кто, не готов к любви, с Его любовью врозь?

Чью душу образ сей не поразил насквозь?

Пусть в адской скорби тот из века в век томится.

VI

К распятому Иисусу

Sarbievii. Hinc ut recedam[2].

Отсюда ли уйду! пускай звенят проклятьем

Меч, сабля и копьё, хватайся за клинок,

Пытай огнём, всем тем, чем славен мир жесток. –

Ни смерть, ни чёрт меня не разлучат с Распятьем.

Я здесь — пусть Ах и Страх гноят нас, исполать им,

Пусть море и земля разверзнутся у ног,

Пускай багровый мне даст молния венок,

Пусть небо упадёт, — петь буду и играть вам.

Пока ещё в груди жизнь верная стучит,

Ничто меня вовек с Тобой не разлучит.

Когда придётся, дух утрачу скоротечный.

Тогда с креста склони хотя бы лишь на миг,

Господь Иисус, в крови, страдальческий свой лик

И Смертью в смерти мне дай жить от Жизни вечной!

VII

Вспоминайте жену Лотову! (Лук. 17:32)

Bauhusii. Obscoenam Gomorrhae hyemeni[3].

Допрежь чем грозный Бог дождём огня и серы,

Смолой залив Содом, грехи его прервал,

И гнев Его, взгремев, страшней меча бряцал,

И жалкий Севоим разрушен был без меры;

И зной был потрясён громами мощной веры,

И весь на Адму Бог извёл свой арсенал,

И в пламени сплошном измял Гоморру шквал, –

С женою и детьми Лот прочь бежал химеры.

Там бушевал пожар; супруга ж, с горных круч

Назад оборотясь, увидела, как луч

Венчает град венцом из пламени и тленья;

И поняла: течёт солёных слез ручьём

И застывает в соль, уже не видя — в чём

За дерзость кара ей веками искупленья.

VIII

Всё суета[4]

Куда ни посмотри — всё суета на свете.

Один построит дом, другой его снесёт:

Где ныне города — в грядущем там пасёт

Овец пастух, в траве его играют дети.

Что пышно днесь цветёт, растопчется во цвете,

Упрямый сердца стук — уже костьми трясёт,

Что сохранит металл? что мрамор нам спасёт?

Где счастья смех звенел, гремят стенаний плети.

Деянья, подвиг, страсть прейдут, как быстрый сон.

Как, человек, тебе пребыть в игре времён?

Ах! что же есть всё то, что почитаем ценным?

Да жалкое ничто, и ветр, и пыль, и тень,

Цветочек на лугу, увядший в тот же день,

А вечное узреть нет силы людям бренным.

IX

Слёзы, пролитые во время тяжёлой болезни[5]

Я уж не тот, что был, сил нету и в помине,

Сгоревшею трухой всё высохло во мне –

Смерть мне в глаза глядит, мы с ней наедине,

Себя узнать в себе нельзя ни впредь, ни ныне.

Вдох из меня нейдёт, язык твердеет в стыни,

А мускул всяк обмяк. Чертог на простыне –

Вместилище души — ветшает в тишине,

И вскоре рухнет он в заведомой пустыне.

Вот так цветок встаёт, когда встаёт рассвет,

И вянет, прежде чем свет дня сойдёт на нет.

И я так жил, росой, слезами окропленный –

Чтоб скоротечно пасть. О ты, земная ночь!

Бежит к концу мой час, отбодрствовал — и прочь,

Сном смерти буду взят, я, смертный сон, твой пленный.

X

Земные радости

Где радость, там и страх, где сладость, там стенанья.

На розу глядя ты — шипы лишь видишь в ней;

Без своего креста — ни мест, ни должностей,

Смеющийся — в душе таит одни страданья.

Чем выше некто чтим, тем злей переживанья,

Кто из богатых стал в нужде других людей

Счастливей хоть на грош? Всё глубже и сильней

Червь скорби душу ест и гложет упованья.

Я вовсе не шучу: с тех пор, как Гелиос [6]

На лик мой свет пролил, ни дня я здесь без слёз,

Без страха не провёл, ни дня без сожаленья.

О бедствия юдоль! блажен, кто, не успев

Из лона в мир ступить, чтоб встретить Божий гнев,

Восходит в небеса в дома увеселенья.

XI

Ничтожность человека

Но что ж мы сами суть? Жестоких бурь жилище,

Мяч скачущий удач, обманный свет минут,

Театр горчайших мук, где плачут и поют,

Свечной огарок, снег — тепла скорейшей пищей.

Бежит из тела жизнь, как шутка — скукотищи,

Вот скинет плоть-камзол, и нет уж милой тут,

Уж загодя в смертей записана талмуд,

И вон — из всех сердец, где стало только чище.

Как бесполезный сон, забытый через миг,

Или поток, что льёт, безудержен и дик,

Честь, слава, имя, звук исчезнут в полмгновенья.

А то, что так звало таить дыханье нас

И живо после нас — сойдёт в свой гроб в свой час.

О чём бишь? все, как дым, прейдём от дуновенья.

XII

На смерть Пауля Грифиуса[7], богослова, лучшего отца

Глогау, anno 1621

Он так познал Христа, что Тот призвал в дорогу:

Военный рог трубит и созывает сбор.

Но раньше, чем Труба, Свод Гнева, Бурь Шатёр

Свирепством выжгут День, стремящийся к итогу,

Труп измождённый ждёт, пока, прийдя к порогу,

Не явится Иисус взять то, что гроб вечор

В темницу смерти взял, и дать душе простор.

Уж прибегает та к изысканному слогу,

Чтоб гимны Богу петь. И ждёт венца за труд,

За веру, страх и пот, что все грехи сотрут,

За ревность и борьбу — ушла непобеждённой:

За знанье, что себя всю отдала Ему,

За то, что с Ним страдать пошла б в любую тьму,

Награды не прося, сверх мер вознаграждённой.

[1] Сонеты V-VII являются переложением латинских гимнов известных в то время поэтов-иезуитов. Эпиграф к сонету взят из гимна Якоба Бидерманна (Jakob Bidermann, 1578-1639) «Увы! неприглядная смерть…»

[2] Ма́тей Кази́мир Сарбе́вский (Sarbievius, 1595-1640) — литовско-польский латиноязычный поэт и теоретик литературы. «Не уйду отсюда…» (лат.)

[3] Бернхард Баухузий (Bernhardus Bauhusius, 1575-1619), новолатинский поэт-иезуит. «Да застынет навеки развратная Гоморра» (лат.).

[4] В издании 1637 г. публиковалось под названием Vanitas, vanitatum, et omnia vanitas.

[5] Сонет написан в Данциге в феврале 1636 г.

[6] В изданиях 1637, 1639 и 1643 гг. “Phoebus licht” («свет Феба»), последующих — “Titanslicht” либо “Titans Licht” («свет Титана»).

[7] Пауль Грифиус, отец поэта, был родом из Тюрингии. Будучи архидиаконом, являлся руководителем лютеранской общины в Глогау; в борьбе против кайзера возлагал надежды на Фридриха V Пфальцского, главу Протестантской унии, избранного чешским королем. Скоропостижно скончался в тот день, когда Фридрих V, потерпев поражение 5 января 1621 г. и бесславно отступая через Глогау, прихватил с собой городские церковные ценности. В издании 1637 г. вместо Христа действует как раз Фридрих V.

Подробнее о книгах издательства libra можно узнать здесь