I.

В 1994 году журнал «Наш Современник» публикует «роман-наваждение» Леонида Леонова — «Пирамида» , на написание которого он потратил последние сорок лет своей жизни. В августе того же года, спустя четыре месяца с даты публикации, Леонид Леонов умирает. Такова краткая история западни или чуда, овладевшего Леоновым с целью получения довольно объемной жертвы — текста, размером чуть более полутора тысяч страниц. Но дело даже не в объеме текста и не в мере земного времени, добровольно сложившегося в могучую цифру, а в высокой стене логики, вставшей перед автором и универсально перенесенной им на истончившуюся пленку человеческого сознания. Приятная тревога перед концом всего на свете и света самого, продиктованная крохотной надеждой попасть в число тех, кто будет наблюдать с той стороны порога сознания на этот разрушенный, бездомный мир.

Предсказуемость движения человеческой мысли и абсолютная уверенность в скором её закате — такого рода пророческий пафос несет в себе посыл Леонова читателю. Но сенсации не случилось. Первая публикация романа пришлась в зазоре между отчетом о раскопках в Эфиопии черепа Австралопитека афарского и регистрацией национального интернет-домена для России. В общем, отвлекаться на маразм девяностопятилетнего старика было некогда. Да и мало кто уже помнил о Леонове, авторе «Вора», «Русского леса» и «Дороги на океан» — все это было давно и, в связи с пересмотром перестроечного отношения к советской пропаганде — не очень-то и правда. Переиздание романа в 96-ом мало что изменило, приобретя лишь возможность затеряться на полках провинциальных библиотек или в долгом ящике перекупщиков. Так одно из самых значимых откровений по меньшей мере двадцатого века осталось без читательского внимания. Пока можно лишь догадываться о судьбе романа и о вероятности прогноза, приведенного на его страницах. Но если это и было последним разумным словом перед исходом из сада человеческого, то калитка прикрылась очень тихо.

II.

Весь роман можно определить как длинный монолог автора, при беглом и невнимательном чтении сводящийся к невнятице и словесному забарматыванью. Почти все герои говорят в тоне более-менее одинаковом, имеющим оттенок снисходительной грусти и как бы на выдохе, отчего роман приобретает ровную ткань, при малейшем количестве стяжков и швов необходимых художественных смычек. Всякое действие призвано вести персонажей через макеты событий к решающему диалогу или, скорее, монологу искусного чревовещателя. Таких диалогов в романе по крайней мере четыре. Это разговор священника Старо-Федосеевского погоста о. Матвея с профессором Шатаницким или Шайтаницким — падшим ангелом и главным острословом атеизма; разговор Вадима Лоскутова со старым филологом Филуметьевым; следом идет беседа старых друзей — Вадима Лоскутова и Никанора Шамина, являющегося по сюжету первым рассказчиком всех событий романа автору, который только дополнял художественным лоском и плавностью довольно разрозненные Никаноровы рассужденья; и последняя беседа (назвать ее так можно лишь с большой натяжкой, потому что ангел произнес лишь одно слово, да и то невнятно) состоялась в Кремле между Сталиным и ангелом Дымковым, после которой ангел добровольно отправился восвояси.

Фамилия вождя, надо сказать, проскальзывает во всей эпопее лишь единожды. В иных случаях, довольно нечасто, Сталин тяжело повисает на устах как «Хозяин» или «Он», заставляющее то ли взглянуть в глубь небес, то ли скромно опустить глаза долу. Ангел или «ангелоид» Дымков, вызванный на Землю воображением Дуни, дочери священника Матвея Лоскутова, своим детско-искренним неведеньем и зачатием при помощи одного Духа Святого повторяет другого исторического пришельца, а сама Дуня случается Старо-Федосеевской Мадонной. Дуня оберегает ангела как собственное чадо, водит его по музеям и вообще учит жить «по-человечьи». Но тут любопытному ангелоиду встречается некий хронический неудачник — старик Бамбалски, имеющий сценический псевдоним Дюрсо и под конец жизни пытающийся доказать недалекому предку, уже почившему, свою наследственную полноценность. Дюрсо — работник цирка, имеющий за плечами года лагерей и массу заболеваний, побеждает одною силой красноречия, выработанного в целях самозащиты от пущих напастей, запрет Дуни связываться с незнакомыми людьми. Старик Дюрсо преследует благую цель: «Чтобы продлить людей в их гонке к счастью, давайте им хоть изредка сверх нормированной зарплаты, без обвеса и фальсификации, маленькую дольку иррациональной радости… Ладно, даже ничего не надо, только не отнимайте у них самого права на гипотетическое допущение, что однажды, тысячу лет спустя, откроется математическая, в долях процента, вероятность какого-то ослепительного чуда». Старый цирковой работник, между всплесками фантазии, предлагает две площадки, чтобы развернуть дарование Дымкова — церковь и цирк. Так, беззащитный среди людей Дымков, поступает на службу в цирк. Образуется коллектив под названием «Бамба», состоящий из двух человек; или, точнее, одного полноценного ангела и одного человека. Успех чудесным образом приходит почти мгновенно. Интересно, что все перипетии, в которые попадают герои романа, недвусмысленно намекают на вмешательство злых сил, олицетворение коих является сюжетной задачей Шатаницкого. Дюрсо острыми, начищенными до сверкания речами, усыпляет бдительность зрителя, чтобы тот, находясь в трезвом состоянии и твердой памяти не потерял родную пролетарскую почву из–под ног от увиденного. Дымков же, не дюже напрягаясь, показывает различные фокусы, приправленные небольшим количеством настоящего чуда. Все довольны и всем хорошо. Тут же, не отходя далеко от занятий в цирке, Дымков попадает под влияние, на этот раз женщины, — Юлии, дочери Бамбалски. Нехитрый ангел согласен на всё и исполняет каждую прихоть избалованной Юлии. Последняя даже пытается зачать ребенка от Дымкова, с целью расплодить по земле титанов, но ничего не выходит — опять же по ангельской никчемности в среде человеческих отношений. Однако, несмотря на успех выступлений, вот-вот наметившиеся зарубежные гастроли отменяются властью, а старик Бамбалски умирает от сердечного приступа прямо на сцене. Ангел Дымков, будучи не в силах оправиться от потрясений, становится профнепригодным и у него происходит атрофия чуда. Происходит она весьма некстати, так как ангела вызывает к себе с выступлением, на деле оказавшимся простой западней, не кто иной, как сам Хозяин. Дымкова доставляют, как полагается, на черной правительственной машине, прямо в главный кабинет Кремля, где и происходит последний, перед бегством ангела с Земли, разговор.

