Вступление

В политической и в журналистской средах принято придерживаться ведущей истоки от философских и социальных систем 18-19 веков убежденности в конечном торжестве индивидуализма. Однако, «коллективное Я» и сообщества людей, объединенных общими эмоциями — вот та реальность, которую нам, наблюдая ежедневно, сложно как отрицать ,так и не отрицать.

На смену цивилизации рационализма, то есть, на смену социальным связям, построенным на договоре, и управляемой истории приходит культура инстинкта, который мы имеем обыкновение противопоставлять судьбе. Рациональная цивилизация основывается на планировании и предсказуемости: проекте жизненном, экономическом, образовательном. Культура инстинкта же — на воле случая, риске, приключении.

Рациональный индивид, заключенный в рамки стабильных институций, в качестве фундаментального стержня политической науки, сменяется личностью гораздо менее предсказуемой во всем (и в отношении которой статистика — что показательно, — демонстрирует все большую и большую несостоятельность), но в которой инстинктивная воля- к- жизни выглядит неподавляемой.

Расширить границы своей субъективности.

Наличие различных точек зрения, отражение политической ангажированности является наиболее ощутимым проявлением того скольжения, которое можно определить как определенного рода десубъективацию. Дух времени перестал быть субъективистским. В духе времени самоотдача, потеря «эго» в другом. Трансфигурация политического заключается в том, что здесь больше нет индивида, берущего на себя определенные обязательства, а есть личность, которая отделяется от своих соратников и «взрывается», чтобы расширить границы своей субьективности : « себя» в племени, «себя» в природе, «себя» в религии.

В этой фрагментированности от себя к Себе все определяется отношением и все является отношением. И тяга к ролевым играм, к чатам в интернете и социальным сетям наилучшим образом иллюстрирует подобное «саморасширение».

Можно было бы привлечь немало цитат острых умов из разных областей, которые настаивали на хрупкости личности. Многие авторы — от Ницше, говорившем о «неустойчивой идентичности», до Пруста, различавшего «индивидуальное я» и «глубинное существо» — выражали робкое предчувствие, которое сегодня подтверждено банальной реальностью. Но это чересчур очевидно, чтобы быть осознанным наши интеллектуальные стереотипы этому препятствуют. Однако, она тут как тут — эта фрагментарность самоидентичности во множестве идентичностей.

В рамках современной образовательной системы маленький ребенок, которого сумели вывести из животного состояния, отдалить от варварства и приблизить к цивилизованности, становится незыблемой самоидентичностью. Прежде всего гендерной : либо это мужчина, либо женщина. Пол человека должен быть установлен раз и навсегда. Равно и профессия, встраивающая индивида в строго обрисованную функцию, ту, которую он должен будет выполнять на протяжении всей своей активной жизни. И, наконец, идеологическая идентичность, интегрирующая его в другое функциональное расслоение: политическое, интеллектуальное, религиозное, также предсказуемое и несущее охранительную функцию.

Именно на основе этой идентификации происходила расстановка всех и каждого в пресловутых социальных классах и менее известных «социопрофессиональных категориях». Таким образом царил порядок и «все овцы были целы» : политические и профсоюзные выборы, общественные реакции, различные потребительские импульсы и мотивации находились в зависимости от этой «расстановки» и различий, ей порождаемых.

Эта прекрасная конструкция подрывается рекламой, модой, ролевыми играми — сферами жизни, в которых доминирует искренность. То, что, между прочим , изводит составителей соцопросов и других героев социальной инженерии, воображающих себя социологами : индивид (которого не осмеливаются назвать «персоной») имеет одно мнение во временном отрезке «а», другое во временном отрезке «б», третье во временном отрезке «в». Мнение меняется не за день, за час, за секунду, мнение одного и того же индивида!

«Коллективное я» наблюдается так же в неразрешимости, (уловимой в рекламе) по отношению к гендерным вопросам, на которые порой непросто ответить в силу их щекотливости. Мода на унисекс и андрогинность, производство мужской косметики, отсутствие различий между мужскими и женскими позами тела, всеобщее использование татуировок и пирсинга — эти традиционные для барочных эпох явления ближе всего к изначальному значению слова «барокко», по-португальски — «неправильной жемчужине»– играют на неправильностях человеческого существования. Стоит поразмыслить о двойственности, уловимой в бисексуальности, в популяризации смещения гендерных ролей, в увеличении мест ad hoc, в признании сексуальных альтернатив. Все это является симптоматикой изменений в течении культуры «тенью Диониса», ложащейся на постмодернистские мегаполисы.

