Представляем вашему вниманию прошлогоднее эссе философа Майкла Мардера для The New York Times, написанное им по мотивам книжки «Чернобыльский гербарий: фрагменты взорванного сознания», созданной в соавторстве с французской художницей Анаис Тандер и приуроченной к тридцатилетию чернобыльской катастрофы. Тридцать лет — граничная отметка для периода полураспада изотопов цезия-137 и стронция-90 и вместе с тем — достаточная ретроспективная дистанция для того, чтобы взглянуть на то, как изменился (или нет) мир, затронутый радиацией.

26 апреля 1986-го, неделя до моего шестилетия. Я в купе поезда, курсирующего из Москвы в Анапу — города, что расположен на Юге России, на берегу Черного моря. Два предыдущих дня (или около того) мне довелось трястись в машине — так что прихваченный из дому перекус порядком оскудел. Поезд тормозит в Ростове-на-Дону, в тысяча двухстах километрах от семейного жилища на московской окраине [*].

Со своей верхней полки я выглядываю в окошко, и перед моими глазами разворачивается оживленное действо: типичная вокзальная давка и суматоха — старушки, торгующие горячими пирожками с картошкой и мясом, жаренной курицей и прочими разносолами, люди, пытающиеся протиснуться как «в», так и «из» поезда. При этом ни у кого из них нет ни малейшего представления о том, что развернулось в восьмистах километрах к северо-западу.

Радиоактивные чернобыльские осадки, равно как и сопутствующие им официальные разъяснения — обретшие в лице первых свой искаженно-отзеркаленный прообраз, — пока еще нас не настигли, как и не сделают этого в течение последующих нескольких дней. Однако событие уже двинулось с места. И поравняется с нами гораздо раньше, прежде чем нам самим представится шанс сделать шаг в сторону маломальской определенности в отношении него, если вообще представится. Но пока что жизнь продолжит держаться своего «нормального» курса: и я привечаю ее превратности на ростовском перроне, через отдушину вагона, которым путешествую.

•

Это путешествие, как и ряд других моих вынужденных «выселок» (в ту же Анапу в 1987-м, а после и того дальше — в Сухуми), было врачебным предписанием, покрывавшимся за счет средств советской системы здравоохранения. В виду серьезной сезонной аллергии на березу, дуб и пыльцу других деревьев, вызывавших приступы удушья, меня отправляли в климатическую зону, отличную от пышноцветия растений средней (европейской) полосы России. Таким «переселенцем» я коротал часть весны среди пальм и кипарисов.

Тоже самое было и в этот приезд. Вздохнув с облегчением в курортной Анапе, мне предстояло провести здесь остаток апреля, мая и добрую половину июня, не подозревая, что в одночасье я получаю опасную дозу радиации от зараженных чернобыльских осадков. Жан Бодрийяр назвал это «логикой соблазна» — спасительное бегство навстречу тому, чего мы всеми силами стараемся избежать.

Однако ощущение сподручности в деле собственного укрывательства от того бедствия, каковым стала наша цивилизация, инфантильно не в меньшей степени, чем благолепная мина идеологии прогресса. Последним предупредительным сигналом которой стало извещение о невозможности отступления. И поезд уже мчал меня к той, другой, куда большей катастрофе, к такому же системному выкормышу — нет, не советского «тоталитаризма», а того разрушительного обращения с природой, подрывающего жизнь и превалирующего как в капиталистической, так и социалистической экономических системах.

Именно логикой соблазна было то, с чем я столкнулся. Подвергаясь на протяжении чуть более шести недель — с конца апреля до середины июня 1986-го — внушительному облучению радиацией в Анапе. И проводя большую часть времени на открытом воздухе: на пляже, в парках или же на прогулках. С изрядной долей запоздания все это навело меня на персональное открытие, в тени которого я пребывал до настоящего времени — возможно, в виду столкновения с этим жутким не-опытом в столь юном возрасте или же по причине недальновидности собственной уверенности в том, что радиоактивные пятна распространялись исключительно на север, через Беларусь и страны Балтии к Швеции и Норвегии, протаривая путь к новым европейским картографиям.

