18+

Публикуем вторую часть переписки, сделанной для выставки художницы Алёны Терешко, проходившей в галерее Борей. Руководствуясь феминистской оптикой, Алена Терешко пересобирает значимые для истории живописи полотна, оптически совмещая взгляд модели и художника. На этот раз Алёна беседует с Марией Бикбулатовой об образе Юдифи, своем художественном процессе и признании.

Алёна Терешко родилась в 1986 городе Ишим, Тюменская область. Выпускница кафедры Монументальной живописи СПбГХПА им. Штиглица /2013/ и Школы молодого художника фонда культуры и искусства Про-Арте /2013/. Участница группы «ХудКружок» и объединения «Паразит». Лауреат Премии Сергея Курёхина — 2017 в номинации «Лучший медиа-объект». Работает с перформансом, графикой, мультипликацией, видео, живописью.

Мария Бикбулатова, писательница и философиня, студентка магистерской программы «Социально-политическая философия» в ЕУСПб, выпускающая редакторка журнала Ф-письмо.

Дорогая Маша!

Спасибо тебе большое, что согласилась принять участие в этой затее. Не представляю, что бы я делала, если бы не имела в твоем лице собеседницу. Я чувствую от этого большую поддержку.

Несколько дней назад я прочитала отрывок «I Love Dick» Крис Краус (в переводе которого ты принимала участие), а до этого твои стихи, которые вызвали резонанс во мне. Это утвердило меня в желании начать эту переписку.

Я воссоздаю взгляд героини картины «Юдифь» Джорджоне. Эта картина находится в Эрмитаже, и я часто прихожу взглянуть на нее и свериться.

Юдифь (от Иуда — иудейка) появляется в качестве героини в тексте, написанном во времена Макавейских восстаний (II-I вв. до н. э.). В это время народ Израиля уже пережил Вавилонский плен и вернулся из него. Вообще это время, когда одна мировая держава сменяет другую, одни и те же города попадают под власть то одних правителей и государств, то других.

Текст описывает времена Навуходоносора (VI-V вв. до н. э.) и владычества Ассирии. Навуходоносор решает завоевать неподчинившиеся ему территории. Военный поход на Иудею возглавляет Олоферн. Он осаждает город Витулия (в переводе с арамейского «Витулия» — это «Дева»). Перекрыта вода, и люди начинают страдать от жажды, “никто не напивается досыта”. Юдифь — глубоко верующая вдова, ее муж умер в поле во время жатвы, с тех пор она живет одна. После осады города старейшины принимают решение сдаться, если Бог им не поможет в ближайшие дни (как — не уточняется), но Юдифь встречается со старейшинами и говорит, что у нее есть план спасения города. Она не поясняет свои слова, но старейшины соглашаются. Вместе со служанкой она собирает еду на неделю, надевает одежду и украшения, которые не надевала со времен, когда была замужем, умащается благовониями. Она выходит за ворота осажденного города и попадает в стан врага. Юдифь располагает к себе военачальников (и, в частности, Олоферна) в основном своей красотой и словами об их скорой победе над Израилем, народ которого якобы предал Бога и за это впал в немилость. Каждый день она ходит молиться и продолжает соблюдать пост. Вскоре Олоферн приглашает ее на пир, во время которого он выпивает слишком много вина и засыпает. Оставшись с ним наедине, Юдифь отрубает ему голову его же мечом и, невредимая, уходит с ней обратно в город. Там она показывает голову и говорит, чтоб все имеющие оружие выступали за крепостные стены и готовились дать сражение. Но войско Олоферна, найдя своего военачальника без головы, впадает в панику и разбегается.

