1. Чтобы преодолеть экологический, миграционный и другие планетарные кризисы, порожденные национальными государствами и капитализмом, человечеству, возможно, придется реабилитировать и пересобрать понятие империи

Начну издалека. С некоторых пор мне стало неловко говорить за границей, что я из России: говорю всем, что из Москвы. Разница не столь мала, как может показаться. Дело не только и не столько в агрессивной внешней политике позднего путинизма, сколько в том, что Россия как национально-государственная сверхличность перестала меня волновать, и мне, соответственно, стало как-то незачем себя с ней отождествлять. Мне интересны разные локализмы, локальные истории постсоветского пространства, их связь с мировыми процессами, но никак не «судьба России», о которой столетиями мучительно спорит наша интеллигенция. Одна из тем этих споров — степень монгольского влияния на Русь, другая — можно ли Россию называть национальным государством (nation state). По поводу монгольского влияния есть три основных точки зрения: влияние было судьбоносным и пагубным; влияние было, но несущественным и быстро прошло; влияние было судьбоносным, существенным и исключительно благотворным: Русь-де стала политической преемницей Монгольской империи, взяв на себя ее «геополитическую миссию», и в этом ключ к ее имперскому «возрождению». Третья точка зрения была достаточно глубоко проработана и стала основой изоляционистской идеологии — евразийства.

Идеи евразийства сформулировали русские эмигранты, оказавшиеся после большевистской революции в трудной ситуации: будучи интеллектуалами, они были отторгнуты собственной культурой и не смогли принять гегемонизм и нормативный социальный универсализм культуры принимающей — западной. Рискну предположить, что евразийство стало для них своеобразным интеллектуальным прибежищем, формой художественного самовыражения. В наши дни евразийство оседлали в основном право-консервативные националисты-«имперцы», которые путем передергиваний слепили из него рыхлое идейное обоснование геополитических притязаний сложившейся за последние два десятилетия в России диктатуры спецслужб. Вопрос о nation state дебатируется опять же в основном только националистами, и в основном в том смысле, что у русского народа, который всегда был тягловой силой российской истории, а не ее субъектом, никогда не было своего национального государства, и что пора, мол, им обзавестись. У русских как нации действительно не было национального государства, как у французов или немцев, и не нужно! Его могут хотеть националисты, но они как генералы, готовящиеся к прошлой войне. Сегодня кажется, что западные nation states были всегда, но на самом деле эта концепция стала мировым мейнстримом лишь примерно столетие назад. Возникла она, конечно, значительно раньше, но к XX веку развила некоторые общие признаки, которые дали самим западным национальным государствам основание считать его универсальным типом государственного устройства, который может и должен быть распространен в идеале на весь мир. Его главное, всемерно пропагандируемое достоинство — партиципаторная демократия, однако, другая, не менее важная его особенность часто остается в тени: эта демократия для своих, то есть для граждан национального государства. Все, кто не подпадает под это определение, должны или «интегрироваться» в национальное государство, или исключаться из него с разной степенью насилия — вплоть до геноцида. Примеры приводить не будем, их слишком много, можно лишь вспомнить анекдотический французский учебник «истории» (а фактически национального мифа) времен Третьей республики под названием «Наши предки галлы», по которому учиться должны были все граждане Франции и ее колоний независимо от происхождения. Некоторые инструменты и характеристики национального государства– единая идеология, единая система образования — масштабно и эффективно применялись и в СССР вопреки большевистским лозунгам о праве наций на самоопределение (то есть лозунгам строительства национальных государств). Если ты не относился к титульной национальности — одной из тех, под чьими названиями были созданы вассальные этно-административные образования, ты не мог изучать историю или язык своего народа в школе или учиться потом на нем в университете. У тебя не было карьерных перспектив, если ты не знал русский язык и не усвоил русские культурные нормы. По этому признаку Советский Союз национальным государством был, но все равно скорее не русского народа, а советского, хотя опять же со многими оговорками. Еще одна важная характеристика западного nation state (в противоположность СССР) — оно неотделимо от капитализма, стремления к максимальной прибыли и накоплению, то есть всего того, что и привело к нынешнему экологическому кризису и стремительно формирующейся цифровой диктатуре наднациональных биг-даты и хайтека. После демонтажа кейнсианской системы, благодаря которой после Второй мировой войны национальные государства на Западе добились небывалого благосостояния и снижения неравенства, от всего этого осталось только функция гаранта свободы движения капитала и рынка. Национальное государство, отдав свои функции неподотчетным транснациональным империям-корпорациям, перестало выполнять свое основное обещание — обеспечивать защиту и благосостояние, данное, когда оно, став светской религией, фактически пришло в западном мироощущении на смену Богу. До времени это обещание выполнялось, но теперь уже нет. Чтобы поставить под контроль глобальную, никому не подотчетную и незнающую никаких ограничений финансовую олигархию, а также служащую в основном ее интересам биг-дату и порожденный капитализмом экологический кризис, человечеству может потребоваться реабилитация понятия «империя».

