Люба Макаревская. Методика самоуничтожения
Небольшой прозаический текст Любы Макаревской, главного редактора журнала «След», об опыте отделения от себя чувства, которое еще недавно осознавалось героиней текста как нечто большее, чем она сама.
Люба Макаревская — поэт, прозаик, публиковалась в журналах «Транслит», «Воздух», «Волга», «Носорог», «Зеркало», на сайте Snob.ru. Автор книги стихов «Любовь» издательства Арго-Риск, серия «Поколения».
Желание быть убитой, уничтоженной на
Все другие лица и черты перестали существовать для нее, и она уже не могла их больше видеть, как видела до того вечера. Они исчезли из ее сознания, как свезенная кожа после горячей ванны. Размытие, стирание всех прежних лиц, словно при наркотическом наслаждении, — вот что она испытывала: разрыв со всеми без причины, ожесточение против всего, что не он, не про него, и отупляющую завороженность этой самоликвидации из социума. Ее почти не стало, считается, что любовь должна расширять границы, — ее границы сузились до чувства отвращения ко всему, что не было связано с ним, словно все вокруг и всех вокруг накрыли темным жирным сукном. Ее не удивляло, что он видел ее только едва, как видят соседских детей или цветы в городских библиотеках, и почти не пугало, что она видит только его. Это было похоже на предназначение, которое она должна выполнить, на ее собственное очевидное имя — Мария. Имя, которым стоит прикасаться к овечьим шкурам и лбам сирот. Имя, которому предписано останавливать движение и бег крови и молока. В один из дней того периода, когда она могла часто встречать его, она наблюдала бледный край, царапины в районе его переносицы, — и ее желание соответствовать библейскому значению своего имени было предельным, — и когда позднее он уехал на неделю и внутри нее образовалась нехорошая, некрасивая дыра, она несколько раз дотрагивалась до своего старого крестика, как до
Она хранила рисунок, который он отдал ей в тот вечер, в советской книжке с двумя глубокими царапинами на кремовой обложке, больше похожими на расщелины. И факт того, что она что-то хранит, смущал ее, как любое сентиментальное действие, подтверждающее наличие ее чувства и его герметичность. Так как она изначально была лишена возможности быть с ним и входила в зону его теплого отрицания, ее чувство было обречено на эту герметичность. И ей хотелось превращения в послушницу или стигматизированную деву — в существо, чья судьба предрешена изначально и сопротивление и движение внутри нее могут быть только минимальными. И с того вечера ей часто снилось, как он читает ей и их совместный ребенок качается и шевелится внутри ее живота, а потом все исчезало и
И она просыпалась с желанием целовать его подбородок, с желанием, напоминающим голод. И все нити ее внутренней жизни были пропитаны эти голодом, как неким смертельным мерцающем веществом, точно обледеневшие канаты, с которых слетаешь в пропасть.
Советское подполье и подполье в ее сознании, вынужденный карантин на речь других. Дорога от Волхонки до «Библиотеки имени Ленина», от Покровского бульвара до «Чистых прудов». Четыре минуты тридцать две секунды от «Бауманской» до «Площади Революции». Методичность этих маршрутов и их неизбежность. Улицы, которые она обходила в надежде встретить его, и лестницы библиотек. Одна из них особенно долго ранила ее, она касалась типовых перил этой лестницы, и ее сердце замирало, останавливалось, и чувство утраты проникало в ее пульс, не оставляя ей никаких надежд на избавление от потребности видеть его. И это чувство, так явно похожее на смирение, напоминало ей о возвращении к себе самой, о восстановлении болевого порога, о ртути, разлитой в квартире с маленьким ребенком. И тогда она говорила себе: «Да, это смирение» и «Да, это знание». И она чувствовала, как суставы пальцев, мышцы за коленями и матка вслед за зрением и слухом сообщают ей о всей болезненности его отсутствия в пространстве. Как будто ее зрение случайно сталкивается с бездомной собакой или совсем свежей раной. И на мгновение она закрывает глаза, чтобы укрыться, спрятаться от этого знания, а потом она думает уже совсем рационально: «Да, это то, что может увлечь меня до конца, чтобы наконец не осталось больше ничего».
И через несколько секунд к ней подходят знакомые, и она имитирует интерес к ним, словно выполняет древний ритуал воспроизводства лжи. И она остается в этом состоянии как в вымышленном, вынужденном коконе и после этого вечера, и еще несколько месяцев до марта. До обнажения земли. В марте она видит его с другой, и ее состояние не то чтобы обрывается, а трансформируется в изоляцию, в полный уход от действительности. И она начинает думать о встрече с
И теперь, год спустя, когда не осталось ничего, она может видеть скользкое движение жизни по грязному стеклу и свое мнимое превращение в расстрелянную комсомолку, в артефакт, разобранный на части, в поток любовной речи — и снежный пейзаж за пределами МКАД растет в ней как нерожденная и непобедимая армия.