Мы не в Cоюзе, но печенье американка за пятьдесят рублей радует своей доступностью. Сегодня папа умер. От потрясения и безмолвия маска на лице не так противна; она сохраняет тепло и не дает ему расползтись. Чувствуешь себя теперь взрослой. Можешь купить билет и улететь, с собой только рюкзак и ноутбук. Ведь всего на пару дней. Ехать куда-то на два — такая роскошь, даже если причина смерть.

Едкий запах доширака бьет в нос. Я думала, что эпоха курицы и яиц закончилась. Брали домашнюю еду, ведь это дешевле. Помню, как мы с мамой ехали из Барыша в Москву — целая сумка с одним главным блюдом — курицей, завернутой в фольгу, чтобы не остыла и не пролился сок. Есть ее надо первой, промачивая хлеб, так сытнее. Измерить расстояние можно было, посмотрев на мои пальцы — насколько много мозолей оставили следы съеденных семечек. Волшебная картина детства, где счастливый ребенок ест мороженое и белое облако обрамляет его рот. Становясь взрослой, облако превращается в тучу, а счастье становится стыдом.

Отца не было, когда умер — появился.

Двенадцать часов, и я уже буду в прошлом. Мне кажется, там ничего не изменилось. Это маленький город с низкими домами, где сложно отыскать центр. Множество пестрых маленьких магазинов, по вывескам которых сложно понять, что там продается: то ли халаты с гамашами, то ли средства для уборки помещений.

Проводница с печальным голосом предлагает открытки за сто рублей в фонд помощи, не надеясь, что в нашем вагоне их кто-то купит, ведь это сидячие места. Только самые отчаянные берут такой билет на дальнее расстояние: бедные студентки (это я), поношенные мужчины-строители и дерзкие мальчишки-борцы с Кавказа. «Дай Бог здоровья», — говорит, оторвавшаяся от пасьянса на планшете женщина проводнице, долго слушая ее печальный рассказ, о том, как необходима помощь людям там, за поездом. Прошли мимо меня — дважды заваренный чайный пакетик не может вызвать желания продать мне что-нибудь.

Лежит. Я вижу твои впалые глаза. Тебя, меня, и всех других вижу. Ты не хочешь больше просыпаться? Костюм тебе великоват. Черный в белую полоску. Мне кажется я помню этот галстук. Ноги прикрыты, не вижу есть ли ботинки. Три дня твое тело лежало в этой комнате. Брат предлагает присесть — попрощаться. Папа, прости, я с тобой попрощалась очень давно, в детстве, в семь лет, когда у нас отключали свет за неуплату.

Теперь же ты навсегда со мной.

Рядом сидеть я не могу. Подхожу. Ты постарел, конечно. Сережа сказал, что только вчера подстриг тебе брови — выглядят очень аккуратно, они у нас с тобой похожи. Боюсь прикасаться к твоим рукам — они уже совсем устали. Сегодня третий день, кажется вчера кому-то было холодно и решили включить отопление. Синие пятнышки на твоих кистях говорят об этом. Черный свежий костюм, сидит неплохо, плечики торчат. Может быть, ты еще живой с другого ракурса? Они могли что-то упустить. Всегда надеялась на особую связь между нами, может сейчас для нее самое время… но нет. Ты меня любил и от этого только больнее. Мама часто повторяла: «поезжай к отцу, а то умрет». Я отнекивалась.

Я больше никогда туда не поеду.

***

Набоков писал, что до четырнадцати лет человек должен жить в одном месте, чтобы у него сформировалась цельная картина родины. Со мной же деревья-призраки, слипшиеся в единую ниточку за окном поезда. Очередной переезд в новую квартиру, где мы с мамой пытаемся ужиться с ее обитателями. Повседневная жизнь вязнет в воспоминаниях, но последний переезд отличается от остальных — этот город всячески пытается заполнить собой каждый уголок памяти: в какой вагон сесть, чтобы был ближе выход, где находится урна, куда я выкину окурок по пути к университету и сколько дней осталось на моем проездном.

Метрополитен стал менее загадочен. Тошнота от проезжающего мимо поезда еще не прошла, но я уже ловко запрыгиваю в последний вагон. Я без опаски смотрю на лица напротив — они все равно не поднимут взгляда, избегая столкнуться с другим.

С наступлением холодов особенно приятно находиться между людьми, тело отскакивает от уже утеплившихся жителей. Первые заморозки. Маленькие хлопья на руках собираются в стайки, а трещинки требуют влаги. Теперь можно не смотреть под ноги, боясь наступить на плевки — они замерзли и стали безопасны.Влажную, раскаленную шею обдувает холодный ветер метро. Тело касается воздуха, пружиня из стороны в сторону. Тошнота не дает кашлянуть, горло сухое, как глиняный горшок. Доносится голос, заглушающий музыку в наушниках: «Уважаемые пассажиры, вашему вниманию предлагается российская разработка — уникальная скатерть, на которой можно рисовать и стирать влажной салфеткой — мамы довольны, ребенок счастлив». Продавец смотрит на меня. Интересно, что он думает: я тот самый ребенок или уже мать, чей отпрыск будет рисовать?

Выходя из метро, снимаю маску. Глубоко вдыхаю свежий морозный воздух, почесываю нос и радуюсь: на Пушкинской сегодня хороший антисептик.