Суверенная власть, дисциплинарное общество и биополитика

Несмотря на то что термин «биополитика» был популяризован М. Фуко и его дальнейшими интерпретаторами, впервые данный термин использовал Рудольф Челлен в своей работе 1905 года, посвящённой геополитике. Помимо этого, термин появлялся в публикациях разных идеологов нацизма, например у Ханса Рейтера и Карла Хаусхофера. Впоследствии он также привлёк внимание англоязычных исследователей Международной организации политических наук [14, с. 16]. Как замечает Р. Эспозито, интересным представляется само наличие и частота появления этого термина в период, который тем активней начинает проявляться, чем чаще субъект встречается с эффектом биополитики.

Тем не менее сам Фуко никогда не ссылался на кого-либо из перечисленных авторов, тем самым, возможно, подчёркивая разрыв, который ему необходимо было сделать, чтобы оформить своё собственное видение. Другой причиной может служить то, что термин «биополитика» для Фуко невозможен вне контекста двух других проявлений власти: суверенной и дисциплинарной. Данное замечание, в свою очередь, требует вкратце прояснить различия между этими видами власти.

Суверенная власть, которую Фуко отслеживает прежде всего в отношениях между субъектами в Средние века, в отличие от дисциплинарной власти, характеризуется, в частности, присутствием тела «как главной мишени судебно-уголовной репрессии» [10, с. 14]. Наказание, будучи в рамках суверенной власти, неким грандиозным представлением утверждения власти суверена над своим подданным, в рамках дисциплинарного общества приобретает скрытый характер, который влечёт за собой определённые последствия, главным из которых оказывается то, что правосудие больше не берёт на себя публично ответственность за насилие.

Вместо этого наказание при дисциплинарном обществе трансформируется в «экономию “приостановленных” прав», что, в свою очередь, ведёт к тому, что на смену палачу приходит целый ряд специалистов: «надзиратели, врачи, тюремные священники, психиатры, психологи, воспитатели» [10, с. 18]. Другими словами, субъект собственности суверена отныне становится собственностью общественной. Вместо уединённой, скрывающей во тьме тюремной камеры субъект помещается под надзор, внутрь замкнутого пространства паноптикума.

Именно на смену подобной власти, приходит нечто такое, что обозначается Фуко как «биовласть». Эта новая форма власти, в отличие от дисциплинарной, что применяла своё насилие по отношению к индивидуальному телу, оперирует не чем иным как организацией жизни собственного «населения», что находится под постоянной угрозой, под риском столкновения с опасностью вырождения, ставя во главу угла вопрос воспроизводства. Для того чтобы воспрепятствовать существующим опасностям, что поджидают население, власть, вводя новые технологии, развивает систему здравоохранения, образования, безопасности, однако, как уже было замечено другими исследователями, «одновременно власть, правительство и правящие “элиты” получают возможность неслыханного и невиданного — почти тотального — контроля над жизнью людей и её регламентации» [5, с. 659]. Жизнь в паноптикуме — становится той ценой, которую платит субъект, чтобы сохранить своё «благосостояние».

Ж. Делёз, говоря о различии между дисциплинарным обществом и биополитикой, указывает на то, что повсюду наблюдается кризис закрытых пространств: пенитенциарной системы, медицины, производства, школы, семьи. Им на смену приходит общество контроля: «“Контроль” — вот слово, которым Берроуз обозначает нового монстра, а Фуко видит в этом наше ближайшее будущее» [2, с. 203].

Заканчивая тему различий между этими тремя способами оформления власти, стоит упомянуть, вероятно, самое известное высказывание Фуко на тему властной дифференциации: «Суверенная власть заставляла умереть и позволяла жить. А теперь появляется власть с функцией регуляции, она, напротив, состоит в том, чтобы заставить жить и позволить умереть» [11, с. 260]. Для Р. Эспозито данное высказывание является однозначным, указывающим на то, что жизнь в рамках суверенной власти становится лишь остатком, сохранившимся от права забирать жизнь, в то время как в биополитике жизнь располагается в самом центре сценария, при котором смерть представляет собой внешний предел или необходимый контур. Более того, если в первом случае жизнь рассматривается в качестве доступного только посредством смерти, то во втором случае смерть приобретает значение только в свете, излучаемом жизнью [14, с. 34].