«Я обрек себя на труд и проклятье ближайшего поколенья» — начинает исповедываться перед ангелом Сталин. В длинной его, довольно ясной, по сравнению с остальным текстом романа, речи, то и дело обозначается неверие в человеческую самостоятельность и необходимость твердого и жестокого подчас пастыря: «Человек гадок для самого себя как самоцель, а хорош как инструмент для некоего великого задания». Результаты по выполнении великого задания должны ложиться, конечно, на «широкую грудь осетина» в виде самому себе назначаемых званий и наград. Но «очень больной» Сталин, прилежный в прошлом семинарист, понимает, что человеческих усилий для достижения хотя бы части собственных целей, имея срок в одну крохотную жизнь, — недостаточно. Так он призывает на помощь чудо и предлагает Дымкову «выручить людей путем размена их количества на качество». Ангел еще не совсем понимает, в чем тут дело, но уже начинает догадываться. «Только лагерный режим, исключающий бунт и жалобу, позволяет употребить силовой потенциал работника с гарантией стопроцентного сгоранья — без золы и копоти». Ускорение процесса мнимой модернизации, увеличение количества винтиков и шестерен в виде дармовой рабочей силы, империя, имеющая в себе механизм с неограниченным ресурсом — таким видится спасение человечества Сталину, или по крайней мере гарантированная, на 2-3 века, оттяжка последнего этапа угасания. Он понимает, что интеллектуальная эволюция и игра в знания ведет прогрессивного человека в тупик научного скепсиса, в стационарную модель, исключающую веру в мечту и смысл дальнейшего движения. «Нечего щадить глину, не оправдавшую своего основного предназначения…».

Период сталинской тирании был хорошим примером разгула человеческого инстинкта и был он не жесток и уродлив в первую очередь, а честен и нагляден. Фининспектор Гаврилов, пришедший с вестью о скором выселении Старо-Федосеевского священника и всей его семьи без права получить взамен новую жилплощадь, оправдывается следующим образом: «Не злоба привела меня сюда, но стремление примирить вас с неизбежностью». Вот он — провозвестник неминуемого, он же соединительная ткань прогресса, истощающая силы и ставящая самовоспроизведенный барьер воображения. Гаврилов, имея господствующее положение, не пытается прикрыть жестокость судьбы и совершенно спокойно объясняет создавшееся положенье собственными выгодами. Время, когда тупая и непримиримая материя побеждает дух. Именно такие частные случаи, такая мелочь и предвещает конец, каждое запечное насекомое говорит, что надеяться глупо. «Тут особого ума не требуется понять обступившую вас безысходность» — говорит фининспектор Гаврилов. И даже такие зоилы на привязи как Ежов и Ягода, исподволь ставшие апологетами святой инквизиции, не в силах отвратить от себя угрозу зараженья ересью. Пропаганда заразного поветрия очень удобна в качестве перманентной возможности удара в кого следует и всегда играет на руку Великому Инквизитору.