Текст написан для поднятия духа иудейского народа. И мне очень нравится тот факт, что в действительности описанного события не было. В истории Юдифи скорее желаемое выдается за действительность. Однако произведение само по себе утверждение, меняющее реальность. Стоит сказать, что текст не включен в канон Ктувим, а сохранился только в качестве песнопений Юдифи в празднование Хануки. Книга была отброшена из–за моральной оценки подвига Юдифи — ведь героиня совершила его, пойдя на притворство и обман, убив доверившегося ей врага. В католическом каноне текст принят как второканонический, в православном и протестантском считается неканоническим текстом, однако сама Юдифь включена в число святых праведных ветхозаветных жен (праматерь). Все это создает ситуацию пограничности, возможно поэтому сюжет любим художниками, которые могут его наполнять собственными идеями и трактовать на свой лад.

Эта коллизия побуждает меня подумать о каноне. Для текстов есть критерии каноничности, но в общем канон — это то, что попадает в видимость, отвечает задачам и направленности, не теряет актуальности. Вопрос видимости занимает меня больше всего. И то, что текст не входит в канон, делает его полупрозрачным, полувидимым. Делая эскизы или начиная работу по воссозданию взгляда Юдифи, я много раз ее исправляла, и постоянно оставалась недовольной результатами. Эта работа стала для меня многослойной в прямом и переносном смысле (я закрашивала слой и начинала опять, и сейчас я снова начинаю новую попытку).

«Юдифь» Джорджоне — один из шедевров Эрмитажа. Сам художник представляет для меня также огромный интерес. Вот выдержки из его биографии, написанной Вазари:

«Хотя он и происходил из смиреннейшего рода, но был всю свою жизнь человеком благородных и добрых нравов. Воспитывался он в Венеции и неизменно предавался любовным утехам. <…> Он посвятил себя рисунку и находил в нем великое удовлетворение, да и природа настолько ему в том благоприятствовала, что, влюбленный в прекрасные ее создания, он никогда не желал работать над чем-либо иначе, как воспроизводя это с натуры. <…>

Рассказывают, что однажды, в то время когда Андреа Верроккьо работал над бронзовой конной статуей, Джорджоне беседовал с несколькими скульпторами, утверждавшими, что скульптура, поскольку она в одной и той же фигуре открывает разные повороты и точки зрения для зрителя, обходящего ее кругом, этим самым превосходит живопись, которая в одной фигуре может показать только одну ее сторону. <…> он предложил им, что берется изобразить в живописи одну фигуру одновременно спереди, сзади и с двух боковых профилей, чем заставил их ломать себе голову. Сделал же он это следующим образом: он написал обнаженную фигуру мужчины со спины, а перед ним на земле источник прозрачнейшей воды, в которой он изобразил его отражение спереди; с одной стороны находился вороненый панцирь, который тот снял с себя и в котором виден был его правый профиль, поскольку на блестящем вооружении ясно все отражалось, с другой стороны было зеркало, в котором видна была другая сторона обнаженной фигуры. <…>

Подвизаясь на славу себе и своему отечеству и постоянно вращаясь в обществе, чтобы развлекать музыкой многочисленных своих друзей, он влюбился в одну даму, и оба они премного наслаждались своей любовью. Но случилось так, что она в 1511 году заразилась чумой. Не подозревая этого и продолжая с ней общаться по обыкновению, Джорджоне заразился чумой, так что в короткое время преставился в возрасте тридцати четырех лет, к бесконечному горю многочисленных друзей, любивших его за его таланты, и к великому ущербу для мира, его утратившего»

Эти отрывки, безусловно, были для меня интересны, потому что, во-первых, здесь говорится о любовных радостях, (сразу вспоминаю твои стихи и письма к «Дорогому Дику»), и, во-вторых, о создании этой странной картины с зеркалами и ракурсами, поскольку этот подход как будто подтверждает мой собственный интерес к ракурсам и взгляду. Но есть и третий момент — его смерть от заражения, полученного от любимой. В некоторые источники пишут о том, что портрет Джорджоне напоминает портрет Олоферна, им написанный.

