Тридцать пять лет назад для нас, обитателей внушительной части земного шара, открылись Америки. Они затопили наше захолустное повседневное, потеснив схлынувшие идеологии, а затем снова уступили им место. Мелькнула и отцвела концепция гласности. Вспыхнула и погасла идея ценности свободы, сменившись приоритетом дисциплины и величия державы. Эйфория от «свежего воздуха» буднично растворилась в заботах нового мещанства.

И всё же формально сегодняшнее постсоветское пространство — территория, свободная от структур и механизмов, которые долгое время составляли ткань железного занавеса. В нашем распоряжении было ровно три десятилетия, чтобы продвинуться в преодолении глубокой провинциальности, постигшей за период существования железного занавеса почти все области знания. За это время мы могли начать разбираться с тем, что происходило в течение 70 лет со всем миром (не по версии партии), а также с нами самими. В последнем нам, пожалуй, удалось добиться кое-каких успехов — увы, не слишком заметных за рубежом.

Однако в целом состояние сред, ответственных за производство и передачу знания, всё ещё остаётся плачевным, а русскоязычные исследователи по-прежнему слабо интегрированы в международные интеллектуальные процессы, оставаясь в лучшем случае зрителями, внимательно наблюдающими через стекло. Всякий, кто решится пройти сквозь него и построить мосты во внешний мир, обречён удариться лбом о двери, про которые никто не предупреждает, не говорит и не пишет, но которые всё же играют решающую роль в текущем положении дел. Самое время набросать их черновой список.

1. Язык

В отличие от официальных границ, наш «дом бытия» до сих пор остаётся закрытым. Мы по-прежнему плохо владеем иностранными языками — идёт ли речь о работниках академии, сдавших не один и не два экзамена (и благополучно забывших их как страшный сон), или о молодом поколении (в отличие от того же поколения в других постсоветских странах). Даже самые ключевые зарубежные тексты 50-летней давности проходят русскоязычную рецепцию со скрипом, едва прорываясь сквозь толщу предрассудков, ксенофобии и консерватизма. Тексты же последних 30 лет переводятся единичными группами энтузиастов, болеющих за прогрессивные идеи и свободу мысли, и обычно не попадают в большие книжные, а также с трудом складываются в целостные дискурсивные панорамы и часто выглядят как фрагменты начатых мозаик среди белого фона. Десятки диссертаций защищаются без личного знакомства авторов с зарубежными первоисточниками по исследуемой теме, а порой и вовсе без учёта их существования. Немало велосипедов было изобретено в последние годы именно по этой причине. Даже тексты на английском представляют для нас проблему — о других языках и вовсе не приходится говорить. Это не только делает затруднительной нашу адекватность глобальной современности — во всех традициях мысли, но и ставит под вопрос профессиональную коммуникацию с внешним миром. Существенная часть интеллектуальных процессов эпохи освещается и производится на международных конференциях. Но нет такого зума, который позволил бы попасть на них из нашего закрытого дома — не только слушать, понимать и быть услышанными, но хотя бы просто узнать о них становиться невозможно, потому что call for papers — история про зарубежные информационные ресурсы.

2. Труд и «порядок»

Кроме очевидных причин есть у этой печальной ситуации и более потайные, но не менее значимые. В их числе — организация труда в академии. Из всех ВУЗов, где приходилось работать лично мне, ни один не давал преподавателям разрешения на поездки на конференции в рабочее время (и уж тем более не оформлял их как командировки). Так как рабочее время — рабочее у всех, в пору отпусков конференции не проводит почти никто. Это означает, что другого шанса ездить на них, кроме «рабочего времени», попросту не существует.

По всей видимости, умы бюрократов расценивают конференцию не как работу, а как развлечение. Сложно объяснить чем-то ещё вечный ответ администрации: «Вообще-то, уважаемая, у Вас рабочие дни, так что будьте добры ходить на пары/партсобрания, если не планируете освободить вакансию». При этом, трактуя конференции как прогулы, ВУЗы требуют от преподавателей не только научной деятельности (весьма проблематичной без профессиональной коммуникации), но и… отчёта по конференциям. Как говорилось в одном старом анекдоте, это нельзя понять, это надо запомнить.

Предсказуемым итогом такого положения дел становится то, что вырваться на зарубежную конференцию среднестатистическому преподавателю удаётся в лучшем случае раз в несколько лет. За это время даже некогда крепкий и бодрый advanced в устной речи успешно проседает до перепуганного intermediate, что приводит к превращению процесса конференции в великое испытание, сопровождающееся стрессом, непониманием, страхом сделать ошибку и встретиться с последствиями своего недостаточно качественного выступления. Потому что качественным оно может быть только если не отвлекаешься на языковые средства. Потому что язык живёт только в среде, а вне среды — медленно, но верно умирает. Во всяком случае, в своём устном регистре. Увы, новые законы об «иноагентах» и связанная с ними волна репрессий в отношении всех, кто претендует смотреть дальше своей русской избы — оставляют мало надежд на доступ к этому заветному регистру в обозримом будущем: на наших глазах тень железного занавеса постепенно начинает обрастать новой плотью.