Напомню : согласно истории религии Дионис — « бог о ста именах», многоликий, переменчивый, всегда пребывающий в каком-то другом месте нежели в том, в которое его предполагали « встроить» — вот фигура, символизирующая фрагментарность.

Племенной мир.

Другой неопровержимый феномен — феномен племени. И ,между тем, его не хотят замечать. В лучшем случае его наличие допускается, но лишь в качестве переходного момента: «хорошо, что молодость проходит». Но все чаще профессионалы, анализирующие эту проходящую «молодость» будут вынуждены признать многочисленные подтверждения того, что современный трайболизм- не просто переходный момент.

Некоторые говорят о кланах, группах, бандах, но постмодернистские племена специфичны и заслуживают того, чтобы их оценивали сообразно этой специфике.

Я предлагаю три основные характеристики племенного феномена : значимость обитания на одной территории, общность вкусов и возвращение фигуры вечного ребенка. Все то, что, как мне кажется, составляет парадигму чувства принадлежности, являющегося и причиной и следствием.

Сначала рассмотрим первую из этих характеристик: место, территорию, локализацию. Грубо говоря: все, что мы называем «социальным» определяется временным фактором.Социализация осуществляется в пространстве, место определяет принадлежность.

С точки зрения этнологии, племя, в узком смысле слова, является объединением для совместной борьбы с различными враждебными силами в условиях дикой природы. Освоенное племенем место, таким образом — гарантия выживания и взаимопомощи. Почти также обстоит дело и в каменных джунглях, каковыми являются современные города : квартал ,город, четыре улицы как и прежде делят со своим племенем и защищают всеми силами. Это матрица, в которой идея совместного проживания находит самое естественное выражение.

Иногда, покидая свою территорию, племя перемещается в другой квартал города, в такое «высокое место», которое его привлекает, не будучи для него родным. Тем не менее, точкой соприкосновения, источником общинного ритма племени, считается именно то место, где формируются общие привычки, обряды и обычаи. Конечно, можно сетовать и произносить какие-то высокопарные речи на предмет единства национальной территории, но лучше признать развитие подобной племенной локализации, хотя бы во избежание неприятных последствий.

На самом деле, думать о локализации — значит войти в противоречие с великими теориями, свойственными эмансипации 19-го века, в которых в полную силу шла речь об искоренении старых образов жизни, поведения, мысли. Но совершенно очевидно то, что концепция Республики единой и неделимой, обычная для 19-го столетия, больше не имеет успеха, и что доминирует мозаичность, множественность. Разнообразие племен, участвующих в социальной жизни.

Одна из неискоренимых идей возвращается на повестку дня. Тогда как «социальное государство» больше не функционирует, именно из его корней произрастают новые формы солидарности, другие способы выражения щедрости, повседневной взаимопомощи. А именно те, что берут в расчет страдания, болезни и другие проявления человеческого горя. Принадлежность становится подвижной, а сами общественные связи мутируют, сдвигаются их прежние границы.

Разделение территории должно рассматриваться параллельно со вкусовым разделением. Не потому ли , что как правило вкус зависит от места?

Племена постсовременности — выразители специфического вкуса .Так, наши города являются не более чем обозначением мест, порой высоких мест, где собираются племена — музыкальные, спортивные, культурные, гендерные, религиозные. И здесь празднуется то, что их объединило, стало своего рода цементом для « племени» — единство вкуса. Очень важно заострить на этом внимание. Именно исходя из специфики эмоций, страстей, аффектов, мыслится социальная связь. Но в то же время «о вкусах не спорят» — осторожность в представлении мира как чего-то универсального, по-прежнему нам более привычна.

Вкус — это мир в миниатюре, « тесный мир», как говорил писатель и ученый Дэвид Лодж. Идет ли речь о светской вечеринке, профсоюзной демонстрации или о политическом собрании — часто можно услышать « там присутствовали все!» Это «все» означает, просто-напросто, известный, привычный, знакомый круг. Другими словами, племенной мир. Тот, где общность вкуса является легимитимацией, полноценной рационализацией удовольствия совместного существования, совместной жизни.

Единство территории и вкуса подводят нас к той другой характеристике, присущей постмодернистским племенам, которая заключается в переключении внимания на то, что принято называть «вечный ребенком». И в самом деле , играть в « местах», в « высоких местах» городов, проживать там свои вкусы и свои страсти — не является ли это тем смысловым узлом, без которого этот термин стал бы уничижительным, выражая всего лишь возмутительную инфантильность?

Миф о вечном ребенке является повторяющимся на протяжении всего существования человечества сюжетом. Сказки и легенды, различные мифологии и истории не упускают возможности напомнить, что фигура ребенка занимала центральное положение в коллективном воображении в разные эпохи.