Одной из основных трудностей для повторения картины была ткань. На Юдифи Джорджоне надето красное платье, которое ниспадает до земли, драпируясь в прекрасные складки. Эти складки очень характерные. Когда я пыталась воссоздать ткань, изобразить ее в другом ракурсе, я долго ее рассматривала, пытаясь понять, что не так, она была как ткань и одновременно не как ткань, напоминала драпировки, но оставляла ощущение, что что-то выдумано. Чтобы поэкспериментировать, вначале я пыталась найти плотную ткань, пробуя все ткани, которые были у меня в наличии, но ничего не выходило. Я стала думать, что дело в каком-то методе, которым художник пользуется, создавая собственную композицию. После тканей я начала экспериментировать с бумагой, это дало какие-то результаты по освещению, но я не была удовлетворена. Я делала рисунки один за другим и готовилась в очередной раз переписывать картину. Однако разгадка пришла внезапно с другой стороны: я обнаружила ошибку формата, когда пришла в Эрмитаж, смотреть на оригинал. Моя картина была слишком большой и громоздкой, и мне пришлось взять меньший формат, начав работу снова…

Рисуя очередной эскиз, я обратила внимание на тряпочку, которой протирают стекло компьютера. И вдруг, глядя на нее, я поняла, в чем секрет изображения драпировок на картине Джорджоне: они просто в другом масштабе — более крупном, нежели изображение. Одежда для куклы могла бы подойти для того, чтоб изобразить складки. Это компиляция двух масштабов в одном изображении не видна с первого взгляда: складки и реалистичны и не реалистичны одновременно. Это открытие помогло мне закончить эскиз.

Еще одно небольшое замечание по поводу формы, которое мне помогла сделать подруга. Она заметила, что на моей картине Юдифь давит голову Олоферна, в то время как на оригинале, она лишь легко касается головы (это происходит из–за композиции). В новой версии я сделала больше пространства для шага Юдифи.

Я хотела сделать рентгенограммы со своей работы, так как много раз ее переписывала. Это оказалось слишком дорого, и мне пришлось отказаться от этой идеи. Так как я не фотографировала этапы и правки, теперь их увидеть невозможно. Эти потерянные слои для меня рифмуются с неточностью текста о Юдифи, в котором перепутаны года и города, имена и страны, что напоминает о прозрачности и многослойности образного языка.

С любовью,

Алена

Дорогая Алёна!

Долго я не отвечала на это письмо, и я до сих пор не знаю, как начать. Начну так: твоя работа по осмыслению живописного канона мне кажется очень важной. Я не могу считать свое высказывание профессиональным искусствоведческим, поэтому прошу не судить строго. Скорее, оно будет с поэтической и философской позиций.

Чем интересен для меня образ Юдифи? Как авторке, занимающейся эротическим в языке, конечно, тем, что в нем много соблазна и чувственного. Но можем ли мы сказать, чьего чувственного? Ни для кого не секрет, что эротическое сплетается с танатосом, влечением к смерти или как минимум с завороженностью смертью. И еще для мужчины — художника ли, философа ли — женское желание до сих пор представляет загадку. Эта загадка и страх рождаются из недоумения маленького ребенка, смотрящего на мать. Она для него — весь мир, но чего же она хочет? Это вопрос жизни и смерти для маленького человека: что если ее желание не в тебе, что если она не любит тебя? Она оставит тебя? Ты погибнешь? Почему она ведет себя так, а не иначе? Женское желание многим представляется чем-то страшным: а что если я не могу его удовлетворить? А что, если оно не предполагает меня вовсе? А что если она хочет не меня, а моего уничтожения? Вопрос женского желания представляется таким опасным, что многие сотни лет за женщину отвечали мужчины. Одновременно с этим мужская культура не настолько наивна, чтобы не понимать, что если женщина обездвижена, лишена влияния и своей доли власти, когда-нибудь она может захотеть взять это влияние назад.