3. Код доступа

Многие обитатели Первого мира не подозревают, что где-то продолжает существовать такой реликт, как визы, полагая, что они отошли в прошлое вместе с расовой сегрегацией и прочими архаичными предрассудками. Второй мир, напротив, в последние 10 лет, закусил губу и окончательно свыкся с этим фильтром, оставив в вегетарианских нулевых былые надежды на безвизовый режим. Сегодня трудно в это поверить, но речь о нём до самого 2012 года действительно шла на самом высоком уровне.

Получить визу, конечно, можно. Но, увы, далеко не всем. И ненадолго. Например, с зарплатой ниже 25-30 т. ни одна страна Евросоюза её просто не выдаст. Десять лет назад требуемая справка на сей счёт легко подделывалась: друзья и друзья друзей сплошь и рядом выписывали нужные бумажки с печатью организации, правильной цифрой оклада и подтверждением трудоустройства. Сегодня формат справки — 2ндфл, предполагающий полный пакет налоговых отчислений за истекший год. Ни одна подпольная контора такое не изобразит (разве что за непомерный прайс). Так что отныне — не средний класс да не войдёт в царство welfare state. Несколько раз я и сама получала отказы от стран ЕС — даже несмотря на официальные приглашения академических и арт- институций читать лекции и делать экспозиции за их счёт.

Однако даже тем немногим, чья зарплата превышает названный порог, предстоит собрать внушительный пакет документов, заложив на это минимум неделю свободных вечеров и 7-10 тыс. руб. (треть зарплаты) на оформление. И, конечно, подождать каких-то 14-30 дней.

Петербургу здесь повезло чуть больше: пакет документов на финский шенген для обладателей прописки в северной столице ощутимо тоньше, а сроки действия визы не в пример длиннее любого из тех разовых отрезков, на которые выдают визы все остальные страны жителям всех остальных российских регионов (включая Москву). В этом смысле утрата доступа к финским визам в связи с длительным локдауном фактически лишила петербуржцев их привилегий в чуть более свободных перемещениях по миру. Единственным спасением для работников академии оказался перевод многих значимых научных событий в он-лайн формат, что также ощутимо увеличило мобильность и интеграцию российских исследователей в международные интеллектуальные процессы.

4. Разница курсов

Одна из главных проблем не только при оформлении доступа к Первому миру и при перемещениях по нему, но и при других с ним взаимодействиях. Если при определённом уровне аскетичности перейти на одноразовое и ощутимо урезанное питание на время путешествия ещё можно, то добыть зарубежные книги — задача куда более сложная. Некоторые самые необходимые исследователю монографии сопоставимы по стоимости с неделей жизни в родном городе — каждая. Две или три могут означать и куда более суровые лишения. Если заказывать книги из–за рубежа, к этой сумме следует добавить расходы на пересылку, комиссии и налоги. Впрочем, санкции, наложенные на Россию в последние годы, частично сняли эту проблему: из списка стран, куда издательства готовы отправлять книги, Россия просто-напросто исчезла. Для тех, чьё желание получить книги не было сломлено даже этим, появилась другая схема: пересылку можно осуществлять через дополнительные звенья — загадочных самоотверженных незнакомцев-добровольцев из фейсбука, готовых заказать бандероль на свои европейские адреса, а затем физически отнести её на почту и отправить в Россию. Сумма от этого, увы, ощутимо возрастает, зато доступ к зарубежной мысли теряется далеко не полностью.

Кстати, для переводов зарубежных источников и их рецепции в русскоязычном поле как правило требуется оплата разрешения издательств на авторское право. Оплата одного такого разрешения на публикацию моего же перевода 20-страничной статьи малоизвестного голландского автора обошлась мне в 25 тысяч рублей (включая 7 тыс. на банковский транш) — что эквивалентно профессорской зарплате по регионам. Такая она, рецепция по-русски: тяжёлая, безответная, но необходимая, как воздух.

