«Если речь идёт о завтрашней субботе, то я появлюсь в баре СП во второй половине дня. Точное время пока назвать не могу. Часа в два, видимо. Удачи! ЕЛ».

В отделении союза писателей я был ровно пять лет назад, при жизни русского поэта Сергея Васильева. Там впервые читал и ему, и Лукину, и другим участникам литстудии свои рассказы и стихи. Преимущественно, рассказы. За пять лет пространство союза заметно скукожилось. Появилась новая стена там, где раньше был коридор. Помрачнели потолки. В баре женщины гремели тарелками. Среди них была жена Евгения Лукина, Надежда. Сам Лукин сидел за столом, с гитарой в руках. На столе — рюмка водки, пепельница, блок сигарет «Корона», тарелка с дольками соленых помидоров. Завидев меня, он отложил гитару и поздоровался.

— Вот, думаю, давно здесь не был. Уменьшилось всё.

Лукин: Уменьшилось, это точно. И бар, представляешь, сейчас закрыт.

— Как закрыт? Этот бар закрыт?

Лукин: Да, вот посуду собирают, бара больше нет.

— То есть, мы находимся в баре, которого нет?

Лукин: Да. Словно против всех законов элементарной школьной физики…

— В пустоте?

Лукин: Получается, в пустоте. (Улыбается.)

— Вот это дела… А вы в школе работали?

Лукин: Да, работал…

— Где-то читал: вы сказали, что год в школе хуже, чем год в армии. Я в армии не служил. Почему хуже?

Лукин: Дело в том, что меня так достала сельская школа, именно сельская школа, что, когда меня забрали рядовым, это было облегчением.

— Это какой год?

Лукин: Ты не поверишь — 73-й. (Смеётся.)

Жена: Ты ещё тогда даже не родился… (Тоже смеётся.)

Лукин (К жене): Кстати, не приняли мою рукопись, ты в курсе?

Жена кивает.

Лукин: Говорят, мемуары о советской армии сегодня — не тема. Я думал, что написал что-то вроде Швейка, а они приняли за мемуары о советской армии…

— А кто не принял?

Лукин и его жена (Одновременно): Новый Мир!

Лукин: У меня это называется так: «Честное рядовое, или как я провел армию. Сочинение». Нон-фикшн.

— А вы что-то до этого в нон-фикшн писали? Или только научную фантастику?

Лукин: Во-первых, я никогда за свою жизнь ничего научного не писал. Фантастику — было. А научную — такого, скажем, не было, да… (Пауза.) Ну так чо?!

— Чо. Мы, получаемся, находимся в закрытом баре, где наливают водку. Или вы с собой принесли?

Жена: Остатки роскоши… Решили ликвидировать союз писателей. И начали с бара!

Лукин: Если театр начинается с вешалки, союз писателей кончается с бара…

— У меня по этому случаю вопрос. Даже не так. Тема: «Роль водки в литературе».

Лукин: Значит, один мой знакомый, Павшук Володя, когда-то очень любил, обожал, боготворил прозаика Веля Липатова. И однажды он к нему явился…

— Явился в физическом обличии? Это важно уточнить.

Лукин: В физическом. Володя начал с трепетом всё выспрашивать. Виль Липатов на него так посмотрел-посмотрел и сказал: «Чо, хочешь посмотреть на мою творческую лабораторию?». «Да», — сказал Павшук. «Ну смотри!», — сказал Виль Липатов, сдёргивая простыню с груды пустых водочных бутылок… Это по словам Павшука. Если ничего не путаю. А путать я очень люблю.

Сам я придерживаюсь гомеопатической системы алкоголизма. То есть, водку пью постоянно, но крохотными дозами.

— Сейчас время 13:48. (Смотрю на часы.) Это первая рюмка? Вторая?

Лукин: (Пауза.) Вторая…

— Вторая?

Лукин: Вторая!

— Грамм сто в день?

Лукин: Ну… грамм сто… сто пятьдесят. Хемингуэй сказал Эренбургу: «Чо ты пьешь вино? Вино — это забава. А виски — это горючее».

— Когда вина выпьешь — вообще ничего нельзя делать.

Лукин: Не пробовал. С вином у меня как-то отношения не сложились. Надя сегодня помянула этот случай: когда нынешний глава МВД Украины Аваков…

— До сих пор Аваков?