Юдифь — вдохновляющий образ, политический. Она спасает свой народ, но, несмотря на её благочестивую жизнь, ее история непристойна. Меня вдохновляет твое стремление дать классическим женским образам не только голос, но и взгляд. В твоей интерпретации Юдифи мне видится (может быть, только мне) растерянность и опустошение: она умна, прекрасна, она спасла свой народ; но, пиная голову Олоферна, она как бы думает: что в этом всем для нее? Только сомнительная история, намекающая на ее возможную порочность.

В этом смысле меня всегда интересовал образ Лилит, первой жены Адама. Она считала себя равной ему, таким же творением Бога, и, в некоторых интерпретациях, хотела удовольствия и для себя. За отказ подчиняться ее причислили к демонам и детоубийцам. Ева, вторая и более покладистая жена, также не избежала осуждения. Женщина как бы всегда ставит основания под вопрос. Почему ты все время сверху? Почему ты командуешь? Почему нельзя есть плод с древа познания? За этот вопрос об основании ее осуждают тысячелетиями. Как садовницу меня всегда поражало, что женский половой орган цветка называется stigma. Удивительно, правда? Дерзость и любопытство представляются присущими некой женской природе, они же считаются источником соблазна и греха.

Я надеюсь, мое рассуждение тебе не кажется оскорбительным. У меня есть опыт пылкой веры в юношестве, также как и опыт медленного вдумчивого чтения Заветов и богословской литературы. Но я говорю с атеистической позиции, по крайней мере так я определяю ее сейчас. Поэтому для меня многие источники — это симптомы, задокументированные мужские фантазии и страхи. Я понимаю, что для тебя многие из этих текстов для тебя являются святыней. Я уважаю это и надеюсь, что ты не воспримешь мой ход мысли как нападку.

Жду твоего ответа,

Маша

Дорогая Маша!

То, что ты написала о ребенке и его страхе, врезалось мне в память. Я начала перечитывать сегодня письмо и поняла, что эта мысль жила во мне всю эту неделю. И за это время я настолько к ней привыкла, что она мне стала казаться моей собственной, и потому я ей удивилась сейчас, перечитывая.

Этот страх, который ты описываешь, страх быть отверженной и непонятой, очень мне знаком. Я садилась за письмо, собираясь написать о разочарованности. Я поняла, что зря трачу время на этот проект, он нелюбим и не будет счастливым. Во время работы, я испытывала сомнения и неуверенность, иногда они доходили до панических состояний и физической слабости. Собственно говоря, я чувствую то же, что и ребенок, который испытывает страх перед матерью, не понимая ее желания.