Дополнительного прояснения требует разведение терминов «биополитика» и «биовласть». Сам Фуко никогда не делал какого-либо различия между ними, однако некоторые последующие исследователи посчитали нужным это различие произвести. Так, уже упомянутый Эспозито указывает на то, что биополитика это политика во имя жизни, в то время как биовласть это жизнь, подчинённая указу политики [14, с. 15]. Философы М. Хардт и А. Негри в работе «Империя», обозначают биовласть как нечто такое, что возвышается над обществом, трансцендентно, как суверенная власть, навязывает свой порядок. Биополитика, напротив, имманентна обществу, создаёт социальные отношения и формы посредством совместных форм труда [16, c. 68].

Дальнейшие исследования биополитики

Вероятно, наиболее известным продолжателем исследований биополитики является Дж. Агамбен. Вернувшись прежде всего к работе с уже установленными понятиями Фуко, он также привносит своё собственное юридическое понятие Homo sacer. Жизнь, которую можно отобрать, но которая недостойна быть принесена в жертву, жизнь, которая и является, согласно Агамбену, политической парадигмой современности [1, с. 214].

На первых же страницах своей работы «Homo Sacer. Суверенная власть и голая жизнь», Агамбен даёт понять, что воспринимает своё исследование прежде всего как продолжение исследований Фуко: «Смерть помешала Фуко развить все аспекты понятия “биополитика” и показать, в каком направлении он продолжил бы исследования этой темы, но во всяком случае вход zoé в сферу polis, политизация голой жизни как таковой представляет собой решающее событие современности, знаменующее радикальную трансформацию политико-философских категорий античной мысли» [1, с. 11].

Тем не менее уже само введение понятия homo sacer производит определённое различие между двумя исследователями. В то время как Фуко концентрируется на прояснении термина «биополитика», посредством отсылок к историческим свидетельствам, Агамбен работает с понятийным аппаратом, привнося в анализ юридически-институциональную модель. Там, где Фуко указывает на то, что биополитика это определённый вид власти, имеющий своё историческое происхождение и оформление в XVIII-XIX вв., Агамбен пишет об универсальности этой структуры правления, отсылая читателя к «первоначалам».

В отличие от Агамбена, для М. Хардта и А. Негри биополитика не является наложением права исключения, но скорее представляет из себя новую стадию капитализма, характеризующегося исчезновением границ между экономикой и политикой, производством и воспроизводством [16, c. 65]. На первый план выходит концепт «Империя», который прежде всего и означает новую форму суверенности, глобального биополитического управления, что не имеет центра, одновременно выражается в разного рода наднациональных пространствах вроде Европейского союза, ООН, негосударственных организаций.

В своём исследовании Хардт и Негри опираются на концепцию биополитики, но подвергают её важному пересмотру. В их представлении создание богатства в обществе «всё больше тяготеет к тому, что мы будем называть биополитическим производством, производством самой социальной жизни, в которой экономическое, политическое и культурное всё больше накладываются друг на друга и инвестируют друг в друга» [16, c. 68].

Завершая сопоставление Агамбена с Хардтом и Негри, стоит сказать, что исследование Агамбена в конечном счёте производит связь между правом и политической теологией, в то время как для Хардта и Негри наиболее важным представляется связь между онтологией и политикой.

Благодаря Агамбену биополитика получила новый виток исследований. Юджин Такер рассуждал о мёртвом и биоматериальном труде [19, с. 464], Николас Роуз — о «биостолице» [17, с. 27] и соматической этике [18, с. 215]. Паоло Вирно развивал марксистский подход к теме, вводя в контекст понятие «рабочая сила» (labor-power), что означает не что иное, как потенциал к производству [12, с. 269–274]. В Чехии Я. Вайнфуртер, основываясь на работах Фуко и П. Слоттердайка, работал с концептом «сферополитики» как политики изолированных пространств [21, c. 1–22]. Отдельно можно также отметить развиваемое разными исследователями понятие «танатополитики» как политики смерти, а также «некрополитику» A. Мбембе, обозначающую новую форму бытия, при которой население существует в условиях жизни, придающей им статус живых мертвецов. [15, с. 92].