Лукин: Я не интересовался. Для меня неожиданностью стало, что в США новый президент, а уж этот… Этот Аваков однажды устроил винное пати. Я сидел-сидел, и спросил: «А покрепше ничего нет?». Аваков сказал: «Этому мужчине больше не наливать». И повёл меня в свою кирпичный подвал, где вручил мне бутылку коньяка. Удивительные были времена!

— Выпив возможно что-то написать?

Лукин: Возможно. Значит, у меня система такая, если ты об этом. Просыпаюсь рано утром. Ничего не пью, кроме кофе растворимого. Три чашки. За это время я успеваю въехать в текст, который я бросил вчера…

— То есть, утром правите?

Лукин: Как правило, правлю. И начинаю продвигать… А после двенадцати, так сказать, адмиральский час у меня… (Крутит в пальцах рюмку водки.) Вот — беру стопку, и время от времени начинаю от нее микроскопическими дозами отхлёбывать. Потому что уже, так сказать, по трезвому силы быстрее кончаются. Эта система работает в последнее время… Ведь лет мне уже, прости меня, семьдесят. То есть, я рассматриваю это как горючее и как помощника.

До пьяна не напиваюсь. Вот у меня свидетель. (Показывает на жену.) Единственное время, когда я уязвим — когда компания. Тут я могу за собой не уследить.

— Систему понял. Научному объяснению не поддаётся. Но понял.

Лукин: А научному объяснению вообще ничего не поддаётся. Даже месторасположения электрона в атоме — и то не поддаётся. А уж чёрная материя…

—…Напомню, мы находимся в баре, которого нет!

Лукин: Да!

— Зачем сейчас вообще нужен союз писателей в Волгограде?

Лукин: Незачем. (Уверенно.) Бывают, конечно, редкие исключения… Но если перейти на шкурные вопросы, меня к союзу писателей привязывал исключительно бар. Отработав (а работаю я сейчас только утром — это и странно, что я из совы стал жаворонком), я просто приходил сюда, и здесь сидел, бренчал на гитаре, выпивал нетворческую дозу и возвращался домой. Сейчас у меня эту привычку отняли. И я не вижу, что ещё, кроме писательского билета, меня связывает с организацией.

— Меня интересует в этом вопросе сама региональность. Был, знаю был литературный процесс, я имена знаю, с некоторыми общался даже — например, с поэтом Сергеем Васильевым или с Вами, например, сейчас общаюсь. Как вы считаете, литературный процесс в отдельно взятом городе, в Волгограде, можно ли… Постойте. Для начала: что такое литературный процесс, по-Вашему? Говорят-говорят: «литературный процесс», «литературный процесс». А что такое литературный процесс — нет ясного определения.

Лукин: (Пауза.) Да я сам сейчас думаю. Что имеется в виду? Процесс писанины, написания?

— Как объединение людей…

Лукин: А, это! Значит так. Я забыл сказать, что был на моей памяти случай, когда это действительно сработало. Есть такой фантаст — Коля Перумов. Пишет под псевдонимом — Ник Перумов. И вот, он переехал в Америку. По специальности он, по-моему, химик. По этой специальности там живёт и работает. Но продолжает писать.

И когда ему — накануне уезда — предложили вступить в союз [писателей], он ответил, что это пережитки совка, что каждый литератор — это индивидуальность, от всего отсеченная. И вот, приезжает он в Америку. Ему там предлагают прочитать несколько лекций в колледжах, университетах. Он, естественно, соглашается. Приходит контракт подписывать…

Там ему говорят: «Где ваши документы профессиональные?». Коля показывает на книги. А они: «Слушайте! У нас книгу любой может издать. Предъявите документ, который подтверждает вашу принадлежность к тому или иному профсоюзу, профессиональному объединению…». И тогда он срочно звонит из Америки: «Ребята! Принимайте меня в союз писателей России!». Приняли тут же. Прочёл он лекции…

— И зачем они просили? Вот написал он хорошую книгу. Разве мало?

Лукин: Я никогда не выезжал за пределы бывшего Советского Союза, но насколько я знаю — в Америке без профсоюза вообще шагнуть невозможно. Любое профобъединение чужаков отторгает. Только у нас это не работает. (Улыбается.)