В романе часто, не менее трех раз, упоминаются убитые, кровоточащие младенцы на руках матерей, либо сами по себе. То ли говоря о том, что всякое новое начинанье, возглавляемое человеческим прогрессом, искупается слишком большими жертвами, то ли о том, что человечество, все равно обреченное на гибель и успевшее хлебнуть столько горя, лучше бы было погубить еще в несознательном младенчестве. Сталин, изложив свои главные идеи по сокращению «человечинки» ангелу Дымкову, отпускает его на несколько дней «подумать» над его предложением о сотрудничестве. Разговор с вождем и последующий за ним исход ангела исторически закруглились в тоске Понтия Пилата о преходящей природе власти и разочаровании в человеке Иисуса Христа. Христос жил верой, что любого человека можно и нужно мерить по себе — так думает ребенок. Взрослым он становится всего на один день, когда узнает, что Иуда предаст его. Дымков, истративший почти все свои чудотворные силы, данные ему на время земного пребывания, расходует остатки на дорогу до усадьбы Юлии Бамбалски, построенную им для нее с использованием одного универсального материала, называемого чудом. Там он застает ее за делом соития, однажды случайно им увиденным в купе вагона, с успешным советским режиссером и устоявшимся циником Сорокиным. Между делом, по «целомудренной гадливости бессмертных», но отнюдь не из чувства ревности, он берется аннигилировать усадьбу, оставив любовников в холод без крова в одежде первой ветхозаветной пары. Так что сбегающий проходимец зацепил и сюжет грехопаденья человеческого, вывалявшись к тому же в глине, из которой по Еноху был сотворен человек, осквернив тем самым значимую часть мифического арсенала человечества. Дымков, тем же способом, каким явился в этот мир, при помощи Дуни, из него удирает, не оставив после себя следов нигде, кроме памяти самой Дуни: «Пусть они забудут про вас!… все, кроме меня одной!»

III.

Леонов, подведя художественный итог двадцатому веку, воспевшему мировой декаданс, угадал и предопределил век следующий, отличающийся общей инертностью и уже наметившимся безразличием как к прошлому так и к будущему. Механизм набрал достаточные обороты, чтобы не замечать редких щепок адекватности людской и иногда кое-где вспыхивающего ума, тут же окорачиваемого опьяняющим выплеском бреда. И возможность «спрыгнуть с Титаника, идущего верно и целеустремленно в пучину мирового невежества и мировой пошлости», скорее всего уже упущена. Безусловно, Леонов бросает в читателя довольно простые и не требующие особой проницательности тезисы о неминуемом завершении существования человеческой природы, по крайней мере в том виде, к которому человек привыкал на протяжении приблизительно шести тысяч лет высшей цивилизации. Но и человеческое мышление, давая себе всё большие задачи, приблизилось к черте разгадки и определения всего, к общей формуле мирозданья. В итоге, — предсказывает Леонид Максимович, — человечество разобьется о стену неосуществимой мечты. Все идет к тому, что чувство полностью деградирует перед разумом. Наука, философия и прочие виды творческого познания мира всегда стремились придвинуться как можно ближе к границе бытия, порогу, у которого заканчивается всё сущее и начинается Нечто. Это было подсознательным условием всякого исследования и ни у кого не хватило бы легкомыслия сказать то, что и так подразумевается наличием самого акта творчества. «Теперь или никогда» — говорит мир, «болеющий тоской великого предчувствия». Необходимо поскорее сорвать последние покровы с залежавшейся и задохшейся под брезентом чувства надежды человечьей мысли. Современный физик или математик давно уже знает универсальную формулу, на которой мир зиждется, но продолжает играть, придумывая всё новые теории, чтобы хоть на немного отсрочить конец всякой науки. Более того, такая формула, удивляющая детской простотой, доступна каждому разумному существу, что не может не удручать в эпоху столь быстрого распространения информации. И, возможно, правы те пессимисты, которые говорят, что вся физика элементарных частиц, а за нею и дальнейшая научная мысль, кончится просто-напросто составлением «гигантской таблицы максимально возможного числа состояний материи, вероятностей перехода» и так далее — набора данных, в который никто и никогда не будет заглядывать. И это развенчивает всю многовековую игру в знания о мире, последняя мысль нивелирует приоритет одного знания над другим. Теперь, чтобы быстрее донести мысль до profanum vulgus, даже факт спекуляции нужно специально подчеркивать. Усталость глины объясняет скорость нетерпеливого выплевывания безобразного месива, называемого искусством. И в музыке, и в живописи, и в скульптуре темп сейчас доведен почти до самого предела — нужно успеть сказать многое или хотя бы часть, достаточную для зачисления, пускай бы и в качестве твари, на обреченный никогда не пристать к берегу ковчег.

IV.

Долго Леонову пришлось биться со словом, в попытках довести его хотя бы до совершенства и лишь при наилучшем раскладе заглянуть за его стройный петит. «Наваждение схлынуло», и «Пирамида» отпала от питающего её тела, истощив последнее до тонкой оболочки, рассыпающейся от легкого дуновения. Отпала и… пропала. И теперь, остывая, ждет, пока время ее догонит.