Диагностика невроза навязчивости

До того, как невроз навязчивости приобрёл свои характерные черты в психоаналитической теории, в рамках психиатрии XIX в. он назывался «болезнью сомнений», «неврозом навязчивых состояний», «неврастенией», а также «психастенией» [7, с. 69]. Прежде всего этот феномен замечался психиатрами благодаря своему видимому симптому известными неконтролируемыми повторениями какого-либо действия и навязчивыми мыслями, с которыми психиатры и пытались работать напрямую.

З. Фрейд, основатель психоанализа, достаточно рано заинтересовался навязчивыми состояниями, об этом говорят его работы по данной теме, написанные ещё даже до «основания» самого психоанализа. Более того, несмотря на то, что чаще всего психоанализ ассоциируется с лечением субъектов истерии, в своих работах Фрейд больше уделял внимания именно неврозу навязчивости [9, c. 12].

В связи с этим стоит отметить ту разницу, что возникает между психиатрическим подходом, который после периода открытий Фрейда вернулся к симптомам, обозначив невроз навязчивости как обсессивно-компульсивное расстройство (ОКР), и структурным подходом психоанализа. В рамках ОКР работа производится напрямую с симптомом, причём зачастую сопровождаясь медикаментозным приложением, что в свою очередь ведёт к дроблению симптома на всё новые и новые «расстройства» в виде «тревожного расстройства», «депрессивного расстройства» и так далее. То, что, по мнению психоаналитиков, подобный подход отказывается признавать, — это фундаментальное наблюдение психоанализа, заключающееся в том, что яркий симптом имеет своей целью отнюдь не то, что оказывается помещено в фокус внимания [8, с. 74].

Психоаналитик французской школы Серж Котэ в своей статье про женский невроз навязчивости наглядно показывает, как характерные симптомы ОКР могут присутствовать в любой из трёх выделяемых психоанализом структур: невротической, перверсивной, психотической. В первом примере психотический субъект проводил минимум два часа в день за решением дилеммы: должен ли он принять ванну или поработать на пишущей машинке. Во втором случае женщина описывает ритуал во время аперитива: фисташки и арахис всегда перед грецкими орехами, и никак иначе [13, с. 64].

Комментируя то отличие, что располагается между психоаналитическим подходом и психиатрическим, Котэ указывает, на то, что характерной чертой невроза навязчивости является навязчивое опасение, что расставленные книги в библиотеке могут упасть кому-то из ваших близких на голову [13, с. 64]. Используя данный пример, можно сказать, что речь идёт не о каком-то навязчивом физическом действии или помешательстве, но скорее о целой череде тревог, связанных с заботой о безопасности другого. В наиболее известном случае невроза навязчивости, «Человеке-крысе», Фрейд, описывая случай, указывает именно на это: «Основным содержанием его недуга являются опасения, что с двумя людьми, которых он очень любит, с отцом и некой дамой, которую он почитает, может что-то случиться» [9, с. 38].

Всё вышеописанное указывает на желание, но желание, смысл которого остаётся бессознательным, тем не менее являя аффект вины за него. Наглядным примером может послужить случай, когда в день отъезда его невесты Человек-крыса споткнулся о лежащий на дороге камень. Он решил убрать этот камень на обочину, поскольку у него возник фантазм, что через пару часов карета невесты поедет по той же дороге и, наехав на этот камень, может получить повреждения. Через несколько минут он понял, что в этой перестановке камня нет никакого смысла, и теперь он посчитал себя должным вернуться и положить камень на прежнее место, посреди дороги [9, c. 60].

Данный пример демонстрирует не только, враждебное намерение, которое остаётся бессознательным для обсессивного, но и указывает на свойственные неврозу «двувременные навязчивые действия, где первый темп устраняется вторым» [9, c. 61]. Именно в этой точке и расходятся психиатрия и психоанализ: симптом, который для психиатрии представляется, чем-то значимым, для психоаналитической практики оказывается лишь аффектом Воображаемого, встроенного в структуру, которая может себя оформить великим числом разных проявлений.

