Итак, где нам искать покоя? Увы, книги надоели, да и сколько испробовали мы книг — сотни, около тысячи? — и ничего не помним. Книги оставили одни сожаления о потраченном впустую времени. Таким образом, больше мы не дарим девушкам лишних роз, потому что девушки бросят нас, а денег они, как известно, не возвращают. Когда мать уходила из дома, она порвала футболку отца, которую я подарил, и разделила квартиру губной помадой напополам. Шкаф, книжная полка, кровать, обои, сервант с пустым хрусталем, линолеум, посуда — все делилось на части красной линией. Одна часть принадлежала отцу, другая часть — матери. С кем я буду делить раздробленное имущество — решить должен быть суд с учетом мною сделанного выбора. Я же молча выбрал не дарить дорогих цветов, потому что они не красивые, как та помада на полу, Сократ. Намного милее полевые красавицы: девственно-зелёные внизу, простые в лице. Их продают в трамвайном переходе, на комсомольской, где банк, возле центрального рынка, за пятьдесят-сто рублей приятные на вид старухи. Их ромашки люблю. И дарить, и себе покупать — сразу всё дачное ведро, ставить в стеклянную банку, перед клавиатурой, и наблюдать, как умирают. Я доверяю только посмертным маскам. Умирают полевые цветы честнее других. Труп светлый. Другие — обманывают. Но так мне рассуждать приходится, конечно же, исключительно потому, что деньги карман не прожигают и жадный я до усрачки, как мать. Давай думать так.

Здесь, как видишь, не найти покоя.

Но кое-что я вспоминаю: «На войне лучше умереть, чем быть без вести пропавшим» — это писатель-еврей Бабель. «О закрой свои бледные ноги» — это Валерий Брюсов. И не знаю, кто: «Вот девушка с газельими глазами…». Начинать надо всегда с ног. Потому как женские ноги — это первое, что я увидел в своей жизни, появившись на свет; и ты, вероятно, — тоже. Тонкие, холодного цвета. Наверное, в крови. Нищие рождают нищих, приблизительно зимой. Возле роддома стояли чёрные Волги. На день рождения дарили петарды. Минус тридцать и менты — пить на улице холодно и небезопасно. Прячемся в подъезды. Сенат заседал в специально неотапливаемых помещениях или на улице в холод, чтобы лучше соображала голова и без демагогии принимались решения по важнейшим вопросам, что поднимались по повестке дня. Повестка дня была такая: три баллона ледяного Дона, две бутылки портвейна, половина коньяка «Адмиральского» и две пачки сиг. На троих — упаковка сухарей и банка спрайта. Голосованием решили праздновать в шестнадцатиэтажке, поскольку на седьмом имеется скамейка.

Нищие рождают нищих, приблизительно зимой. Возле роддома стояли чёрные Волги. На день рождения дарили петарды. Если бы дарили ромашки, возможно, всё сложилось бы по-другому. Но то, что было до, иначе сложиться бы не могло. Да и зачем нам стыдиться своей человеческой слабости? Человек слаб, и вопреки ничего не способен сделать. В конце концов, я пишу стихи, и нахожу в них утешение и радость, и цветы, и отца, и мать, и подъезды, и смерть, Россию, друзей, девок.

Но нет покоя в стихах, и не будет, и глупо искать в стихах покоя.

…А вот про газельи глаза я наврал тебе, мой друг. Не было газельих глаз никогда. Нагло я напиздел тебе в письме. В литературе такое часто случается, знаешь. «Я за обеденным никогда никому не врал, А за письменным, хоть и стыдно признаться, случалось», — это Сергей Васильев. Я с ним в бильярд играл и водку пил, а год назад он умер. И дядька следом за ним умрёт. И мать умрёт. Все потом умрут. И ты, Сократ, кстати, тоже покончишь с собой, когда стащишь из куртки гостей кошелек, спустишь с товарищами все деньги в баре, и замёрзнешь на троллейбусной остановке, потому что станет стыдно возвращаться домой. И, казалось бы, — причем здесь литература? Сплошные сомнения в словах моих, сплошные «может быть», а настоящий человек во всех действиях должен уходить в радикализм, я в этом убеждён.

Ведь что в них общего было. Ноги молодой матери, длинные волосы, знание английского (или французского), вино белое, помню, пили. Мало общего. В остальном они были разные и радикальные. Рыжий цвет или анальный секс, громкий смех или «мы из разных социальных слоев», четырнадцать лет от роду или бесконечные тренировки в спортивном зале. Как писал Ямомото, в ситуации между или/или настоящий самурай выбирает смерть, — правильно? Я всегда выбирал, чтобы они первые меня бросили. Обидеть их нельзя. Мой отец бил мать — я не буду никого бить. Девки сильнее нас, хоть и стареют быстро; их нельзя бросать, когда они молодые. Правда, не всегда получается следовать за своими убеждениям по жизни. Приходилось бросать.

А вот и еще одна общая черта в памяти нарисовалась, когда писал эти строки, — все до единой плакали. Но не из газельих глаз.

Значит, и в любви нам не найти, Сократ, покоя.

Чеченскую войну мой отец проиграл. Имеет даже орден за это. Маленький, как и положено, подобным орденам. На нем языком проигравших так и написано: «Участнику боевых действий в Чечне». Глупа твоя шутка, Сократ: «Отцу твоему повезло не умереть, а тебе не повезло родиться». Глупая, поскольку другой жизни я и не знаю. Живу с ощущением, что сам проиграл ту войну, и остался здесь навечно без вести пропавшим. Может быть, издатель купит это письмо за тысяч десять рублей, и я куплю любимой платье, а себе кроссовки? Я знаю недорогие кроссовки, фирмы Пума. Издатель сделает жизнь теплее, конечно.

Нет, я видел в нашем уставшем городе уставших женщин в чёрных шубах. Они садятся в большие машины и бьют каблуком об дверь. Блестят золотом, заводят джип, и уезжают. Но куда они уезжают? — один вопрос. Да, понятно, куда — к толстопузым качкам с кривым ртом и тупой залысиной, которую они старательно маскируют под пацанскую прическу. Я хотел спросить — почему они — люди дела и тела — находятся в этом Красном городе? В длинном, неудобном, бесполезном, как вечная мерзлота. Куда они едут на своих машинах, если некуда ехать? Это разве другая жизнь? «Мы из разных социальных слоев»? Так я постепенно начинаю думать, что отец не проиграл Чеченскую войну, и мы, Сократ, с тобой — тоже ее не проиграли. Просто нам нравятся другие цветы.

Но спокойнее ли тебе от этих мыслей, мой друг?