— Возвращаясь в город. Литературный процесс здесь был или не был?

Лукин: Несомненно. В союзе писателей. Но в советские времена.

— Каковы результаты? Кроме Вас?

Лукин: Во-первых, я вступил в союз в 92-м. То есть год, как Союза не было. Мало того, в советские времена мы с Любовью Лукиной (она же — Белка, поскольку Белоножкина — девичья фамилия) рассматривали союз как источник неприятностей.

— Советский Союз?

Лукин: Нет! Союз писателей. В этом плане, хоть меня и считали часто диссидентом, я, в общем-то, считаю, что всегда был советским патриотом. Те ушаты, так сказать, творчества, которые я на него [на Союз] выливал, касались не сути, а лишь уродских подробностей.

В 84-м на нас была сделана внутренняя рецензия, напоминающая донос. Она была написана великим советским писателем Казанцевым, где — представляете какой кошмар? — нас с Белкой сравнивали не только со Стругацкими, но и с профессором Китайгородским, с Ревичем и с невозвращенцем Тарковским.

— Хорошо!

Лукин: Сейчас хорошо. (Смеётся). А тогда я испугался, честно сказать, когда это в руки попало! Это был восемьдесят четвёртый год. Совершенно идиотская история. Поэтому у нас с Белкой было чёткое ощущение, что к союзу писателей приближаться нельзя. Вот. Приблизишься — опять какая-нибудь гадость будет.

— Но в 92-м году приблизились?

Лукин: Нет, подошёл к Белке Богомолов Вл-р Максим-ч: «Вы когда в союз вступать собираетесь?». А мы как в анекдоте с той дебильной девочкой: «А чо, можно?!». И нас приняли. Кстати! Вместе с Лёней Габышевым. Который «Одлян, или Воздух свободы». И оказалось, в общем-то, что тут тоже нормальные люди. Вовсе не монстры. (Смеётся.)

— Я сейчас про другого Лёню вспомнил. Поэт Леонид Шевченко был в союзе писателей?

Лукин: А это отдельная история! Дело вот в чём: в Волгограде функционировал — да и сейчас делает вид, что живёт, — клуб любителей фантастики. «Ветер времени».

— Это где они базируются? По домам?

Лукин: По-моему, сейчас они собираются в Горьковке, через четверг. Кстати говоря, это была одна из причин скандала 84-го года. Потому что тогда шёл разгром клубов любителей фантастики.

— Странные акции.

Лукин: Странные акции. Сейчас дико звучит. И там тоже был Шевченко. За него однажды чуть не ушибла моя редакторша в Москве. Она почему-то решила, что, если я из Волгограда, то должен отвечать за всех волгоградцев.

— За авторитета держали.

Лукин: Авторитет, да. (Улыбается.) Как-то раз она меня спросила: «Кто такой Олег Шевченко? И почему он “не» с глаголом пишет слитно?”. И тут вдруг звонок — и Лёня, не назвав имени: «Алло! Это тебе Шевченко звонит».

А я по телефону ни того, ни другого не слыхал… «Я тут в ваш питомник идиотов собираюсь вступить». Я говорю (Спокойно.): «В какой?». «В союз писателей». А я то думаю, что это говорит Олег Шевченко! Я значит, начинаю, как папаша-Мюллер, заикаться: «(Изображает заикание.) К-к-кто давал рекомендацию?!». И он: «Макеев, Екимов…». (Хватается за голову.)

И я думаю, сколько же нужно было заплатить Макееву? сколько нужно заплатить Екимову?

Он продолжает: «Так ты будешь за меня голосовать?!». Я говорю: «Ты понима-а-аешь…». «Чо, не будешь?», — спрашивает. Я заканчиваю разговор.

Звоню Макееву: «Ты кому рекомендацию дал? Шевченко дал рекомендацию?».

[В. Макеев]: «Дал. Да, конечно, я знаю… говорят, что нарко…».

[Лукин]: «Кто наркоман?».

[Макеев]: «Из литинститута…».

[Лукин]: (Снова хватаясь за голову.) Из какого литинститута?!».

И тут я понял, что происходит. Звоню Лёне: «Лёня, Лёня, прости, ради Бога. Я тебя перепутал с совершенно другим придурком…».

— Придурком?

