26. день

День расплаты

— Последний день весны, — начал Оло, — День расплаты, считался в старой Молюссии одним из важнейших государственных праздников. В этот день каждый пария, каждый давший деньги в долг, каждый, кто был обделен, претерпел несправедливость или обиду, имел право нарушить обычай и высказать должнику правду, даже наказать его, чтобы, как говорили официально, с хорошо рассчитанным прямодушием, «на один день в году мнимый мир заявил о себе в молюссийском обществе и разгорелась борьба всех против всех». Каждый гражданин, магнат, рабовладелец, плантатор или хозяин рудников должен был в предрассветных сумерках покинуть свой дом и целый день, с восхода до заката, провести на улице, дабы те, кто имеют к нему претензии, могли подвергнуть его поношениям и побоям. Все жители Молюссии бродили по улицам, не было никого, кто за год не совершил бы несправедливости либо не пострадал от нее.

Праздник начинался веселым ритуалом, паломничеством, «игрой c равным счетом». Когда на восходе падали барьеры между кварталами каст, магнаты продвигались к центру города, в кварталы бедняков, а бедняки — наружу, к просторным зеленым пригородам высших сословий, и обе колонны пели одни и те же песни. На широких, лишенных деревьев шоссе средних каст, где воинства проходили мимо друг друга, они выглядели как два речных потока: слева колонна магнатов, справа — парий. Первая, которую парии называли «гусеницей», имела ясно различимые начало и конец и по длине даже отдаленно не могла соперничать с колонной парий. Однако древнее молюссийское правило честной игры, запрещающее использовать численное превосходство над противником, соблюдалось париями неукоснительно: даже в День расплаты допустимой считалась только месть одного человека другому. А потому и оклики, перелетавшие от колонны к колонне, оставались беззлобными: это были приветствия с одного берега на другой; участники действа праздновали очередную встречу и подтверждали друг другу свое существование, необходимое для праздника. Ведь они уже год не виделись. И не привыкли — по крайней мере, парии — видеть врагов в колонне.

Спустя примерно два часа, в Час подведения итогов, колонны достигали цели: колонна господ останавливалась в тесных переулках парий, колонна парий заполняла просторные пригородные районы власть имущих. В тесных переулках представители высшего общества, которым обычно, ввиду проживания в просторном районе, едва ли представлялся случай хотя бы обменяться приветствиями, собирались и были действительно среди своих. Они бродили по вымершим кварталам, восхищались высохшими фонтанами, натыкались на древности и неведомые диковины и вели себя, будто проездом попали в незнакомый, поразительно интересный иноземный город. Художественно одаренные делали зарисовки, коллекционеры искали старые кирпичи или деревянные украшения, а под конец все распаковывали закуски, и чем проще было то, что они приносили, тем, как считалось, больше соответствовало обстановке и их положению.

Парии между тем рассредоточивались по виллам, садам и паркам. Они тоже с изумлением бродили по незнакомой местности, тоже казались себе путешественниками и доставали завтрак. Но их завтрак был лучше и обильнее, чем у магнатов, они много дней готовились к прогулке. И хотя под конец они даже выпивали, они практически никогда не вламывались во дворцы. Потому что расплата, как значилось в Кодексе, должна быть направлена против живых собственников, но не мертвой собственности; это правило было сильнее любого алкоголя. А кто все–таки покушался на чужую собственность, за тем закреплялась слава подлеца.

Лишь на обратном пути, который совершался уже безо всякого порядка и сопровождался пением самых разнузданных песен, собственно и начинался День расплаты. Толпы занимали всю ширину бульвара; они походили на два потока, катящихся навстречу друг другу в одном речном русле. Стоило им увидеть друг друга, как с обеих сторон поднимался крик, напоминающий боевые возгласы доисторической Молюссии, и поток парий набирал скорость. В момент столкновения, когда, как правило, несколько человек оказывались затоптаны, на башнях звонили колокола. Но поскольку мощь потока парий чудовищна, он катился дальше, захлестывая поток господ, а когда останавливался, ряды господ были смяты и каждый, покинутый остальными, плавал в водовороте парий. Колокольный звон прекращался и наступала ужасная секунда совершенной тишины, когда каждый высматривал врага, каждая жертва — преследователя. Потом воцарялось жуткое столпотворение, приходил черед охоты и бегства, сыпались удары, и даже те, кто еще не нашел жертву или преследователя, носились, напоминая танцующих.

Учитывая огромную важность этого дня, неудивительно, что со временем возникли и укоренились неофициальные обычаи, без которых ни одна из сторон уже не представляла себе праздника. Дома, дворы и бараки на боковых улицах района среднего сословия предоставлялись желающим как убежища. Повсюду сновали мелкие бюргеры, шепотом предлагающие спрятать — за определенное вознаграждение — нуждающегося. Другие тайком продавали средства маскировки, накладные усы, отличительные знаки парий и очки.

Но и у парий были помощники. Почти все дети квартала помогали ищущим. Некоторые из платных помощников предавали своих подопечных, чтобы спрятать их еще раз. Удивительнее всего, что нередко магнаты помогали разыскивать своих же товарищей. Причины такого странного перехода на другую сторону были самые разные: некоторые радовались, что их собственные враги будут избиты в качестве врагов парий. Другие надеялись, что, присоединившись к ищущим, избегнут подозрения, что разыскивают их самих. Поначалу фальшивые ищущие, если их разоблачали, подвергались беспощадному преследованию. Но и в преследованиях в конце концов стали принимать участие господа, и необходимость вновь и вновь, не возбуждая подозрений, проскальзывать через сеть опасностей, не теряя мужества и присутствия духа, но сохраняя вид ничем не примечательный, делала этот спорт еще более любимым и соответствующим их положению.

Четверо городских ворот в часы праздника, разумеется, тщательнейшим образом охранялись. Тех, кто пытался уклониться от обязательств и сбежать, ловили, поперек лица рисовали определенный знак, так называемую личину, потом загоняли обратно в город и там, после публичного провозглашения имени, объявляли вне закона и персональными должниками всего города. Положение вне закона понималось, конечно, символически. По-настоящему опасные акты насилия, разумеется, запрещались и в этом случае. И все же издевательства могли заходить несколько дальше, чем обычно, а если кто-то вдруг наносил слишком сильный удар, его не наказывали. Дни без личин считались неудачными. Про членов магистрата рассказывали, что из–за нехватки виновных они порой, чтобы снискать расположение народа, приказывали хватать невинных и рисовать им личины. Поговаривали даже, будто были личины за плату.

Ближе к вечеру, когда сгущались сумерки и время на поиски, то есть шанс обнаружить врага, сокращалось, возбуждение достигало кульминации. Люди уже не узнавали друг друга и просто кричали и колотили куда ни попадя — пока в час заката не начинали звонить колокола на четырех угловых башнях города, возвещая окончание праздника.

В этот момент каждому полагалось спокойно направиться домой, словно он возвращался с работы и понятия не имел о том, что произошло. На протяжении года ни один молюссиец не смел даже упомянуть День расплаты. Такого дня не существовало, кроме как в сам этот день. А потому очень редко кто-то заранее откупался деньгами от участия в празднике или обеспечивал себе покой путем шантажа. Столь же редко случалось, что и на следующий день возобновлялись упреки и нападения, или вообще — ощущались какие бы то ни было последствия случившегося.