•

Это по-прежнему трудно: говорить и писать о Чернобыле. Сама структура свидетельствования расползается по швам, как только событие, со всей его экстраординарностью и смертоносным потенциалом, практически сливается с обыденным течением жизни благодаря собственной неосязаемости. Что вообще можно сказать о радиационном воздействии, которое не может быть ни увиденным, ни услышанным, оставаясь неприкосновенным, лишенным вкуса и запаха? Те из нас, кому довелось оказаться включенными в его жутковатые плавающие границы, скорее были объектами, покрывающимися рядом эффектов, чем субъектами осведомленными и контролирующими происходящее.

Минуя наше сознание, материальное свидетельство было инкорпорирована в нас, подобно тому, как растения инкорпорируют внешние элементы в их физические структуры. Все было усвоено частями плоти: радиация накапливалась в щитовидной железе, элементы стронция, замещая кальций, откладывались в костях… Едва ли выдерживаемая нагрузка для незащищенных тел и умов. Сознание было взорвано, но не столько последствиями жесточайшего шока, сколько своей собственной излишностью.

Так же, безмолвно, события претерпеваются растениями. Их артикуляции целиком материальны; видимые образчики на их разрастаниях — от древесных колец до расположения ветвей, — телесные свидетельства той истории роста, что сопрягает их с окружающей средой. И если разговор о Чернобыле столь труден, то почему бы не уступить акт освидетельствования растениям, живым организмам, которые не говорят, по крайней мере, человеческими голосами и языком. Возможно, поступи мы так, нашей затронутости удалось бы подобрать выражение, а хрупкостности — подходящего посредника для свидетельства.

Привязанные к земле растения не в состоянии избежать пагубных радиационных воздействий. Очевидцы, посетившие «рыжий лес» возле чернобыльской нулевой отметки, видели ржаво-коричневый валежник, накопившийся за последние тридцать лет. Он не разлагается и, вопреки предназначению, не становится питающим почву компостом. Однако приспособляемость некоторых растений более высока: экспериментально выращенные в радиоактивной чернобыльской среде соевые бобы выявили кардинальные изменения в белковом составе, позволяющие укрепить сопротивляемость токсическим воздействиям тяжелых металлов и перестроить процессы углеродного метаболизма. Их миро-открытость — лишь небольшой урок, усвоенный ими от самого мира и сторицей возмещаемый ему же множеством других вещей. В то время как для нас, людей, мыслительным эквивалентом затронутости подобного рода открытостью все еще остается уязвимость, пассивность и беспомощность.

•

Мы живем под завесой постоянной угрозы, что наша неумолимая возгонка энергии беспощадно поглотит весь мир. И у этих опасений не столь уж туманная перспектива. Их действительные очертания проявили себя в апреле 1986-го, попеременно, с разной степенью интенсивности, давая о себе знать, как до того — в Три-Майл-Айленде, так и после — на Фукусиме. Тем не менее, наша приверженность экономической выгоде неизменна — она в разы сильнее страха. Экономика верховодит экологией. Оставаясь глухими к оттрубившим свое сигналам, мы все еще не очнулись от нашего энергетического кошмара.

Растительность и животные постепенно возвращаются в зону отчуждения, поскольку ее оставил человек, а не по причине становления почв более плодородными. И мы можем найти в этой тенденции как повод для чествования чего-то наподобие спасительной благодати, вроде лаборатории жизнеспособности планеты, которая сможет пережить натиск человечества даже после исчезновения его как вида. Так и призыв к борьбе против нигилистического безразличия, породившего нашу деструктивность.

Спустя тридцать лет после Чернобыля риски от использования атомной энергии больше не являются вопросом будущего; они уже давно актуализировались. Самый же большой из них заключается в том, что мы продолжаем вести себя так, будто Чернобыля никогда и не было. Словно наше сознание не взорвалось вместе с реактором четвертого энергоблока, а наша картина мира, наряду с ним самим, осталась в невредимости. Как и кажущиеся неисчерпаемыми способности к саморегенерации нашего тела и окружающей среды. И наши чаяния, все также, увязывают конечность с затаившейся на изготовке витальностью, раз за разом появляющейся на горизонте, как только нам необходимо воспрянуть из пепла, словно фениксу, за которого мы ошибочно ее принимаем.

Примечания:

* В одном из своих выступлений Майкл Мардер упомянул о том, что провел свое детство рядом с лесопарком «Лосиный Остров» в Москве.

Перевод на русский: metafrogurt