Я слушала рассуждение моего знакомого К. так, как будто он говорил обо мне. Он начал с фразы Иоанна Златоуста, в которой Бог «…и НАМЕРЕНИЕ ЦЕЛУЕТ, и деяние почитает…». Его интересовало, как соотносятся дела и намерения? Значит ли это, что даже если ты дело не сделал, но хотел, все же Бог рад и намерениям и их целует? Вспомнил он и о том, что «благими намерениями вымощена дорога в ад», отсюда намерения как-то сомнительны. Далее К. размышляет о Каине и Авеле. Суть проблемы была в том, что Каин и Авель принесли Богу разные жертвы: Авель, так как был скотоводом принес в жертву животное, а Каин, будучи земледельцем, принес в жертву хлеб. Бог порадовался больше жертве Авеля. И далее К. спрашивает: почему жертва старшего брата была менее угодна Богу? И находит ответ в намерении Каина. Каин хочет угодить Богу и превзойти брата: он ощущает свою жертву большей и лучшей. Он трудился больше, возделывал землю и в поту добыл хлеб, в то время как Авель пас стадо, путешествовал, гулял по полям со своим стадом. Труд его не так тяжел. Каин старался быть лучше, но именно это его и губит. Выходит так, что помимо того, что мы делаем, важно и то, что мы хотим получить от этого, какое у нас намерение. И тогда я себя спросила: а каким было мое намерение? Для меня очень важно было сделать эту выставку, я много приложила сил для ее осуществления и, однако, я чувствовала неудовлетворение. И я спросила себя: почему? И нашла причину в том, что меня не оценили, не признали мои работы, я вспомнила многолетние мои попытки сделать выставку и все отказы. Я сокрушалась, что никто не написал ни про первую выставку «Leib&Korper», ни про вторую , «Суперпозиция», они прошли незамеченными. В общем, мои ожидания были явно выше результатов. Мне казалось, что я делаю важное и чуть ли не революционное искусство, а оказалось, что никто так больше не думает. Я не замечала того, что вообще-то выставки состоялись (а эта наконец скоро состоится), ни того, что я по-прежнему могу заниматься искусством, мне хотелось славы. Как и Каин, я ждала признания и похвалы своей исключительной жертве (искусству). Насколько помню, с Каином дальше все было довольно грустно. Он убил брата из ревности и был проклят, однако поставлен под некую защиту, чтоб его не могли убить дикие животные и род человеческий продолжался. Выходит, что желание принести жертву, может закончиться вот так плохо. Можно ли сделать вывод, что чтобы удовлетворить желание Бога, необходимо исходить из любви и иметь чистые намерения. Когда я осознала все это, мне стало спокойно на душе, и я перестала ожидать успеха, равно как и бояться неудачи.

Второе, что в твоем письме меня зацепило — и это гораздо веселее — это то, что Юдифь «пинает голову Олоферна». Вот это совершенно то, что я почувствовала, поставив две работы рядом. Я даже думаю так их и выставить: одну напротив другой, как футбольные ворота. А голова тогда будет мячом, как пошутила Настя: «Передача головы противнику». Это отдельная тема: в картине нет головы Юдифи, но есть голова Олоферна. И, собственно, нехватка головы восполняется этой чужой головой, а эта вторая голова — отрубленная. Вообще, метафора отсутствия головы какая-то притягательно загадочная. Глядя на себя, ничего не увидишь, меня давно об этом предупреждали. «Не заглядывай вглубь себя — там ничего нет». Еще помню: «Сколько можно рисовать себя, посмотрите вокруг».

Далее, про половые органы: по мне так они цветы и есть. И женские, и мужские напоминают цветы. Мне кажутся они красивыми, как и вообще тело человека. Твое рассуждение не только не оскорбляет меня, но я с ним совершенно согласна. Что же насчет того, что грех пришел через женщину — ну меня как-то это мало заботит, в смысле, оба хороши там: Адам так вообще малодушен, когда приходит Бог, то он так и говорит: «Эта жена, которую Ты дал мне, дала мне плоды, и я ел», мол, он-де не виноват. Мне близко размышление, что души женщины и мужчины похожи, и то, что в искусстве и в вере нет никакой принципиальной разницы. И я в общем рада быть женщиной.

Что касается священных текстов: у меня опыт чтения Библии был таков, что я вначале как раз считала, что то, что там написано, навряд ли правда — это такой миф, сказка, история. написанная языком мифа. Но потом появился опыт вдохновения и освобождения, вообще правды, которую там можно найти. Притом, я не скажу, что все, что написано в Библии, представляю как буквальную истину, но скорее устремляясь к смыслу написанного, к тому, зачем это, о чем это, нахожу неожиданные ответы на вопросы, которые более чем реальны.

Вообще, у меня есть представление о Священном, которое я могу узнавать и в Писании, и в художественной литературе, и в философии, и в искусстве, и в жизни (в поведении людей), и в природе: это похоже на что-то легкое и простое, но очень при этом глубокое и настоящее. Это, собственно, и составляет то, ради чего я живу и что дает мне силы. И мне кажется, что это есть у всех, такое Священное.

