Селина, кажется, мало читают. И не читайте! Нет, нет… Не понравится… Не надо… Мне тоже не понравится… Совсем не моё… Думала я… Правда теперь хочется его цитировать и цитировать! Потому что он ОГЛУШИТЕЛЕН!

«Банда гиньолей» (1944) не так известна, как «Путешествие на край ночи» (1932), и обрывается, я бы сказала, на полушаге. Автор в первом же абзаце предупреждает, что это лишь четверть книги, и просит дождаться выхода остальных частей, но в итоге напишет лишь две.

Эта — первая — напоминает «Игру в классики» Кортасара. Она вульгарнее и гаже, и стремится не к «небу», а куда-то ниже и ниже, но движением от сцены к сцене книги схожи. Вспомните, у аргентинца Орасио Оливейра шёл по роману, делая остановки в сценах колоссального для автора, героя и читателя напряжения: смерть Рокамадура, секс с клошаркой, сооружение моста между окон двух домов в Буэнос-Айресе, баррикады в сумасшедшем доме и др. У Селина роман развивается подобным образом: воздушная атака на мост, убийство ван Клабена в наркотическом угаре, визит в консульство и пр., — только степень безумия и ужаса этих сцен в тысячу раз больше.

У Кортасара нет войны — вообще. Он из другого «угла», из другого света. У Селина же текст разрушен войной, как погублена ею (и бедностью) молодость поколения, о котором он пишет: «Родись мы сыном богатого плантатора на Кубе, в Гаване тамошней например, пошло бы всё как по маслу, а мы-то появились на свет в ничем не примечательной семье, в прогнившем со всех сторон углу, а потому досталось нам страдать за свою касту…».

Не расположены звёзды к веку двух мировых войн, рушится мир и всё, что слышит автор — это «музыка кровавого побоища». Её-то он и исполняет в сцене, открывающей роман. Правда, «принадлежит» она не герою, а самому Селину. Если действие книги относится к Первой мировой войне, то этот автобиографический пролог — ко Второй, продолжающейся в момент выхода «Банды гиньолей». Это свежее, сильное воспоминание, умноженное на Рабле, с элементами slow motion — то, ради чего стоит открыть Селина.

Позвольте привести длинную, весьма длинную цитату:

«Двести восемнадцать тысяч грузовиков, танков, тележек в ужасе в кучу сошлись… друг друга вспарывают, выпотрашивают, расплющивают дальше некуда… <…>
<…>
<…> Пляска смерти, оргия расчленения, громовые раскаты! Тут только резиновому выжить. Ба! Чёрт космический! <…>
<…> Воздух как в жаровне! Женщине в спину попало, она барашка обняла… корчится с ним между колёс…
<…> Поверх голов летит теперь детская коляска!… В ней солдатик развалился! Нога у него наружу торчит, изорванная в клочья… кровью сочится… <…>
<…>
<…> Совершенно голый младенец на капоте объятого пламенем грузовика. Готово! Изжарился… <…>
<…> Тут нас ещё один настигает! Падает прямо на нас, сундук смертоносный! Облака пулями изрешечивает. Язычки пламени сеет! <…> Порхает… раскачивается… набрасывается снова… налетает циклоном… Вррр!… скользит!… Переворачивается в воздухе… Прошуршал… скрылся… Гипнотизирует нас!… <…>
<…>
<…> Я лечу вместе с тачкой слив, маленьким, переставшим лаять фокстерьером, швейной машинкой и чем-то вроде противотанкового заграждения [привет, Лотреамон!]… <…> Я глядел поверх облаков… вот это да!… прямо в небе!… в голубом!… феерическое видение… оторванная рука… мертвенно-бледная на хлопьях ваты… на облачной подушке с золотистым отливом… белая рука и сочащаяся по капле кровь… будто тучи птиц вокруг… красных-красных… вылетающих из ран… и пальцы, сверкающие звёздами… рассыпанными по краям пространства… мягкими парусами… светлыми, изящными… баюкающими миры… накрывающими вас пологом… ласково… уносящими… прочь… в сон… на праздник во дворце Ночи…».

Можно подумать, Селин наслаждается описанием кровавой сцены, которая по его воле длится и длится. Но нет, это не наслаждение — он отдаёт бумаге пережитый страх, отдаёт без остатка и даже больше, чтобы не сойти с ума. Нормальному человеку не вынести такого! Нужна психотерапия. Вот она! Умножить всё виденное и думанное безумие и, простите, выблевать его (каков Селин, такова и лексика!), чтобы полегчало.

Он, конечно, антивоенен: и дезертирством, и желанием быть где-угодно, лишь бы не на войне, и галлюцинациями, в которых являются убитые товарищи, и осуждением тех, кто записывается в добровольцы (потому что сам таким был):

«Мальчишки! школьники!… Пороху понюхать захотелось!… потому что они, видите ли, настоящие французы, “френчмены”! Чтоб мне яйца оторвало!».
«Только и знают… Траншеи!… Немцы! Вот какая у меня медаль! Вот какая у меня каска! Вот какой я храбрый! Вот какой я мёртвый!».

Он хочет жить! И всё же думает о смерти: то ли раствориться в лондонском тумане, то ли тихо уйти под трель флейты, выпорхнувшую из гроба. Только не на войне!

Война — это прелюдия романа. Тело же его — истории гиньолей. Тут автор пишет в традиции существовавшего почти семьдесят лет парижского театра «Гран-Гиньоль». Хочу отметить, что персонажи Селина — не марионетки, они самодостаточны и живут как хотят, — и не паяцы (как их назвали в «Иностранной литературе» в 2001 г.), поскольку вполне серьёзны и не пытаются рассмешить. Они именно ГИНЬОЛИ — обретшие самостоятельность вульгарные, эксцентричные и безумные создания: ростовщик и старьёвщик Титус ван Клабен — ипохондрик в шелках, тюрбане и мехах; гениальный пианист Борохром с гранатами в карманах; Джоконда — старая испанка-гадалка в кружевах; бредящий Тибетом бывший иллюзионист Состен де Роденкур в китайском платье; сутенёр Каскад, карлик Сороконожка, нимфоманка Пепе и пр. и пр.

И последнее. Они не банда. Они оркестр — неслаженный и нестройный. А Селин — дирижёр музыки войны, убийства и ужаса, этой музыки низа. Кстати, на войне взрывом гранаты Селину серьёзно повредило слух. Это важно. И пусть музыка низкая, литература — высокая.