Лукин: Ага, придурком. (Смеётся.) И где-то полгода наши отношения после этого налаживались, потому что Лёня был человек, так скажем…

— Эмоциональным?

Лукин: О, да. Он был эмоциональным. Раз мне пришлось растаскивать их с Когитиным. (Смеётся.) Они тут драку учинили. Народ темпераментный был.

— А Когитин — это кто такой?

Лукин: Когитин — это очень интересный человек был у нас в союзе. Понимаешь, откровенно говоря, все в союзе пишут одинаково. А есть люди, которые ни на что не похожи. В том числе, Лёня Шевченко. И Когитин. Когитин писал, как ни странно, казачьи сказки. А дело в том, что у казаков никогда сказок не было. Такой пятиугольный треугольник. По этому поводу Серёжа Синякин написал на него рецензию, которая называлась: «Казачьи лапти». В лаптях казаки тоже, к сведению, не ходили. И сказки очень любопытные. Очень любопытный язык.

Лет пять назад Когитин ушел. Провалялся тоже парализованный какое-то время. Да все ушли! Как в том анекдоте…

— Ты почему был на кладбище? Кто-нибудь умер?
— Ты не поверишь, там все умерли.

Вот… Я забыл вопрос!

— Когитин, кто такой. Ответили. А Леонид Шевченко… Ещё про Леонида Шевченко что?

Лукин: Совершенно изумительный человек, который владел формой — от и до. И он нарочно эту форму перестраивал: что называется — перебивал ноги стихам. (Показывает руками, как это происходит.) Так-вот-так с ней работал, что в итоге выходили удивительные вещи.

— Недавно читал «Апельсины». Наверное, главное стихотворение в его сборнике «Рок». Апельсины, апельсины, апельсины…

Лукин: Лучший его сборник.

— Вы сказали, что все писали примерно одинаково. С чем это связано? Некая преемственность?

Лукин: Я думаю, что всё дело в том же совке. Было известно, о чем нужно писать, чтобы опубликоваться. Было известно, какую форму использовать. Те, кто за рамки выходил, они невольно привлекали внимание.

Если писать — что Серёжа Васильев называл — «среднестатистическую» поэзию, прозу, тогда было легче попасть в союз. Но тем интереснее смотрелись те, кто из этих рамок выходил — сознательно или бессознательно.

— Те, кто не хотел сознательно выходить из рамок, они боялись этого сделать или попросту были не способны?

Лукин: Мне всё время казалось, что как-то они пишут все больно одинаково в ту пору. Однажды публиковался сборник «Семь погод»… Кошмарное название. Но не важно… И, значит, готовилась моя подборочка и ещё страничка автора, который передо мной. (Показывает в пустоте страничку автора. Интервьюер понимает, что на ней не видно имени автора.) Осталось в итоге несколько строчек этого автора вверху, и я читаю: «…в дождик так сладко спится / кошке и нам с тобой…». И жена говорит: «Так это Васильев!». Смотрим. Точно! Васильев.

То есть, по двум строкам можно понять, что это именно он: Васильев, Когитин, Шевченко, ещё несколько человек. А когда прочтешь, и понимаешь, что это мог написать, кто угодно из организации, становится уныло.

— Причиной этой одинаковости была политическая конъюнктура? И знаете ли вы хотя бы один годный текст, который был бы подвержен политической конъюнктуре?

Лукин: Например, Александр Галич. У него было густо всё замешано на политике. Тем не менее, на мой взгляд, Галич делал потрясающие тексты. И в целом, никогда это не мешало. Раз уж аполитичный поэт как Иннокентий Анненский написал «Эстонок».

— Но ведь сегодня неизбежно приходится литератору выбирать между красными и белыми?

Лукин: За кого был Волошин? За красных или белых? Ему было просто больно за Россию. Лучше Бродского по поводу политики не скажешь: «Там, где прошло искусство, политике делать нечего». Потому что бывают случаи, когда поэзия переплавляет политику, и всё равно в результате получается искусство. Даже если человек изначально шел с идеей.

Меня резко отшатнуло от политики после девяностых. До них я в политику попросту лез.

— Каким образом? Митинги? Тексты?

Лукин: Тексты? Навскидку дай вспомнить.