5. Источники: «игла в яйце»

Потому что иначе голосам важных традиций никогда не долететь до наших широт. Не интегрированные в международные интеллектуальные процессы, мы не имеем доступа к международным базам источников крупнейших вузовских и других библиотек мира. Впрочем, доступ этот теряют и сами зарубежные авторы на следующий же день после увольнения из институции. Например, за нелояльность неолиберальной конъюнктуре. Такая эксклюзивность поддерживает стену между осведомлённым Первым миром (точнее, его наиболее лояльной частью) — и блуждающим в неведении Вторым, тщетно подпрыгивающим на месте — в надежде заглянуть за неё хоть одним глазком. Спасением в этой ситуации снова оказываются «волки да вороны»: загадочные добровольцы, сочувствующие исследователям из невидимых миров, и героически сканирующие книги и журналы на заказ или наугад. Книгу Сола Ньюмена «От Бакунина к Лакану» для меня тайком сканировали по просьбе подруги в нью-йоркской библиотеке. Эту распечатку я храню в своей подборке самиздата как зеницу око. Но о скольких ещё монографиях и статьях, важных для моей темы, я даже не узнаю? Сколькое ещё я не учту при подготовке докладов на следующих конференциях, чтобы не выказать той отторгнутости от мирового процесса производства знания, на которую обречён весь Второй мир?

6. Запад: диалектика солипсизма

История Запада — это во многом история про его самоутверждение в качестве непререкаемого образца истины для всех остальных. XX век показал на практике, куда эта формула ведёт, и, отчаянно спохватившись, принялся вслед за критиками империй прошлого (например, Бакуниным и Луизой Мишель) разрабатывать альтернативные теории, сформировавшие впоследствии деколониальный дискурс.

Так были худо-бедно выстроены мосты к регионам былых экономических и политических притязаний Европы. Дискурс вины если не вполне искренне, то, по крайней мере, риторически пропитал западную речь о мире. Однако, увы, от прежнего европейского солипсизма это никак не спасло: фокус внимания на себе диалектически дополнился фокусом внимания на своей вине, а через это — на созерцании собственного великодушия в умении её признать и принять. Её осмысление и заглаживание стало новой нарциссической практикой Первого мира и определило его эпистемологические установки, ориентиры и возможности. В этой новой пьесе Второму миру попросту не нашлось места.

Даже в рамках такого, казалось бы, акратического направления исследований, как anarchist studies, интерес к русскоязычному пространству ограничивается периодом до 1921-го года (года смерти Кропоткина). Последующий советский и постсоветский периоды неизменно попадают в слепое пятно — сначала по очевидным политическим причинам, а после 1991 года — по инерции. Современная русскоязычная мысль — сколь бы новой и интересной она ни была, и сколь бы успешно ни прорывалась своей авторской рецепцией актуальных зарубежных источников сквозь тень железного занавеса, — не только не попадает в зарубежные издательства, но и не вызывает никакого интереса у западных коллег, занятых либо идеями своих классиков, либо вопросами колониальной вины Запада.

Одной из ярких иллюстраций этой дискурсивной грубости стал случай на конференции в московской Шанинке минувшей весной: Сол Ньюман, крупнейшая фигура в anarchist studies, вышел в онлайн-эфир с грандиозным и травматичным для плана опозданием, и, отчитав по бумажке свой доклад (превышающий регламент в два раза, и зачем-то пересказывающий всем известную работу), откланялся сразу после выступления под каким-то благовидным предлогом. Он даже не узнал, что ушёл с доклада своего первого переводчика на русский язык, яркого и оригинального философа Дмитрия Полякова, который ради этой встречи летел 8 часов на самолёте из далёкого города на границе Сибири и Дальнего Востока. Увы, это оказалось весьма типичным и для других значимых мыслителей в зарубежной академии — при встрече с авторами из Второго мира.

Вместо заключения

Глобальными проблемами человечества принято называть такие, решение которых невозможно без участия всех регионов мира. Локализация процессов производства знания в зоне Первого мира делает такое участие невозможным. Увы, сегодня это больше не вопрос этики и справедливости, и даже не вопрос внутренней последовательности дискурсов (например, либертарного). Безмолвие каждой территории, исключённой из «большой речи», и невозможность артикуляции её свидетельствования о мире — с неизбежностью чревато специфическими последствиями для всех. В случае русскоязычного мира это верно как применительно к рефлексии о советском прошлом (грандиозном и пространственно, и темпорально), так и о постсоветском настоящем, и о его рецепции интеллектуального, политического и экономического настоящего других регионов мира. Увы, магистральный дискурс о колониальном редко затрагивает Второй мир, дополняя старые-добрые монологи Первого мира риторикой о его колониальной вине перед миром Третьим. Ни колониальность советского (и травматичная инерция её отпечатков), ни неоколониальная близорукость Запада к постсоветскому не попадают в поле зрения дискурсов о политическом и гносеологическом исключении. Если ещё не поздно, сегодня — самое время что-то предпринять по этому поводу.