Наднациональную империю-архипелаг уже создали себе транснациональные корпорации и сверхбогатые, выкачивающие триллионы долларов из юрисдикций нацгосударств в офшоры. Возможно, пришло время приглядеться к опыту империй и евразийской идее — к последней, конечно, не в националистическом ключе, а в планетарном. Использовать их, впрочем, следует не как вместилища несуществующей «духовности» и «возрождения» былого величия — это как раз практически дословно воспроизвело бы дискурс идеологии национального государства — а как к критической рамке, которую можно применять, сталкиваясь с эгоистичными западными претензиями на универсальность своего опыта и знаний. Интересно, что эта рамка уже утверждается, например, в исторической науке — так называемая «евразийская антипарадигма».[1] Ее принцип довольно прост: она предполагает отказ от европоцентричности и предложение учитывать как обширный и варварский колониальный опыт Запада, так и альтернативные «пути к модерности». Так она бросает прямой вызов идеологии национального государства, в основе которой всегда лежит та или иная степень национальной исключительности и противопоставления многочисленным врагам, дикарям и Другим, и которая, соответственно, продуцирует все культурные дискурсы Запада. История неевропейских стран, написанная европейцами — это всегда взгляд сверху вниз как на марсиан (Роберт Конквест) или в лучшем случае как на полуевропейцев. Евразийская антипарадигма предлагает этому противостоять и критиковать историю, политику и культуру и Востока, и Запада в духе «оба хороши».

Какое отношение все это имеет к современному культурному производству? Самое прямое: незападный художник редко допускается западной культурой и арт-системой к репрезентации универсальных тем. Он, как правило, может претендовать только на поиски и представление своей идентичности, чтобы его можно было «распознать», как заведомо экзотического Другого и поместить на соответствующую полочку рядом с другими «товарами».

Чтобы справиться с последствиями хищнической экспансии капитала и колониальных захватов, современная западная критическая мысль, как это уже бывало в прошлом, ищет вдохновения в незападных культурах. Попытки дать им слово, обращение, например, к анимизму как к источнику альтернативных представлений о живом и неживом, отличное от объективирующего природу мировоззрения, все равно, как правило, заканчиваются лишь новыми формами ориентализма, всякими «новыми Востоками» и так далее. Очень немногие мыслители призывают прямо сейчас начать изобретать новые формы всемирного политического представительства, которые должны прийти на смену национальным государствам и лежащим в их основе идеологиям национальной исключительности. Вдохновением здесь могут послужить империи прошлых эпох, но переучрежденные на новых основаниях, ибо национальное государство исчерпало себя не только как идея, но и как инструмент обеспечения свободы и справедливости. Переучрежденная глобальная империя могла бы предложить свободу и справедливость для всех, свободу передвижения не капитала, а людей — в соответствии, например, с принципами кочевников. Кочевник — не мигрант, он постоянно перемещается в рамках некоторого ареала, но никуда не переезжает (Делез, вслед за Тойнби). Возможность стать новыми кочевниками, то есть беспрепятственно, «безгранично» перемещаться, меняя по своему усмотрению не только место жительства, но и собственные идентичности, вероятно, сведет на нет само понятие миграционного кризиса и погасит конфликты, возникающие в том числе из–за того, что национальные государства прямо или завуалированно требуют от мигрантов отказаться от прошлых идентичностей, что невозможно в принципе — даже через несколько поколений. Как когда-то кочевые империи — гетерогенные и подвижные — новая экологическая империя должна постоянно видоизменяться, она должна быть чем-то вроде work-in-progress, а не раз и навсегда устаканившимсяутопическим проектом с четкими границами. Старые патримониальные империи как образцы не годятся, но некоторые их принципы могут стать основополагающими — принятие Другого, веротерпимость, подлинное (не лицемерно-бюрократическое) разнообразие («цветущая сложность» Константина Леонтьева), воспроизводство статус-кво вместо погони за прибылью (ибо прибыль не может быть критерием развития и прогресса, так как далеко не все, что приносит прибыль, полезно, безопасно и вообще нужно человечеству, и наоборот — нужное, полезное, важное для человека часто не приносит прибыль), обширные сферы общего (Commons), ограничение крупной частной собственности, ограничение трансграничных свобод капитала, вместо которого — свобода передвижения людей. Глобальная империя городов, регионов, сообществ, а не национальных государств, предотвратит дальнейшие войны. Нет выдуманной национальной идеи — не за что воевать. Нет придуманного национальным государством образа врага — не с кем воевать. Если обмен и коммуникация будут идти на региональном и местном уровнях, будет происходить взаимное, доверительное обогащение культур без насильственной ассимиляции, как в нацгосударствах. Весьма кстати может прийтись и средневековая идея о том, что подлинная империя на Земле может быть только одна, только всемирный император будет не нужен. Всемирная Республика Советов не получилась, может быть, потому, что действовала исходя из хоть и справедливой, но ненависти, и ровно тех же захватнических, потребительских поползновений, что и капитализм, то есть не предложила реальную экономическую альтернативу экстрактивному капитализму и эксплуатации, не создала подлинно новой планетарной формы государственного устройства, скатившись к жестокой, националистической по сути деспотии.