Ты принимаешь новую присягу.
Невольный трепет жил.
Трехцветному служи отныне стягу,
как красному служил.
Поверя в седовласого мессию
и в святость новых уз,
ты точно так же сбережешь Россию,
как уберег Союз.

Вот так.

— Спасибо.

Лукин: Вот так… И сейчас ведь безумное время. Все помешались на политике. Безумие.

— Я так понял, вы до сих пор там. В политике. Встретил новость: «Учреждена Ассоциация союзов писателей и издателей». Среди участников — ваша фамилия. Это действительно вы числитесь?

Лукин: Я — Евгений Лукин? Нет, я не Евгений Лукин. То есть, я не вступал в эту Ассоциацию.

Во-первых, когда я был маленький, я совершенно не видел вокруг человека, которого бы звали Женя. А уж Лукиных — тем более. Когда подрос, встретил этого Евгения Лукина. (Который поэт и в Ассоциации.) Помню, старшего лейтенанта Евгения Лукина в девяносто первом приговорили к расстрелу в Баку за убийство гражданского. Какого-то маньяка Евгения Лукина поймали в Сибири…

— Склонность Евгениев Лукиных ясна.

Лукин: Это ещё ладно. А вот как было жить Серёжке Васильеву? На секунду представить — сколько их, Серёжек Васильевых?

— Вы советский или российский писатель? Зачастую двоякость эта в биографиях настораживает. И в чем вообще разница?

Жена, Надежда Лукина: В оплате.

— Раз.

Лукин: Кстати говоря, я этого ответа не совсем понимаю.

Жена: Я тебе скажу. В советское время можно было написать книгу, и всю жизнь за счет нее жить.

Лукин: Дело не в этом. Как человек вечно беспартийный…

— Вы не вступали в партию?

Лукин: Я в школе в комсомол забыл вступить!

— Я читал, что вы книжку даже украли в библиотеке. Научную фантастику.

Лукин: Да-а-а! Это была «Фантастика-62». В малом возрасте я считал доблестью красть книги. В старом возрасте я от этого отошел, скорее. Однажды с прилавка украл сборник Евгения Елисеева. Любопытный поэт был.

В это время одна из женщин, которая суетилась с посудой, принялась укладывать тесак в дамскую сумочку.

Лукин: (Глядя на тесак.) Хорошая штука. Символическая.

И вот, всю жизнь я был, грубо говоря, контрой. И сразу говорю — ни разу в КГБ меня не таскали. Но массу моих знакомых, в том числе — Сергей Васильев, утверждали, что их приглашали и расспрашивали обо мне.

Однажды Шахина вызывали в связи одним моим четверостишием: «Ликуйте. На Руси ни то, что встарь, — не царь, но генеральный секретарь. На благо нам послал его Господь. Он — плоть народа. Крайняя. Но плоть». Причем, написано это было в студенческом возрасте. Кошмар! Инстинкта самосохранения вообще не было.

Жена: Это было не в студенческом. Вы уже жили на Рокоссовского. Белка мне взахлеб читала… Это был где-то 75-й.

Лукин: А потом… Потом не я подладился под эпоху, а — получается — эпоха подладилась под меня. Так почему я считаю себя советским? Я сорок лет прожил при советской власти. Пусть среда и была враждебной, другая среда оказалась еще более враждебной.

— И напоследок. Скажите, какую книгу Вы своровали в крайний раз?

Лукин: Опа! А может быть и вспомню. Это был сборник стихов Арсения Тарковского. И украл я его из библиотеки мебельной фабрики имени Ермана. Жалею… Надо туда ещё раз прийти…

Жалею, что не захватил польско-английский военный разговорник. Там такое было: «Где танки?», «Кто командир?»… (Смеётся.) Столько восторга! Я просто представил Польшу, воюющую с Америкой… И всё время ответ: «They are there! They are there!» — «Они там!».

Мы пожали друг другу руки. Напоследок я спросил Евгения Юрьевича — присылать ли расшифровку. Обычно не присылаю. Выкладываю диалог в чистом виде. Сначала Евгений Юрьевич попросил выслать: «Надо бы». Но в ту же минуту передумал. Я попрощался со всеми. Поблагодарил бар за чай. И двинул от СП в сторону центра города, где, как выяснилось, толпа в черных и цветастых зимних куртках бежала по проезжей части от ОМОНа…

Волгоград. 23 января 2021 г.