В эпоху модерна символической фигурой являлся тип серьезного, взрослого, рационального, продуктивного и репродуктивного человека. Заразительный пример, который был эталоном, исходя из которого самоорганизовывалось и себя осознавала социальная жизнь.

Рационализм, культ труда, социальный контракт — все это имеет под собой в качестве фундамента символическую фигуру взрослого. Но в постепенно эта фигура, которую можно назвать прометеевской, уступает место дионисийской фигуре « вечного подростка», который также становится заразительным примером.

Каждый старается говорить как молодой, одеваться как молодой, оставаться молодым, и можно приводить бесконечное количество примеров, однако, естественная структура такого « вечного ребенка» мозаична, иными словами, спутана. Это другой способ объяснить феномен племени. Именно в этом смысле , современная «вечная молодость», имеющая глубокие и прочные антропологические корни, отлично вписывается в современное племенное «созвездие». Вместо того, чтобы сожалеть или сокрушаться, стоит разглядеть в этом выражение доброкачественной витальности, обращающей наше внимание на другой способ совместного существования. Это то, что я бы обозначил как появление коллективного идеала. То есть создание нового общественного пространства, не отталкивающееся более от концепции пирамиды и/ или объединенное привычным образом, но исходя из фрагментации и рассеивания. Это и составляет сущность коллективного идеала.

Фрактальное общество.

Термин, которым постсовременность описывает социальную эволюцию, заимствован из архитектурного словаря, в котором «постмодернизм» означает органичную конструкцию, составленную из разных элементов, взятых в чуждых друг другу по времени и в пространству средах. Сочетание цитат из античности, с цитатами из возрождения и т.д Все это составляет ансамбль. Все разнородно и, однако, едино. Множества Мальденбро в математике выявляют некоторые вещи этого порядка .Чем являются на самом деле фракталы, если не объектами, целостность которых составляют фрагменты и неправильность? Математики , занимающиеся этой проблемой, только зафиксировали многочисленные примеры, предоставленные нам природой (снежинки, бронхиолы и т.д.). Подобная мозаичная структура свойственна и развивающимся средствам коммуникации в интернете.

Искусство в этом не ошибается. Художники, занимающиеся пластическими искусствами, сделали фрагментарность исключительным объектом своего художественного опыта. Хореографы — такие как Пина Бауш или Мерс Каннингем ,- делали акцент на сочетании различных фрагментов, составляющих их спектакли. Танец постмодерна — иллюстрация тесной связи между самым архаичным, что есть в теле и той средой, в которой помещается ансамбль танца.

В Новейшие времена (17-19 века) несоответствия стерты, специфичность отрицается, особенности надолго задвинуты на задним план. Все должно подчиняться классическому принципу единства : места, времени и действия. По образу единого Бога индивид должен иметь одну единственную идентичность : государство унифицировано, институции рационализованы. Формула Огюста Конта хорошо резюмирует этот процесс : « reduction ad unum». Именно потому, что наше интеллектуальное бессознательное по-прежнему остается под влиянием монотеизма, трудно осознать, что индивидуализм, также как и идея «единой и неделимой республики» , является пройденным этапом. К тому, что было сказано о художественных примерах (постмодернизм, фрактальность, современный танец), следует добавить, что сама конструкция мозаики интересна в качестве иллюстрации эволюции социальной ткани пирамидальной иерархической системы, переходящей в племенную. Племена сами по себе являются флуктуирующими и непостоянными. Каждый человек вынужден принадлежать к нескольким племенам, однако несмотря на разнообразие элементов, его составляющих, общество может представлять собой органичное единство. Чтобы объяснить это, воспользуюсь историческими терминами — нет больше «республики» в якобинском смысле, но есть res publica в смысле античном. Социальный организм, допускающий сосуществование противоположных форм и сил.

Историк Филипп Арьес, известный своим нонконформизмом, называл «непосредственными группами», «маленькими коллективами» эти спонтанные объекты, предшествующие более рациональным уровням организации и лежащим в основе самого бытия-вместе. Эти объекты конструируют коллективный идеал социальности постмодерна : общество внутри или вне Государства, живое общественное пространство, обладающее специфической автономией — те самые ВАЗ — Временные Автономные Зоны, о которых нам вещает Хаким Бей и которые не растворяются бесследно для будущих поколений. Это больше не поиски утопии , далекой, абстрактной и нерациональной, но ее фрагментация, деление на маленькие утопии, недолговечные и подвижные, происходящая мало-помалу изо дня в день, здесь и сейчас.