Прости, что я так долго писала о провале. Может быть, это было неожиданно, ведь я не делилась до этого, что испытываю муки от предстоящей выставки. А я их испытывала, но держала сомнения при себе, не знала, от чего они, что это такое. И спасибо за твой взгляд. Я его чувствую и он меня ободряет.

Обнимаю. Алена

Дорогая Алёна!

Твои чувства кажутся мне абсолютно нормальными. Я думаю, желание создать нечто революционное — это мотор любых изменений. Мне кажется, это прекрасно. Даже если ты и хотела сделать что-то лучше других. Это тоже составная часть признания. Мы хотим в вечность, мы хотим, чтобы наше имя помнили. И у женщин с этим всё сложнее: никто не будет тебя помнить за то, что ты была хорошей тихой девочкой, никто не будет помнить тебя за то, что ты пыталась всем угодить. Но тебя могут запомнить как авторку чего-то нового и невероятного. Муки, о которых ты говоришь, мне очень знакомы, но как только я замечаю их в себе, я стараюсь посмеяться над ними и «переключить канал». Бесконечно искать причины в себе — такая женская черта. Чего же не хватило? Что не вышло? И так далее. К нормальному самовопрошанию художницы и авторки у женщины примешивается привычка корить именно себя. Но дело в том, что всегда есть много чего еще помимо нас, и в данном случае это специфика среды: никто не написал о выходе книг великолепных поэтесс, таких как Настя Денисова, Елена Костылева и Стася Могилева. И даже очень известным авторкам сложно получить фитбэк. Это только область, которую я знаю хорошо, я уверена, что со многими областями искусства похожая ситуация. Приходится преодолевать инертность, но также нельзя винить людей за то, что они не пришли, не отозвались, не написали. Во-первых, все устали от бесплатного культурного труда, а профессионально и интересно высказаться о выставке — большая работа, а во-вторых, критики так же думают: зачем я это буду писать, кому это нужно? где художница, а где я со своими суждениями? Я несколько лет занималась кинокритикой, и я знаю, что критики критичны в первую очередь к себе. Поэтому сейчас мы находимся в ситуации, когда мало создать произведение — нужно еще постоянно строить среду, снова и снова насаживать рощи, в которых можно гулять и общаться, даже если порывы ветра опять и опять вырывают все с корнем, потому как никогда не знаешь, который из саженцев вырастет в гигантское дерево, в тени которого можно отдохнуть от жары и устроить выставку.

Библейская история про Каина и Авеля мне кажется очень ценной в этом контексте, но я прочитываю ее немного иначе: Богу ведь действительно все равно, овощи или мясо (хотя ведь этот сюжет стал основанием для шуток о том, что Бог не любит вегетарианцев!), ему всё равно, сколько кто приложил труда. Я бы сказала, что вся разница в том, что Каин старался угодить, а Авель просто делал приятное для него дело и подарил Богу часть этого дела точно так же, как дачные бабушки раздают всем яблоки и банки с соленьями. Мне кажется, это могло тронуть Бога так же, как эти банки с огурцами трогают нас. Авель не пытался себя превозмочь и не перебрасывал самую насыщенную точку своего бытия в момент похвалы от Бога, он просто любил так жить, и все. В этом я вижу ключ: диалектически ты угождаешь тогда, когда совсем не пытаешься угодить, а просто присутствуешь во времени с любовью. Письмо для меня — такой способ присутствия, также как и приготовление еды и ряд других, с виду бессмысленных, процессов вроде прогулки с псом, вязания или садоводства — это всё способы расположить себя во времени не как какую-то заброшенную штуковину, а как достойное творение (Бога?).

Заканчиваю это письмо надеждой, что мы чуточку чаще будем находить себя вне бунта и смирения, но в радости своего способа быть — через письмо и кисти, радости от того, что в наше, по своему нелегкое время, нам эти способы доступны.

С любовью,

Маша

18+