Будущая всемирная Экологическая Империя должна быть построена на принципах самоуправления городов и сообществ и горизонтальных связях между ними. Внешняя политика как сфера деятельности и как инструмент доминирования должна быть ликвидирована, ею будут заниматься профессиональные историки и этнографы. Возможно, должна быть учреждена всемирная полиция, но действовать она должна не в интересах «держав-победительниц» в очередной мировой войне (как сейчас происходит с формально действующим, но фактически давно выхолощенным рузвельтовским планом «четырех полицейских», легшим в основу Совета безопасности ООН после Второй мировой войны) и вообще не в интересах национальных государств, а в интересах сообществ и людей. Вместо промышленного сельского хозяйства — ставка на местное мелкотоварное производство, личные подсобные хозяйства и самодостаточное, естественным образом самовоспроизводящееся животноводство, подобное кочевому.

2. Кочевой образ жизни может дать много полезного человечеству будущего с точки зрения экологии, поэтому пора перестать считать его экзотической архаикой

Сегодняшняя Монголия, пожалуй, единственная страна в мире, где по-настоящему кочевой образ жизни ведут столько людей — примерно миллион человек. Живя на огромных степных пространствах, современные кочевники при необходимости легко «выходят на связь» с окружающим миром и берут у него попользоваться то, чем можно сделать свою жизнь чуть удобнее (солнечная батарея, чтобы продлить световой день в юрте, мотоцикл, чтобы съездить куда-то позвонить, или взятый в аренду грузовик, чтобы перекочевать на новую стоянку), но сохраняют приверженность древним кочевым принципам — не обрастать ненужными вещами, не стремиться к приобретению того, что превосходит нормальные потребности человека, дорожить свободой, бережно относиться к природе, уважать соседей. Характерно и символично, что после снятия юрт кочевников с очередной стоянки для перекочевки в другое место, от человека в природе в сущности остается только круглый след на примятой траве. Среди историков кочевых обществ есть понимание взаимосвязи кочевого хозяйства и отсутствия потребности в элите и государстве в принципе. Об этом пишут Татьяна Скрынникова и Николай Крадин в работе «Империя Чингис-Хана: мир монгольских кочевников в XII веке»: «… наличие технологии хранения запасов, позволявшей справиться с [голодом], имело важные <…> последствия для стратификации и формирования постоянных органов управления. Если общества с производящим хозяйством умеют запасать продовольствие впрок, то они быстрее достигают внутренней стратификации и обладают более развитой политической системой управления. Кочевое скотоводство не могло обеспечить стабильных излишков продуктов, чтобы содержать большие группы лиц, не участвующих в производстве пищи, — правящую элиту, чиновников, воинов, жрецов и др. По этой причине можно согласиться с теми исследователями, которые полагают, что с экологической точки зрения кочевники не нуждались в государстве. Скот нельзя было накапливать до бесконечности, его максимальное количество детерминировалось продуктивностью степного ландшафта. К тому же независимо от знатности скотовладельца его стада могли [погибнуть от естественных причин]. Поэтому [скот] было выгоднее передавать на выпас малообеспеченным сородичам или раздавать в виде “подарков”, повышая тем самым свой социальный статус. В силу этого власть предводителей степных обществ не могла достичь формализованного уровня на основе регулярного налогообложения скотоводов, а элита была вынуждена довольствоваться “подарками” и нерегулярными подношениями. К тому же значительное притеснение мобильных скотоводов со стороны племенного вождя или другого лица, претендующего на личную власть, могло привести к массовой откочевке». Итак, лозунг экологического будущего: даешь массовую откочевку!

[1] Историки, работающие с идеей евразийской антипарадигмы, объединены, в частности, вокруг журнала Ab Imperio. Лекцию историка Сергея Глебова «Империя и критика национального исторического воображения» можно посмотреть и послушать здесь. Обзор статьи Марка фон Хагена о евразийской антипарадигме Empires, Borderlands, and Diasporas: Eurasia as Anti-Paradigm for the Post-Soviet Era можно прочитать здесь.

Автор благодарен Линде Квиткиной и Николаю Смирнову за продуктивное общение и помощь с источниками

Лето 2019 — весна 2021 гг.

Максим Шер — фотограф, художник, занимается в основном темой репрезентации постсоветского культурного ландшафта и локальной истории

Материал входит в серию публикаций по итогам образовательного проекта «Пространство и письмо: исследование антропоцена», который проходил в МСИ Гараж в июле 2019 года