Общие черты невроза навязчивости в психоанализе Фрейда-Лакана

Навязчивые действия, с которыми иногда обращаются в анализ обсессивные, являются условно чуждыми по отношению к ним событиями, в то время как на самом деле повторение действия есть лишь желание воспротивиться видимой утрате контроля, поэтому, по сути, желание одержимого является желанием защиты от опасности, исходящей от Другого. Как в своё время указывал Лакан: «Заявивший о себе в торможении эффект желания вторгается в действие уже вызванное, индуцированное другим желанием» [4, с. 394–395]. Другими словами, желание навязчивого способно явиться только через сопротивление, обличение которого являет себя в повторении акта, что должно служить отмене неприемлемого желания. Или, как об этом же повторении писал Ж. Делёз: «Я вытесняю, потому что повторяю, я забываю, потому что повторяю» [3, с. 33].

Речь идёт о конфликтных отношениях с Другим. Предполагая, что он сможет убить желание Другого, обсессивный убивает своё. Психоаналитик Д. Руа подчёркивает, что дело тут не в том, что субъекту навязчивости изначально пристало быть злобным мстителем появившегося, внешнего для него желания, а в том, что, «поскольку ты есть тот, кто всегда чего-то от меня требует, ты и есть тот, кто меня убивает» это, собственно, и есть замкнутый круг невроза навязчивости [6, c. 118]. Данный момент является ключевым для работы с обсессией, поскольку во многом именно он оказывается условием, свойственным этой клинике, тревоге и торможению. Именно к этому и призваны все эти бесконечные самопроверки, испытания, инициации, что должны убедить навязчивого в его контроле, владении, управлении собой. Подходящим оказывается и высказывание Фрейда на этот счёт, заметившего, что невроз навязчивости, представляет из себя «комичную, наполовину грустную карикатуру на приватную религию» [9, c. 15].

Стремление быть хозяином над собой, не позволять застать себя врасплох, не терять контроль — это обратная сторона отказа принимать во внимание все моменты или аспекты жизни, которые не поддаются учёту, расчёту и т. д. Когда в символической структуре жизни открывается скобка, её необходимо заполнить означающим, или, используя замечание А. Зенони о неврозе навязчивости: «Ничто не должно быть просто плодом случайности» [20, с. 147]. В качестве иллюстрации опять же может выступить Человек-крыса, который, однажды попав в грозу, без какого-либо объяснения испытывал неумолимое принуждение считать до сорока или пятидесяти в промежутке между молнией и громом [9, c. 60].

Эта тревога, связанная с контролем, ведёт к ключевому вопросу невроза навязчивости. Там, где субъект истерии задаётся вопросом пола «мужчина я или женщина?», невротик навязчивости задаётся онтологическим вопросом –«жив я или мёртв?», что одновременно отсылает и к биополитике со свойственной ей тревогой о жизни.

Фрейд указывает на три характерные темы невроза навязчивости: жизнь после смерти, продолжительность жизни и происхождение по отцу [9, c. 91]. Хотелось бы остановиться немного на последнем, поскольку, помимо вопросов к своей собственной жизни и смерти, невроз навязчивости — это также вопрос о жизни и смерти отца.

Психоаналитик А. Ванье, ссылаясь на свою практику, пишет о том, что невроз навязчивости в наибольшей степени, проявляет современный парадокс отца. Отец одержимого — это несостоявшийся отец, виноватый отец. В какой-то степени — это можно трактовать как провал отцовской метафоры, которая могла бы позволить допустить разделение, потерю объектов через их фаллизацию. В необходимости воссоздать эту фигуру, вменяя себе долженствование её наличности, навязчивый в то же время пытается аннулировать, отменить её убийство, подобно тому как это происходит в «Тотеме и Табу». Вместе с тем данное убийство отца не отменяет его заповедей. Напротив, убийство делает их ещё более обязательными. Вот почему Фрейд рассматривал невроз навязчивых состояний в качестве тревоги перед сверх-я [20, с. 90].

Всё это приводит к гамлетовским сюжетам, открывающим загробное пространство, где субъект управляет своим существованием как уже мёртвым, жертвуя означающему жизнью и свободой [22, с. 147]. Именно поэтому, когда Человек-крыса в очередной раз слышит хороший анекдот, он хочет рассказать о нём не кому-нибудь, а отцу, который, как позже выясняется, на самом деле умер ещё несколько лет назад [9, с. 49].

Заключение

Вышеперечисленное указывает на то, что биополитика, как и невроз навязчивости, имея происхождение из совершенно разных дискурсов, тем не менее весьма наглядно высвечивают схожие черты, что оказываются характерны для субъекта современности. Ключевыми моментами оказались пересечения в области таких феноменов, как контроль, забота о безопасности, угроза опасности, а также тревога, связанная с вопросами жизни и смерти.

Сопоставления этих областей знания далеко не исчерпывается описанным в данной работе и требует дальнейшего изучения в рамках более крупного исследования. Представляется, что перспективными являются темы отношения субъекта современности с законом и долгом, которые настойчиво отмечались как в литературе, посвящённой биополитике, так и в рамках клиники невроза навязчивости.

Библиография

1. Агамбен, Дж. Homo sacer. Суверенная власть и голая жизнь. / пер. с ит. Д. Новиков. — Москва: Европа, 2011. — 11 с.

2. Делёз, Ж. Общество контроля // Опустошитель № 19, Umwelt, 2016, — 203 с.

3. Делез, Ж. Различие и повторение / Ж. Делез; пер. с фр. под науч. ред. Н.Б. Маньковской, Э.П. Юровской. — Санкт-Петербург: Петрополис, 1998. — 33 с.

4. Лакан, Ж. Семинары. Книга 10: Тревога (1962/1963) / Ж. Лакан; пер. с франц. А. Черноглазова. — Москва: «Гнозис», «Логос», 2010. — 394-395 c.

5. Погоняйло А.Г. Биополитика: контекст и текст философии Т. 36. Вып, 4 // Вестник Санкт- Петербургского университета. — Философия и конфликтология, 2020. — 659 с.

6. Руа, Д. Истерия и навязчивость / Д. Руа; пер. с фр. Н. Челышевой // Московский психотерапевтический журнал. — 2004. — № 3. — С. 120.

7. Свядощ, А. Неврозы: руководство для врачей / Санкт-Петербург: Питер, 1998. — 69 с.

8. Смулянский, А. Желание одержимого: невроз навязчивости в лакановской теории / Санкт-Петербург: Алетейя, 2021. — 74 c.

9. Фрейд, З. Собрание сочинений в 10-ти т. Т. 7 / Заметки об одном случае невроза навязчивости; пер. с нем. А.М. Боковикова. — Москва: ООО «Фирма СТД», 2006. — 11-23 с.

10. Фуко, М. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы. / пер. с фр. под ред. И. Борисовой. — Москва: Ad Morginem, 1999. — 14-18 c.

11. Фуко, М. «Нужно защищать общество», Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1978-1979 учебном году. / пер. с фр. Е.А. Самарская. — Санкт-Петербург: «Наука», 2005. — 260 с.

12. Campbell, T., Sitze, A. Biopolitics: a reader / Duke University Press, 2013. — p. 269-274

13. Cottet S. À propos de la névrose obsessionnelle féminine, La Cause freudienne 2007/3 N° 67, 2017. — p. 63-74

14. Esposito, R. Bios: Biopolitics and Philosophy / London: University of Minnesota Press, 2008. — p. 16-21

15. Mbembe, A. Necropolitics. Durham: Duke University Press, 2019. — p. 92

16. Lemke, T. Biopolitics: An advanced introduction / New York: New York University Press, 2011. — p. 65-76

17. Rose, N. Social Theory & Health // Volume 5, Number 1, 2007. — p. 27.

18. Rose, N. The Politics of Life Itself: Biomedicine, Power, and Subjectivity in the Twenty-First Century // Princeton University Press, 2006. — p. 215.

19. Thacker, E. The Global Genome: Biotechnology, Politics, and Culture / MIT Press, 2006. — p. 464

20. Vanier, A. Aujourd’hui, la névrose obsessionnelle, L’évolution psychiatrique 70. — 2005. — p. 87–91

21. Weinfurter J., Security beyond Biopolitics: The Spheropolitics, Co-Immunity, and Atmospheres of the Coronavirus Pandemic / International Political Sociology, 17, 2023. — p. 1–22

22. Zenoni, A. Le plus-de-jouir dans la névrose obsessionnelle, La Cause freudienne 2008/3, № 70. — p. 143-154